Великий Банан

ПОЭТ

– Мост новый отгрохали, а перед мостом в двух местах повозка подскакивает.

– Согласен.

– И это я еще не быстро ехал. А некоторые будут взлетать на мост.

– Ясно.

– Ямок быть не должно.

– Согласен.

– И это я еще не быстро ехал.

– Согласен.

– А некоторые будут просто взлетать…

– Ясно.

– Хорошо. Какие-то еще просьбы, вопросы?

– Честно говоря, давно накопились, и пользуясь случаем…

– Давай, покороче, сегодня пятница.

– Согласен! Итак, первое – это Закон.

– Вот именно, и поэтому, прежде всего, надо ориентироваться на закон. И не просто ориентироваться, а исключительно соблюдать. И ямок, кстати, тоже быть не должно.

– Мы не строители, мы – святого звания.

– Ну так, тем более! Тем более заканчивать надо!

– Это последний долгострой.

– И две ямы там перед въездом. Их не должно быть.

– На два месяца раньше срока заканчиваем!

– Очень хорошо. И с задержанным уже как-то разберитесь…

– Он не задержанный, Он – преступник.

– Так тем более! Тем более! Почему сразу – ко мне? Скольких вы уже примерили на это преступление, и все это бесследно вам с рук сходило, а тут поднаперла общественность, женщины какие-то, вы этого, конечно, не ожидали, и твой тесть сразу же подсылает ко мне своего зятька! Нет, я ничего плохого не хочу сказать о тебе лично, отвоем тесте, о всей вашей системе в целом. Но и вы меня поймите. В столице уже пересказывают его побасенки, которые он сам рассказывает их этой своей скороговорочной, пересыпанной смешком, на все лады и обязательно в лицах.

– Нет, там есть мысли какие-то негромкие, но если бы это было сказано священником, никто бы внимания не обратил, а тут они все раскричались, что, мол, Он разрушает этот сложившийся стереотип… Создает новые формы…

– А, по-моему, Он просто – поэт! Певец товарищества, певец армейского братства! Вот Здоровяк – лидер! А Этот – всегда в связке, всегда в цепочке. Кстати, приснилось тут моей благоверной, что стоит Он, значит, в лодке и улыбается. Дескать, мол, здравствуйте, товарищи участники! Мы тут свои все люди, давайте поболтаем немного, ребята, превратим воду в винцо!

– Очевидно, Он пытается предстать в образе Сократа наших дней с намеком на чувство простоты. Однако, намек это исчезает, едва взгляд останавливается на Его цельнотканом хитоне, от которого так и веет снобизмом.

– У парня, конечно, угрожающее самомнение при его происхождении. Ему бы засесть за книги, я бы составил Ему протекцию в метрополии.

– Думаю, свой нынешний статус Он вовсе не воспринимает как вынужденную меру. Не то чтобы Он не понимает, что для него это топтание на месте, но это здесь Он ходил по озерным волнам, аки по суху, но Он не комфортно ощущал бы себя в той, вашей «воде».

– Ну, я же Ему так и сказал! Так и сказал! Ну, вот чего Ты, говорю, сцепился с этими яйцеголовыми? Вон дело уже дошло до уголовного преследования!

– Это только лишний раз подтверждает в этом плотнике неумение совмещать свое «это» и свое «то».

– Свое «это» и свое «то»?

– Да, думаю, что тут можно вести речь о сознательной маргинализации собственного социального статуса. На творческом уровне для Него это был выход во вторую культуру, а по жизни – во вторую бытийность.

– А по мне так Он просто – душа. Душа кампании на привале.

– Только не в нашем кругу!

– На его месте я бы тоже сузил круг общения.

– И поэтому ты Его так защищаешь?

– Да никого я не защищаю!

– Нет! Давай все-таки спокойно во всем разберемся. Ну вот он что? Действительно, великий философ? Выдающийся оратор? Какой-то там из ряда вон выходящий, какой-то непревзойденный богослов? Да Он средний философ, очень средний оратор! Он – очень средний, очень торопливый богослов. Я раз сто побеждал Его в споре! Да Его нет!

– Нет?

– Нет, губернатор! Из одного города в другой, потом в третий, на Пасху в столицу, и опять все сначала.

– Ну, а тебе, о чем говорю? Я, о чем говорю? Свидетели установлены. Почему сразу ко мне?

– Нет, ты что, серьезно, не понимаешь, что у тебя в провинции происходит под самым твоим носом?

– Черт возьми, сынок, ты хоть представляешь, с кем разговариваешь? Да я эксперт по этому вопросу!

– Так потому мы и пришли к тебе, губернатор.

– Так, минуточку, минуточку! А почему мне об этом никто не докладывал? Почему я все должен из вас клещами тянуть?

– Нет, ты что, серьезно – вот это вот сейчас? Или юродствуешь?

– Я юродствую?! Да знаешь, сколько времени у меня уходит на все эти урегулирования? Не только по этому делу, по большинству? Ничего не объяснил, а начинаешь наводить тень на плетень…

– Да это ты мне уже битый час твердишь про какого-то поэта, а я пытаюсь донести до тебя о том, что нам с тобой нужно выступать в тандеме.

– Нет, а я разве что-нибудь говорю?

– Ты не говоришь? Да ты собираешься Его спасти!

– Да никого я не собираюсь спасать!

– Но ты утверждаешь о том, что он не виновен!

– Нет, утверждать не могу: виновен, не виновен…

– Я просто я пытаюсь донести до тебя, что нам с тобой нужно выступать в тандеме, пока нам обоим не засунули раскаленное копье в задницу.

– Нет! А я что говорю: «Не раскрывайте это преступление, не опрашивайте свидетелей, не привлекайте виновных»? Я об этом не говорю. Я говорю о том, чтобы все это было сделано законным образом, и чтобы никто при этом не пострадал. Этот ли бродяга, любой другой, третий, пятый, десятый!.. Ведь это же не на паперть бесплатно сел! Преступление очень серьезное вы ему вменили. За это полагается и срок большой, и более жестокое наказание… Нет! Нужно опрашивать свидетелей, собирать новую доказательную базу, проводить объективное расследование. И претора такая объективность есть, и в других провинциях, я думаю, такая объективность будет. Кстати! А претор здесь?

– Да, мы сами – священники, мы школы специальные заканчивали…

– Так применяйте же свои навыки, старания, умения, коли вы сан имеете, опыт нарабатывали. Сидите часами, как некоторые раньше сидели, раскрывали преступления. Я же с ним сидел, я же убедил Его о том, что для него же будет лучше.

– Да мы Его так убеждали…

– Значит, не достаточно! Значит, наверное, надо как-то по-другому относиться к работе с задержанным. А как же Сам? Как же Сам – дни и ночи проводит в дознании!

– Мы работали… Мы ж с ним работали!

– Так ведь надо искренний интерес проявлять! Искренний! Я же проявил! Я же убедил Его в том, что для него самого будет лучше все рассказать.

– Но я надеюсь, ты не собираешься Его отпускать?

– Нет, наказать надо! Обязательно надо наказать. Но ведь есть же, в конце концов, и такая мера как штраф, опять же, – телесные наказания. Выпороть этого вашего царя, да и поделом ему!

– Он – не царь.

– Тем более! Выпороть – да и дело с концом! У нас сегодня что – пятница? Офицер, бандита – ко мне!

– Какого еще бандита?

– Да! Вот бандит так бандит! Хотите, казню Его для вас?

– Не хотим.

– Да, да, я казню его!

– Но нельзя же так наобум.

– Нельзя, по-твоему?

– Право слово, это лишнее, всадник.

– Лишнее? Вы же хотите бандита.

– Да, мы хотим бандита, но такого бандита, который в контексте.

– Каком еще контексте?

– А в таком контексте, каком надо контексте. Мало никому не покажется, в каком контексте!

– Так ты сейчас, что имел в виду? Это то, о чем я думаю?

– А я разве не сказал? Странно… Мне казалось…

– Что тебе казалось?

– Нет, серьезно? Мне казалось, я говорил… Говорил, что Сам…

– Что Сам?!

– Да! Что Сам – в курсе. Нет, я что, правда, не говорил?

– Ты это серьезно? Нет! Ты серьезно? Сам – в курсе?

– Ты в порядке, копьеносец?

– Черт возьми, святой отец, да это первая хорошая весть за весь день!

– У тебя все-таки какой-то расстроенный вид.

– У меня не расстроенный вид.

– Вот и правильно! Ты правильно поступил!

– Что ты сказал?

– Говорю, я за тебя беспокоился, а ты правильно поступил.

– Пойди, поучи жену щи варить! Я еще никак не поступил.

– Нет, нет, ты правильно, правильно поступил. Твои враги уже на стену лезут. Они всем говорили, что ты лицо заинтересованное.

– Я не заинтересованное лицо.

– Разве ты не собирался Его спасти?

– Собирался, но я не заинтересованное лицо.

– Тогда какая разница?

– Не знаю, но разница гигантская.

– Я ее не вижу.

– А я вижу! Вот черт! Надо было все-таки отправить Его к претору.

– Это ничего не решило бы: слишком много Он наболтал.

– Нет. Надо было все-таки отправить Его к претору.

– Да, все равно! Слишком много наболтал этот твой поэт. Ты был прав, в этом вся беда.

В МУЗЕЕ ГУЛАГА

Был как-то на одном странном вечере в Музее ГУЛАГа. Накануне дефолта 1998 года, вообще, много странных вещей происходило. Самые разные слои общества как-то разомлели до неприличности и не брезговали даже встречаться.

И вот состоялась историческая встреча всяких бывших, громких диссидентов, брежневских политзаключенных, подзащитных самого Сахарова, народных адвокатов и прочих подрасстрельных персонажей и НКО – с одной стороны, и начальством из самых разных органов – с противоположной.

Встречались, как уже сказал, в музее ГУЛАГа. Поэтому одни как бы принимали, а другие – вроде как в гости зашли.

В общем, встретились, перетерли про общие и взаимные интересы. Про юридическую и материальную помощь. В первую очередь, конечно, оступившимся и невиновным или по превышению. Невиновных, кстати, и по превышению никакое начальство не отрицало. И те, и другие сошлись на цифре 30%.

Особенно, тюремное начальство кивало: «Что да, то да! Процентов где-то 28-32 – не наша клиентура» . И, мол, хватит их нам сюда запрессовывать, хватит.

Вообще, к ликованию правозащитников, никаких особых антагонизмов обнаружено не было. Ну, разве что по злоупотреблениям и превышению власти на стадии следствия.

Одни кричали: «Есть такая практика!» Другие уперлись – нету, и все тут. Ваше слово против нашего. И, вообще, какое это имеет отношение к процессуальному и пеницитарному кодексам?

К процессуальному и пеницитарному кодексам претензии имеются? Нет? Нет! А скоро они еще лучше станут! Так что расходитесь, господа-граждане, и не мешайте работать. А то уже многие судьи даже стали возмущаться. Все обвиняемые поголовно жалуются на превышение во время следствия. А если ко всем применяется, что же теперь – все невиновные?

Тем не менее, сошлись на том, что человек – это такая скотина, дай ему власть и плоскогубцы, он будет пытать.

И так же как-то незаметно сошлись на том, что наши тюрьмы и лагеря до сих пор находятся в ужасающем состоянии, оставленном нам в наследство.

Словом, пытались найти какие-то параллельные линии и точки пересечения. Вроде бы все заинтересованы, и чего собачиться? Мы воспитываем, вы нам помогаете. Об чем речь граждане? С чужими, де, людьми море водки выпили, а со своими, можно сказать коллегами-юристами, общего языка не найдем!

Тему языка тоже, кстати, затронули. Языка, гласности, общей атмосферы в стране. У нас есть «Взгляд», у нас есть Листьева. Листьева, правда, убили, но за то у нас есть «Куклы». Бодро так поговорили и перспективно.

– Пора! Давно пора, – вздыхали эмоциональные дамы за пятьдесят, пересаживаясь с места на место.

Заехал на огонек сам Явлинский, признался, не смотря на генеральские чины в зале, что, де, сам он, в сущности, и есть самый большой правозащитник. Привел доводы.

И вот сидит значит, и слушает все это один большой чин, а рядом с ним сидит один известный милицейский писатель-публицист. А может, и не милицейский. Есть еще другой, точно такой же писатель, но не милицейский. По-моему, вообще, братья. Но не однофамильцы, точно. Впрочем, не уверен. Брат Чубайса, журналист и правозащитник, точно был, а братья ли эти писатели, врать не буду. Может, и однофамильцы.

И вот один из братьев или однофамильцев «силой» затащил своего шефа на эту экспериментальную встречу.

Большой чин, хоть и поддался уговорам своего подчиненного писателя, но всем своим видом показывал, что он здесь по ошибке. Допустимо даже сказать – под конвоем водворен. В общем, ерзал на стуле, как подросток на дискотеке, у которого, к тому же, еще и ветрянка. И так же нехотя отрывал подбородок от груди и постреливал глазами по сторонам. Но, тем не менее, сидел, впитывал. Хотя и бурчал что-то время от времени в адрес писателя.

А этот писатель, не помню его звания, московской скороговорочкой (не теряя при этом выправки) нашептывает шефу снизу-вверх под каким-то определенным субординацией углом к ушной раковине, что мол, Вы погодите, вашство, это, в принципе, ничего люди, они, но, так себе, но они ничего, они кое-что даже дельное балакают…

А чин этот, колоритнейшая, надо сказать, личность. Сопел, он, значит, сопел, краснел, краснел, потел, потел, а потом, как привстанет, да как гаркнет, но не на весь зал, а вполголоса, на дальних рядах, конечно, не слышно было.

– Да ты куда МЕНЯ привел?! Ты чего не видишь – здесь одни евреи!

Но люди-то кругом, извините, Чехова читали. Так что ничего не заметили.

Кончили и вовсе фуршетом с песнями, потому что бард Дулов с гитарой приходил.

Милиционеры некоторые тоже остались на фуршет. Милицейский писатель в первых рядах. Даже пел со всеми хором: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, в самолет меня возьми…»

КАПРЕМОНТ

– Добрый день!

– Добрый день! Хотите к нам подъехать?

– Да, вот думал…

– Сейчас хотите подъехать?

– Через час, полчаса.

– Выбрали уже кого-нибудь?

– Да, мне все понравились.

– Девушки у нас хорошие! (Перечисляет номенклатуру услуг). Девочки очень хорошие.

– Да, хорошие. Вижу.

– Вот Кристина – сейчас свободна. Очень хорошая девушка.

– Кристина? Да, вижу. Хорошая.

– Не пожалеете! Очень хорошая девушка. У нас все девушки хорошие. (Перечисляет номенклатуру услуг). На сколько времени планируете? Часа на два?

– На один. У меня – обед.

– А, ясно. Очень хорошо. Значит, через час полчаса мы вас ждем.

– М-м-да…

– Хотели бы еще что-то уточнить?

– Да.

– Какие-то особые предпочтения?

– Странный, понимаю, вопрос…

– Нет, нет. У нас каких-то особых ограничений нет. (Перечисляет номенклатуру услуг).

– Это замечательно! Замечательно! А, скажите… У вас с горячей водой как?

– Водой? Вода – горячая.

– То есть она есть?

– Что? Вода?

– Горячая вода.

– Конечно! Вода? Разумеется, есть вода.

– Горячая?

– Разумеется! И горячая и холодная!

– Разумеется! И горячая, и холодная! Какая музыка грохочет в каждом слове! Каким свежим анапестом…

– Так мы вас ждем?

– Да, да, я скоро выезжаю. Вот сейчас и выезжаю. Значит, говорите, вода есть. И горячая, и холодная.

– Все есть. Да. Приезжайте.

– Не обещают отключить Нет?

– Нет, ну что вы, у нас вода всегда есть.

– Точно? И в августе?

– Ну, конечно! У нас все условия. (Перечисляет номенклатуру услуг).

– Это просто праздник какой-то! А то с утра из тазика, вечером – из тазика, а весь день – таргетирование, модернизация, инновации, цифровизация, реновация… А может быть – модернизация реновации или цифровизация инноваций. Или таргетирование модернизации инноваций?

– Значит, мы вас ждем. Как ехать, знаете?

– Да, да, я тут в тактической близости. Я у вас уже был прошлым августом.

ИЗ ЖИЗНИ ИДЕЙ – SPIRITUS-КЛАБ

Бар «От заката до рассвета». За столом – Достоевский, Ницше (в платье своей сестры Александры Фёрст Ницше), обгорелое тело Ефрейтора – он же Фредди Крюгер.

ЕФРЕЙТОР. Чаовэк! Один кофе и один булька. (Достоевскому) Наш золдатен говорить: ты есть швайн, ты жить плёхо, ты есть дикарь, ми делать культуришь в твоем доме, давайт сноубордирен унд лыжен, если ты будешь исполнять наш ордунг, то ты будешь иметь белый булька и балалайка, если нет, ты есть платить штраф.

ДОСТОЕВСКИЙ. Хитры вы, конечно, суки терракотовые, с подходцами вашими… Но ничего, Бог не фраер…

НИЦШЕ. Бог, Федя? Где Бог? Мы убили его! Все мы, вы и я. Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь? Какой водой сможем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? (поднимает фужер) Слава Дионисию! (пьет) Эх! Лучшее лекарство от всех болезней!

ДОСТОЕВСКИЙ. Да, лекарство… и рулетка лекарство, и страдания лекарство… иногда, я вам скажу… и война – лекарство! Да, я вам так скажу: не в одном мире только спасение. (встает) И не верьте, господа, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу: «Вот несчастье, вот дожили!» Это лишь одно приличие. (трясет указательным перстом)

НИЦШЕ. (падает на колени перед Достоевским) Учитель! Перед именем твоим…

ДОСТОЕВСКИЙ. Что вы, что вы, голубчик, какой из меня учитель… Знаете, голубчик, ужасно трудно признаваться в иных идеях: скажут – ретроград, зверь из бездны, осудят.

Входит Хемингуэй. Он в кепке, надвинутой на глаза, в пиджаке с оторванным рукавом и чучелом собаки под мышкой.

ЕФРЕЙТОР. Фигасе!

ХЕМИНГУЭЙ. Фрэди, хай! Какие люди! И без петли на шее!

ЕФРЕЙТОР. В Бабруйск, жывотное!

Ницше, поправляя платье, быстро садится на свое место.

ДОСТОЕВСКИЙ. А я, государь, думал, вы, как и давеча, пьяненькой-с лежите…

ХЕМИНГУЭЙ. (садится и сажает собачку на стол) Да ладно вам юродствовать, Достоевский, лучше дайте выпить человеку. Ба! И девочка-скандал с вами! Возвращение блудной дочери? Леди и джентльмены, хотите купить что-нибудь? Чучело собачки?

ЕФРЕЙТОР. Мой нет сил смотреть на сей!

ХЕМИНГУЭЙ. Ефрейтор, ахтунг! Когда ты купишь ее, ты в ней души не будешь чаять. Простой обмен ценностями. Ты даешь коронку какого-нибудь узника Дахау, тебе дают чучело собачки.

ЕФРЕЙТОР. Сей нихт понимайт!

ХЕМИНГУЭЙ. Можешь расплатиться выпивкой. Нет? Ладно. Пусть будет, по-твоему. Дорога в Дахау вымощена не купленными чучелами собачек. Не моя вина.

ЕФРЕЙТОР. Смишно! Валялсо пацтулом.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я угощаю. (официанту) Голубчик!

Официант достает из кармана бутылку водки.

ЕФРЕЙТОР. А мой кофе з булька? Ацка сила, пицот минут!

ОФИЦИАНТ. Варится. Могу пока предложить мясо с кровью.

ЕФРЕЙТОР. Фью!

ХЕМИНГУЭЙ. Он растения ненавидит сильней, чем зверей.

ДОСТОЕВСКИЙ. А вам с чего это вдруг полюбились собаки?

ХЕМИНГУЭЙ. Всегда любил собак. Всегда был большим любителем чучел.

ДОСТОЕВСКИЙ. (умильно глядя на собачку). Это она ваш рукав погрызла? Цуцик такой! (Перестает наливать.) И вы (встает) …

ХЕМИНГУЭЙ. О боже! Дадут человеку выпить или нет? (забирает бутылку) У вас, Достоевский, больное воображение. А чучело я у Дуримара забрал. Этого, как его, собаку, забыл…

ДОСТОЕВСКИЙ. Сирина? Набокова?

ХЕМИНГУЭЙ. Второго – Набокова! Говорят, тоже пишет. Ничего не читал.

ЕФРЕЙТОР. Патамушта стихи.

ХЕМИНГУЭЙ. Правильно, ефрейтор!

ДОСТОЕВСКИЙ. Спасибо, брат! (пожимает руку Хемингуэю и заглядывает в глаза со значением)

ХЕМИНГУЭЙ. Предложил мне оставить от фамилии аббревиатуру из трех букв. Думает, я, как ефрейтор, до сих пор не наблатыкался.

ДОСТОЕВСКИЙ. Аристократ! Потому и хам-м-м!

ХЕМИНГУЭЙ. Я хотел его пристрелить, но вспомнил, что это запрещено законом. Тогда я два раза ударил его в челюсть со всего размаху. К счастью… (протягивая стакан).

ДОСТОЕВСКИЙ. Общак! (наливает)

ХЕМИНГУЭЙ. Дальше не помню.

ДОСТОЕВСКИЙ. Да вы и вправду довольно-таки готовы.

ХЕМИНГУЭЙ. Несомненно, люблю выпить. Не мешало бы и вам, Достоевский, попробовать. Ну и знакомые у вас! Что у вас с ними общего?

НИЦШЕ. Достоевский – единственный психолог, у которого я мог кое-чему научиться. Знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни.

ХЕМИНГУЭЙ. Это что, ваша знакомая? Мне обязательно с ней разговаривать?

Ницше отворачивается.

ДОСТОЕВСКИЙ. Не пейте больше, голубчик, прошу вас.

ХЕМИНГУЭЙ. Да ладно, шучу я. Вы оба такие милые. (хлопает Ницше по плечу) Так, значит, бэби, это Достоевский сбил вас с панталыка?

ДОСТОЕВСКИЙ. Ну, государь, тут другое, тут инстинкт. Все чувствуют, что делается шаг к чему-то совсем уже новому, к чему-то преломляющему прежнее надвое…

ХЕМИНГУЭЙ. А по мне так все это – дерьмо! Ну, за мир! За всех собачек, по которым мы промазали… Ваше здоровье! Эх, хорошо! Вот лучшее лекарство от всех болезней!

ДОСТОЕВСКИЙ. (поднимается) Совершенно напротив, совершенно обратно. Все великое, великодушное гибнет в периоды долгого мира, а вместо него являются цинизм, равнодушие, скука. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, – главное, к богатству и капиталу.

ЕФРЕЙТОР. (встает) Для достижений сей цель эффрей выбираль любой средстфф!

ХЕМИНГУЭЙ. Миленькие у вас приятели, Достоевский… Особенно, паленый.

ДОСТОЕВСКИЙ. Они как все. Они только так себе. А так они – как все. Я и не с такими пайку делил… Да, вы в окраинах наших спросите коренное население: что двигает евреем и что двигало им столько веков?

ЕФРЕЙТОР. Фсе, што заставлять стремить золдатен к высший идеаль, стремится Kultur, префращается для эффрей средств удофлетворять свой алчность к деньг и булька.

ДОСТОЕВСКИЙ. Ну, это вы уже хватили, государь… И я, кажется, просил…

ЕФРЕЙТОР. Ви эффрейский вопрос есть поставлять… я есть оконшательно решайт…

ДОСТОЕВСКИЙ. Да я, сударь, написал это в шутку. Поднять такой величины вопрос не в моих размерах.

ЕФРЕЙТОР. О я, я! Никогда еще не быль совершен дело больше великий, и фсе, кто есть рождаться после, принадлежайт к истории фысшей, чем есть исторья!!!

ДОСТОЕВСКИЙ. (затыкая уши) Да не хочу я слышать эту вашу белиберду… Я давеча вам уже говорил… В сердце моем ненависти к евреям не было никогда! Слышите?! С себя это обвинение снимаю раз и навсегда, с тем чтоб уж потом об этом и не упоминать.

ХЕМИНГУЭЙ. Достоевский! Тебе уже говорили, что ты хороший малый?

ДОСТОЕВСКИЙ. Вовсе я не хороший! Вы презирать меня должны, руки не подавать своей старикашке грешному! Не исполнил ни одной из клятв своих! Ангелов, ангелов не пожалел… Жизнь, совесть, честь, любовь – все святое бросил в крутящееся пекло, перемешал с франками, талерами, слитками золота, тысячами, сотнями тысяч, может быть и с… миллионами… черт его ведает…

ХЕМИНГУЭЙ. Послушайте! Ерунда все это. Вы очень хороший, и никто на меня не действовал так, как вы. Знаете, из-за чего началась война? Гитлер был влюблен в Сталина. Так же как Маннергейм. Рузвельт открыл второй фронт просто на пари. Все это – половой вопрос. Проект «Манхэттен» подстроен Лигой «сухого закона» . Леди Тэтчер и Горби – проститутки обе в душе! Продолжать?

ДОСТОЕВСКИЙ. Валяйте.

ХЕМИНГУЭЙ. Больше ничего не знаю. Остальное доскажу, когда принесут еще выпить.

НИЦШЕ. Ну вы и чучело! (Официанту) Чаовэк!

ЕФРЕЙТОР. Я тоже есть говорить: фу-фу погром, оружие золдатен разум есть, цель золдаден – оконшательно решать эффрейский фопрос!

ДОСТОЕВСКИЙ. А я тебе, братец, на это скажу так: стать настоящим немцем, стать вполне немцем, может быть, и значит только стать братом всех людей…

ХЕМИНГУЭЙ. Кого вы пытаетесь переубедить? Этого чемпиона по геноциду?

ДОСТОЕВСКИЙ. Хемушка, я же просил: XIX век – пожалуйста, ХХI век – пожалуйста. O XX веке слышать ничего не хочу! (Хватается за голову) Совесть моя нечиста… Сбылись самые ужасные из пророчеств моих… А этот бесноватый дае меня удивил… (Сползает со стула.)

ЕФРЕЙТОР. Сей опять биться голова пол!

ХЕМИНГУЭЙ. Молчу, молчу… Я только хотел сказать, что маньяка… ну, хорошо, хорошо, бандита… ладно, этого набедокурившего политика ранга Наполеона… ладно, ладно, выдающегося менеджера можно переубедить только одним способом – крепко побив.

ЕФРЕЙТОР. Золдатен – побивать, золдатен – все равно заставлять исполнять ордунг. Деля Россия есть большой труба.

ХЕМИНГУЭЙ. Да, ефрейтор, вы можете пройти по России железной лавиной Ауди, Мерседес, ВМВ, но народ вам не покорить никогда.

ДОСТОЕВСКИЙ. Вот и у вас, государь, ручонки чешутся…