Расскажи про меня, Игорь! Метод Шадхана

Н. Ш. Проснулась от знакомого кислого запаха дыма, спросонья понять ничего не могу. Так по утрам тянуло из кухни на 14 линии. Игорь вставал чуть свет, готовился там к съемке. Разложит кучу бумаг, весь стол займет, скатерть вот прожег в трех местах, курит и пишет от руки план предстоящего интервью. Заглядываю через плечо: 27 вопросов, в конце каждой строчки – многоточие. Что-то ведь значат эти точки в его утренних раздумьях. Начинаю греметь кастрюлями, варить кашу, бужу детей, дом оживает. Игорь собирает недовольно свои бумаги, идет к себе.

Его нет уже пять лет. Я давно уехала из квартиры на 14 линии Васильевского острова. А запах – это сосед снизу в открытое окно курит.

Вчера опять разбирала залежи бумаг на его столе в Мастерской, все рука не поворачивается выбросить. Расшифровки, сметы, заявки. Вот черновик каких-то расчетов, а на обороте еще текст, почерк разборчивый, летящий:

«Что такое публицистика? – Стирка! Стирка мозгов. Сказать то, о чем молчат. Озвучить то, что видят и слышат все. Взять на себя эту роль. В публицистике всегда есть расчет на понимание и удивление со стороны публики и обвинение власть имущим.

Публицистика – выступление против несправедливости, против молчания, против бесконечного терпения. Публицистика – это твой голос, твое имя, твои идеалы, которые ты раскрываешь и не боишься этого делать.

А Гитлер – это публицистика? Геббельс? Тоталитарные режимы создавали свою публицистику. Государственную. Прикрываясь государством, воплощая известный тезис «Государство – это я».

Что это? Тезисы лекции? Черновик письма? Нет ли даты? можно ли ее восстановить по смете на обороте? Надо ли? Роюсь в бумагах дальше. Вот, кажется, и продолжение:

«…Смысл афоризма не прост. Если «государство это я», то, если государство тоталитарное – я тоталитарист. Но это неправда. Я нет. Ах, значит, ты против государства? В тюрьму! Но ведь это только значит, что государству (тоталитарному) так выгодно, чтобы все ходили строем. Чтобы чиновник не помогал жить, а управлял моей жизнью. Чтобы как можно больше было «нельзя». И как можно меньше – «можно». Выбор совсем невелик.

Вообще все это сложно. Все во времени. Исторический опыт. Советский социализм потерпел крах. Но это не значит, что потерпел крах Социализм как таковой. Публицисту надо много знать. Историю, литературу. И все носить в себе…»

В этой стопке больше ничего на эту тему. Заявление на отпуск водителя Маннанова Рашида Юнусовича с 1 августа 2011 года, расшифровки текста Жореса Алферова, смотрите, как интересно: «В цивилизованных странах Академия Наук – не элитный клуб, а высший экспертный совет…» Это интервью 2013 года войдет в цикл «Времена не выбирают», это последнее, что Шадхан сделает для телевидения. Но по телевидению это не покажут.

В 2012 году из своего кабинета ему пришлось перебраться в полуподвальное помещение того же здания на 16 линии д.1, вход со двора. Мы разорили павильон, перекомплектовали монтажки, архив увезли домой. И всю огромную Мастерскую засунули в эти две комнатки. Перетащили ему туда стол и кресло, обустроили все, как и было. Повесили портрет его мамы над столом, дипломы в рамках, на полке установили бронзовые трофеи и награды.

Вот фотография Игоря, ему там лет 25, рабочий момент репетиции в Молодежном театре, наверное, Воркута. Там в 1962 году началось телевидение, страсть всей его жизни. Телевидение для него, и он для телевидения.

Даже и раздумывать тут нечего, пусть и книжка начинается с Воркуты.

Джуди

И. Ш. С третьего курса Ленинградского театрального института я уехал в Воркуту, потому что у меня случилась неприятность, противная неприятность.

Приехал к нам на гастроли американский балет, а я работал вечерами в Кировском театре рабочим сцены. Пока американская труппа репетировала, я помогал и познакомился там с мулаткой из кордебалета. Джуди ее звали, у нее грудь была невероятных размеров, как-то очень это понравилось. В общем, я за ней прихлестнул, а меня выследили. После этого в институте случился жуткий скандал, меня перевели на заочный театроведческий факультет с глаз долой. И я решил куда-нибудь уехать.

Были люди, которые меня защищали в институте. Но ректор Серебряков был суров, «как такое можно себе позволить!» Лица этой Джуди я не помню. Лет 25 ей было, в свитере и джинсах ходила, как сейчас носят, а прошло 40 лет. Cвитер, а под свитером такие шары. Лица не помню, а шары помню.

Воркута

Долго выбирал, куда ехать. Жена моего приятеля, которая работала секретарем в Горном институте, говорит однажды: «У нас учится первый секретарь горкома комсомола Воркуты, хочешь познакомлю?» – «Давай,» – говорю. Другой приятель с театроведческого, ныне Ян Рейджин, американский гражданин, а тогда просто Ян Нахимчук, говорит: «Я тоже с тобой в Воркуту».

И вот мы, двое хлопчиков, появились перед Петром Федоровичем Ераховым: «Мы студенты театрального института. Хотим поехать в Воркуту» – «Давайте, ребята, у нас театр отличный, работа есть». Я рассказал маме, она как закричит: «Ты с ума сошел? Это же лагерь!» Но я уже решил, что поеду, не знаю, кто мне повелел. Мама с отчимом отправились в отпуск на юг, а я 13 августа 1962 года прибыл на вокзал. Ян, естественно, не поехал, меня провожала сестра. Почему-то взял с собой полмешка книг, чемодан и подушку. Зачем подушку? Может, напуганный мамой, что там сплошной ГУЛаг.

Поезд шел практически трое суток. В Котласе стояли 8 часов. И вот эти железнодорожные пути, которые пересекались друг с другом, – их было очень много на станции Котлас. Там уже осень, потому что еду на Север, эти рельсы стальные. Такая тоска во всем, люди уже все одетые, такое черно-белое, нет, черно-серое кино. Я вдруг испугался, я как-то подумал, а зачем я вообще туда еду?

В районе шести утра проезжали Инту. Я смотрел в окно и вдруг увидел тундру. И эта тундра была как… банальное сравнение «ковер», но это было такое переплетение желтого, красного, коричневого, и уже деревьев совершенно не было, и мне из-за окна казалось, что я приехал на голый земной шар, покрытый этим невероятным цветным покровом. И это все – на верхушке земного шара, и я еду по верхушке земного шара. Было совершенно удивительное ощущение. И во мне что-то такое произошло, что понял, это мое. Я оказался там, куда и хотел.

В 9 утра гудок – станция Воркута, выхожу – пахнет углем, такой специфический запах, вижу терриконы, я тогда и не знал, что так называется отработанная порода. Целые горы. Голубое-голубое небо, солнце, и я пошел пешком в поисках горкома комсомола. Я, который и комсомольцем-то никогда не был, ищу горком комсомола. Пришел, спрашиваю Петра Федоровича Ерахова, а он уже никакой не секретарь горкома комсомола, а первый секретарь горкома партии. Хорошо, что горком комсомола на первом этаже, а горком партии выше, в том же здании. «Приходите позже», – говорят мне.

Пошел я по городу, забрел на стадион. Сел на трибуны, потом узнал, что строили его зэки. Смотрю и все больше понимаю: это мой город. Вот бывает так – купил рубашку и понимаешь, что это рубашка твоя, она сразу тебе впору, ты сразу с ней сживаешься. Вот что там в нас срабатывает? Мне 22 года, я словно включился в свою жизнь, и снова зазвучала во мне эта песня, эта рифма с городом.

Возвращаюсь в горком, Ерахов меня узнал. «Где второй?» – говорит. «Нет второго, а что же театр?» – спрашиваю. «Театр на гастролях и приедет через полтора месяца». А я даже не предупредил, что еду, и денег у меня с собой всего на неделю. Он поселил меня в шахтерское общежитие и обещал помочь с работой на первое время. Время шло, деньги кончились, просить не у кого. А приближается День шахтера 26 августа, в Воркуте значимый день, и кто-то меня спрашивает: «Ты стихи умеешь писать?» – «Умею!» – «Вот тебе „рыба“, нужны поздравительные частушки». Заперли меня в кабинете, и я написал 8 частушек, которые потом на празднике и прозвучали, а мне дали за каждую по рублю. 8 рублей – я миллионер!

Ждать театр сил уже не было, а Ерахов не знал, что со мной делать. Тут я знакомлюсь с Димой Редозубовым, и он ведет меня к себе домой. И прихожу я в старый дом в стиле сталинского ампира, встречает меня его мама, Раиса Михайловна Редозубова, такая полная еврейка, домашняя, с крупными зубами. Она увидела во мне обездоленного мальчика-еврея, усадила с младшим сыном Васей за стол. И тут появляется отец семейства Дмитрий Васильевич Редозубов, сыновья составляли его имя-отчество. В противовес огромной Раисе Михайловне, он маленького роста и русский-русский, сибирский казак. А я пошляк немного, и думаю, как же они друг с другом контачат, когда без одежды, она, наверное, его как-то обнимает, и он скрывается где-то там. Такие мысли смешные.

Редозубов

Мы потом очень дружили. Редозубова взяли с 3 или 4 курса физико-математического факультета университета и упекли в лагерь с формулировкой «контрреволюционная троцкистская деятельность», и он в ГУЛаге строил ту страшную дорогу Воркута-Ленинград, помните песню? Под каждой шпалой там погибшие. Рассказывает, что приехала как-то эмка, остановили работы – они внизу, машина на холме, и вышел оттуда человек в кожаном пальто и фуражке и в рупор кричит: «У кого высшее образование – шаг вперед!». Он вышагнул с остальными этот шаг вперед. Их собрали в отдельном бараке, шарашка называется, и поставили задачу – изучение вечной мерзлоты. Как строить на мерзлоте, никто еще не знал, и свайное строительство родилось в результате исследований, в том числе, и Дмитрия Васильевича Резодубова. Более того, он рассказывал, что вывел математическую формулу, и ее опубликовала Датская Академия и присудила ему премию. Несмотря на то, что был зэком, опубликовали под его именем, а вот премию, конечно, не дали. Он поставил опытные образцы на разную глубину мерзлоты. И эти опыты должны были дать результаты— вот как об этом можно говорить? – через 20 лет. Он зэк, его могут убить, а он ставит опыты длиною в 20 лет!

Я потом ходил в эту семью три с половиной года и слушал рассказы Дмитрия Васильевича. Про то, как, сидя среди уголовников, он взял на себя труд топить печку, пока все спят. Он мирил их, когда они ссорились, читал вслух «Мертвые души». Он был партийным человеком, когда его взяли, поддерживал Троцкого. Был мыслящим человеком, после реабилитации остался в Воркуте, но в партию не вернулся. А я потом знал многих, кто восстановились в партии, продолжали верить в нее.

Мне стало казаться, что мой приезд в Воркуту – это никакая не случайность. Все мое детство мама и нянька скрывали, но так, что я все равно догадывался, что в нашей семье были репрессированные, что через лагеря прошли и дедушка, и бабушка. Получается, это они позвали меня. Редозубов был первым, кто прямо заговорил о том, о чем все молчали, он был первым, кого я стал слушать. И вот что я понял: я приехал в ту среду, где ужасно нужен, как человек, которому можно рассказывать. Вот это свое призвание слушать я понял именно тогда.

А моя карьера в Воркуте началась с радио. Меня заметил заведующий корпунктом радио. Куда-то делся или заболел диктор, и с тех пор каждое утро в течение трех месяцев (сентябрь-октябрь-ноябрь) я шел из общежития шахты Капитальная на студию. И объявлял: «Говорит Воркута. Доброе утро, товарищи! Московское время 6 часов, местное время 7 часов». Там на час больше было. А дальше читал новости. Так что в Воркуту я сначала как бы голосом встрял.

И мой голос, в ту пору не такой баритональный, как сейчас, а прямо скажем, мальчишеский, стал звучать в эфире Воркуты. Представлял себя почти Левитаном, хотя это, наверное, смешно. Я думаю, не сохранилось никакой записи. Послушать бы мой голос, на октаву, наверное, отличался от Левитана.

Н. Ш. Встреча и отношения с человеком на два поколения старше тебя, эмоциональная зависимость от него – укрупняют, удлиняют, расширяют твою собственную жизнь на эти четверть века до твоего рождения. И события его жизни собирают вокруг тебя смутные воспоминания о событиях уже твоей жизни, даже если в семье не акцентируют внимание на них в силу разных обстоятельств.

Мы сидим со старшей сестрой в шалаше на лемболовской даче. «Вот это дерево посадил дедушкин брат, – говорит сестра, – я его видела, он вернулся незадолго до твоего рождения и умер от разрыва сердца». – «Откуда вернулся?» – «С лесоповала» – «Что это?» Сестра переходит на шепот: «Заключенные рубили лес, вязали плоты и по течению сплавляли к океану, а оттуда лес продавали в другие страны. Дедушка Вася рассказывал, что всех осудили несправедливо, и они написали письмо Сталину обо всем, что творится за его спиной. Но как передать письмо, чтоб враги не узнали? Решили спрятать среди стволов деревьев. А если Сталин не поверит? Тогда бросили жребий. Кому выпало – отрубили руку, вложили письмо в руку и спрятали среди стволов деревьев». «Дедушкиному брату отрубили руку?» – мои глаза округляются от ужаса. – «Нет, но он это видел и рассказывал» – «И их отпустили?» – «Нет, все отбыли свои сроки». Мы долго сидим с сестрой в полумраке шалаша, звучат позывные радиостанции «Маяк», это дедушка включил радиоприемник, ждет новостей о полете наших космонавтов, с которыми потеряна связь на орбите, а бабушка на керосинке варит малиновое варенье, и в наш шалаш залетают осы.

Тайная часть твоей личной биографии поднимается из пластов памяти и соотносится с событиями в жизни значимого человека.

И. Ш. Воркуту трудно описать. Наверное, тот, кто прожил там какое-то количество лет, пропитался духом Воркуты и может вспомнить про нее самое разное, по-своему интересное. Воркута 60-х была городом катарсиса, городом очищения, когда торжествовала справедливость и торжествовала у тебя на глазах. Такой момент истины. Почему? Потому что выходили люди, которые были наказаны ни за что ни про что. Мы очень плохо себе это представляем, это очень плохо описано в литературе, и у Солженицына тоже плохо.

Сотни тысяч зэков, политических и уголовных (конечно, меня волнуют те, которых судили по политическим статьям) были в большинстве своем простые люди, оторванные от семей. Вся жизнь у них была в прошлом. Если любовь, то искореженная, искалеченная, часто ее вообще не было. Я помню, как один из работников оперслужбы Воркуты рассказывал, как начальник мужского лагеря, чтоб поднять производительность труда на шахте, договаривался с начальником женского лагеря. Летом, когда тундра подсыхала, они выгоняли из зоны огромное количество мужиков и огромное количество женщин, и люди спаривались прямо на земле. То есть для них устраивали такие «дни любви» в тундре.

Их отпускали на свободу состарившихся. Потерявших родителей. Потерявших любимых. Я помню, как один зэк никак не мог вспомнить девушку, с которой дружил, они впервые поцеловались, а наутро его арестовали. И он мне говорит: «Я забыл ее имя, все время помнил, а тут забыл». У него в жизни никого больше не было.

Когда я приехал в Воркуту в 1962 году, уже началась реабилитация. Но она шла очень медленно. Я застал Миру Уборевич, дочь командарма Уборевича. Посадили ее подростком как дочь врага народа. Когда я приехал, она была уже освобождена и ждала освобождения своего мужа. Это все я видел в семье Редозубовых, эти люди находили во мне чуткого слушателя и своими рассказами взращивали меня. Я был полуобразованный мальчик ленинградский, что-то слышавший, что-то знающий, я тянулся к андеграунду и формалистическому искусству, читал запрещенные книги, пописывал стихи. Но я был как бы «яйцо», и эти люди меня «высиживали». А что могло меня привлечь? Они, эти люди, были обаятельны, они выжили, они прошли такое, что я содрогался. Я был мал, но точно осознал, что именно с этими людьми я буду всегда. Потому что они рассказывают то, что дает мне пищу для размышлений, вдохновляет, побуждает расти и находить точные слова и образы. Эти люди смотрят на то, что я делаю, и поддерживают меня. Я становлюсь (противное слово) рупором этих людей, которые несут в себе такую страшную судьбу. Но они не злы – они красивы.

Они не всегда интеллигентны. Это могли быть тетки с Западной Украины, прошедшие Гулаг. Но был общий знаменатель: мы из Гулага, мы сидели, мы, сынок, видели такое, что не дай Бог тебе узнать. Грамотный или неграмотный, читал Цветаеву или нет, – они были лицом Воркуты.

Были, конечно, и другие. Те, кто работали в ВОХРе, в НКВД. Они только что сняли погоны. Но на самом деле, они их всегда носили. Были подозрительные взгляды: «Ну, ты, парень, докрутишься», но я их плохо помню.

А своими кончиками-рецепторами я чувствовал страдания бабушки и дедушки, помнил рассказы няньки и мамин взгляд. Иногда она смотрела на меня особенными глазами. Бывает взгляд у человека, когда он смотрит не из сегодня, а издалека. Из судьбы своих родителей, из судьбы истории, из прожитых лет.

Мы ленимся раскрывать какие-то вещи. Невероятно жизненные, без которых вообще какая жизнь? Миллионы людей мальчишками погибли на войне. Другая огромная часть – в лагерях, где их унижали, избивали, убивали непосильным трудом. Они не узнали любви. А в шестидесятые годы люди, которые отсидели 10-15-20 лет, освобождались. А инициировал этот катарсис, очищение Хрущев – такой некрасивый, противный, лысый, пузатый, но на него люди молиться готовы были. Искаженная российская действительность: этот корявый человек, который сам был холуем и холопом и вприсядку плясал перед вождем всех времен и народов, взял и сделал небывалое. Что в нем сработало? Конечно, он просто таким образом шел к власти, но он правильно нашел.

Кама

Следующим местом работы для меня стала Воркутинская студия телевидения.

Студия выдавала в эфир один час собственного вещания в день. На этот час работали детская, драматическая, общественно-политическая и кино- редакции. Остальное время заполняли программы, присылаемые из Москвы, а также полнометражные фильмы. Во главе телевидения – директор, второе лицо – главный редактор Елена Алексеевна Андреева, чувашка, полная блондинка с большими серыми глазами, очень добродушная, в очках. Она внимательно вычитывала тексты (видеозаписи тогда не было), и смотрела все, что вечером пойдет в эфир, а также то, что репетировалось. Ты должен был слово в слово произносить новости, любая передача репетировалась, и ни в коем случае без подписи главного редактора текст не мог быть изменен. Эти репетиции назывались тракты и служили цензурной проверке. Поэтому дикторы или журналисты в эфире большинство текстов просто читали в кадре, выучить это было невозможно, суфлеров не было. А все остальное было игровое, тоже «выученное» – детские передачи, собственные постановки, кинообзоры. В Общественно-политической редакции, если кто и выступал, – тоже все читали по бумажке. Невероятно скучное и муторное было наше телевидение.

…Она была самая длинноногая женщина в моей жизни, Кама, Кармия Павловна Верхорубова. Муж – актер в Сыктывкарском театре, она – режиссер детского вещания на Воркутинском телевидении, и у них была дочка. Кама была старше меня, наверное, лет на 8, бальзаковский возраст. Когда тебе 22, а женщине 30, то от женщины невозможно оторваться. Она тебя манит, она много чего знает, а ты еще мало.

В общем, у нас завязался роман.

Возвращаясь к Андреевой. Она была редактором и любила вылавливать во всем какой-то дополнительный смысл. Ей казалось, что ты что-то тут хочешь сказать не совсем так, как на бумажке, любила очень эти подтексты, она их даже придумывала. Это была ее как бы профессиональная деятельность. А вторая ее деятельность, совместная с главным художником Почиталиным, была в том, чтобы следить, как, у кого и с кем в коллективе возникают романы. У них было такое генеалогическое древо, как они его называли. Ага, посмотрим, Кармия Верхорубова, у нее, допустим, был роман с N, значит, ставилась такая стрелочка от Камы к N, а потом от этого N линия шла к какой-нибудь Маше. И все это лежало у наших начальников под стеклом, время от времени они это обсуждали.

Как я об этом узнал? Когда у меня закрутился роман с Кармией Павловной Верхорубовой, Елена Алексеевна Андреева вызвала меня в кабинет и сказала: «Мальчик!» (а должен сказать, что я уже в ту пору был лысый, и меня еще в институте звали «сзади пенсионер, спереди пионер». И глаза у меня были какие-то детские, я с любопытством на все смотрел и этим вызывал к себе трогательное отношение). «Мальчик, – сказала она, – что же вы, голубчик! Как же вы так могли? Вот посмотрите, здесь все про нее написано». И показывает это древо. Я впервые в таком качестве увидел генеалогическое древо. А она продолжает: «Здесь у нее связь с этим, здесь с другим, она же вас просто заманивает в свои сети, в свой капкан!» Так по-матерински главный редактор обо мне заботилась: «Мы вам, мальчик мой, кого-нибудь подыщем, не бросайтесь в этот омут!» Но я в этот омут бросился.

Мне было очень хорошо с этой женщиной. И в работе тоже. Потому что она гораздо больше понимала в телевидении, чем я. Может, я был и начитаннее ее, больше разбирался в драматургии, мог ловчее работать с детьми, заниматься с ними актерским мастерством и все прочее. Но она знала, как все это снимать и показывать, как могут работать две или три камеры, какая камера должна держать общий план, какая – средний, какая – крупный. У нее были совершенно удивительные руки, помню эти руки с длинными пальцами на студийном пульте, на каждую кнопку которого была запитана своя камера. Я быстро освоил пульт и мог вести то один, то другой, то третий микшер, а мог и совместить их во время съемки. Я в этот момент как будто ехал на тройке, операторы в студии были в моих руках, и я им кричал в наушники: «Вторая – крупный, первая – средний, третья – пошла вверх, первая – наезд…» И в этом чередовании планов возникало, в моем понимании, то самое телевидение. Звукорежиссеру справа ты командовал: «Музыка, начали, первые такты тихонько, громче, пошли!»