Комната с загадкой

Глава 6

Несмотря на то что столько всякой ерунды сегодня приключилось, Колька, шагая к дому, думал, что очень хороший день получился, не то что вчера или, скажем, будет в понедельник. По крайней мере, есть что вспомнить, а не то, как обычно, – по накатанной. Хорошо и с мужиками посидели.

А ведь стоит жениться – и все, больше никогда такого не получится. Взять Палыча – ведь совершенно пропал и обабился мужик… ну да, а ведь все знают: хочешь узнать, какой будет твоя невеста женой, – глянь на тещу. Колька вдруг хмыкнул: нравится ли ему Вера Владимировна – а кто скажет? Красивая, спору нет, но уж больно строит из себя… начальницу! И у Ольги это появляется.

Нет, когда у жены есть характер, это хорошо. Или плохо? «Боязно», – вдруг признался он сам себе, понимая, что засело в голове что-то новое, слишком взрослое и весьма удачно маскирующееся под рассудительность.

«Некуда торопиться. Жениться – это ж не рюмку выпить. Все обмозговать надо», – эти и другие подобные мысли ворочались в голове, и Колька к ним прислушивался, как к чужим, намертво подавляя в себе осознание того, что он трусит. Сам заварил эту всю кашу, жужжал, как шмель, – в загс, жениться, а чуть у любимой девушки не заладилось, вместо того чтобы перетерпеть и поддержать, готов сигануть в первые попавшиеся кусты. Во, вот эта мысль как раз была похожа на настоящую и звучала по-пожарски.

«А ну и пес с ним», – зло подумал он, пиная камень.

За мучениями да раздумьями дошел до дома, потаращился в собственные темные окна: все-таки плохо, когда никто тебя не ждет, пусть даже поругаться на тему, почему от тебя, как от свинтуса, несет воблой и пивом. Скучно.

Так, у Кольки-то понятно, темно, но почему этот самый свет горит у сапожника? Вот придет сержант Остапчук и моментом протокольчик нарисует, насчет нарушения правил бытового обслуживания.

Он дернул ручку, открыл дверь и, свистнув, позвал:

– Эй, хозяин! Сахаров! Туши свет!

Не дождавшись ответа, спустился по ступенькам. Внизу было прохладно, а не сыро, пахло сухими травами и еще чем-то химическим, но не дешевыми гуталином и ваксой, а бодряще и пряно.

Цукера Колька не жаловал, но не мог не признать, что к делу своему Рома относится серьезнейшим образом. Сам составляет крема и начищает обувку так, что глаза режет, – причем без всякого приварка, из любви к искусству, чаевыми он брезгует.

Свет и в самом деле горел – лампочка под бумажным, ажурно вырезанным колпаком. Колька огляделся – и последний хмель из головы подался вон. Сапожник лежал с разбитым затылком, упершись лбом в ножку верстака, как убитый наповал. Вокруг валялись осколки, некоторые в крови. До того это было погано и некстати, что Колька даже возмутился: «Да вы сговорились все, что ли? И этот туда же?..»

Потом, конечно, опомнился, смутился, ведь его же никто на аркане не тащил сюда, сам приперся.

«Вот беда. Кто ж этого-то?»

А воды-то вокруг почти что нет, пустым графином ударили. Неужто насмерть?

«Нет, есть пульс. И дышит ровно – уже хорошо. Череп цел. А кровь, должно быть, с ладоней, из пальцев, видать, шарил в беспамятстве ладонями по полу, порезался».

Поднять его? Ничего нигде не торчит, не топорщится, значит, и не сломано.

«Да что с ним миндальничать!» – Колька потряс лежащего за плечо, Цукер завозился, еле слышно процедил что-то сквозь зубы.

– Что-что?

– Гарик… сволочь…

«Ну, это он о своем. Где у него тут аптечка?»

Не найдя ее, Колька обратил внимание на банку с сапожным клеем на верстаке – и этот сойдет. «О, то, что нужно, и мертвяка поднимет», – открыв крышку, Николай смочил в вязкой гадости кусок ветошки и сунул Цукеру под расквашенный нос. Правда, на полпути подумал было, что не стоит, что если шея повреждена или еще какая неприятность… Так и получилось, как только первые молекулы отравленного воздуха проникли в разбитый нос сапожника, он воскрес, вскрикнул, хрипло выругался, схватился за голову.

– Не вози руками, и так в крови, как у порося резаного. Жив? Котел у тебя крепкий.

– Гудит, – простонал Цукер, с трудом усаживаясь. Перевел на гостя глаза, красные, опухшие.

– Ты чего, ко мне?

– На что ты мне, в таком нокдауне. Как, встанем на ножки или сразу коновалов звать?

– В-встанем.

– Погоди только, руки тебе вытру. Или нет. Вода еще есть?

– Нет. На полу вся.

На верстаке была еще бутылка, судя по запаху – спирт. Колька протер цукеровские порезанные руки спиртом, потом, закинув одну за плечи, принялся постепенно поднимать его. Получилось. Шаг за шагом подошли к топчану, скрытому за занавеской, на который Колька и уложил хозяина.

– Кто тебя так, болезный?

Сахаров соврал, как здоровый:

– Сам упал.

– Ага, – поддакнул Пожарский, – налетел затылком как раз на графин. А потом еще кому-то на носок. Вон, прям рядом с темечком красивый какой синячина. Ну и дружки у тебя, Цукер, эсэсовцы. Пойду врача вызову.

Цукер, дернувшись, с неожиданным проворством схватил его за руку:

– Стой. Я дойду.

– Куда, умный? Ты ж еле ногами шевелишь, и мне нет резона с тобой ночь напролет впроходку гулять.

– Дойдем.

Колька призвал к порядку:

– Вот что, не командуй. Ты по дороге дуба врежешь, а я виноват останусь. Вот что: я тебя запру снаружи и вызову врачей.

– Не уходи, – жалко просил Сахаров.

Николай смягчился:

– Да успокойся ты. Чего ты боишься – добьют? Я мигом, не успеют. Где у тебя ключ? В верстаке? Ну запру тебя снаружи, никто и не влезет, лады?

Цукер хотел кивнуть, но уронил голову и потерял сознание. Было ему очень худо, по всему видать. Колька заторопился, пошарил в ящике верстака, как раз и нашел ключ, похожий на подходящий, взбежал вверх по лестнице, закрыл дверь и поспешил к телефонной будке.

…Откашливалась заикающейся сиреной, спешила на помощь районная «Скорая». И в подвал величественно, королевой, спускалась Маргарита Вильгельмовна Шор, главврач районной больницы.

Да-да, главврач. После того как девчонки ее разъехались учиться – одна в консерваторию, в Ленинград, другая – в медицинский, в Калинин, осиротевшая мама днюет и ночует на служебной площади при больнице, самолично дежурит чаще подчиненных и не брезгует выезжать на вызовы.

– Сахаров, вы форменный орангутан, – заявила она, осматривая Цукера. – У вас сотрясение мозга, а между тем снова курите. Да еще и прячете под подушку, фу! Хотите пожар устроить?

Она брезгливо вынула из означенного места наспех затушенную и спрятанную папиросу.

– И я еще когда сказала: у вас легкие слабые.

– Угу, – отозвался смиренно наглый Цукер, робея, как при маме.

Маргарита Вильгельмовна по каким-то своим причинам покровительствовала ему. И было ей совершенно наплевать на циферки, выведенные в его паспорте, она точно знала, что Сахарову до двадцати еще жить да жить. Быстро осмотрев его, посерьезнела:

– И не втирайте мне, что с лестницы свалились. Николай, в каком положении ты его нашел?

– Лежал на полу, лицом вниз.

– И осколки от посуды.

– Верно, от графина.

– Бывает, что лестницы нападают, но без графинов, – Маргарита, прищурившись, глянула на Пожарского, тот решительно открестился:

– Что вы! Это не я.

– Это не он, – решительно сказал Цукер.

– Понятно, не он! Не устраивайте круговую поруку. Все равно сообщу в милицию, не надейтесь.

– А чего вам трудиться, милиция уже тут, – сообщил капитан Сорокин, который словно соткался из душного подвального воздуха. И со значением посмотрев на Пожарского, уточнил: – Дворничиха позвонила.

– Что это вы, Николай Николаевич, лично прибыли? Много чести.

– Что ж поделаешь, Маргарита Вильгельмовна, мои на происшествии, я туда уже не поспел. Да и не нам с вами черной работы чураться, верно?

– Согласна.

– Что скажете насчет травмы, доктор?

– Только очевидное: удар нанесен сзади, неожиданно, стеклянной посудой по черепу, пожалуй, еще носком ноги по темени. Разумеется, допрашивать его в таком состоянии не позволяю.

– И не надо, – заверил Николай Николаевич, – чего разговаривать, давайте лучше помогу его загрузить.

– Сделайте милость.

Отодвинув старенькую санитарку, сержант вместе с шофером принялись поднимать Цукера, который немедленно опал, томно заохал и завел глаза, потащили его вверх по лестнице. Врач пошла было за ними, но, случайно глянув на верстак, присвистнула по-мальчишечьи:

– Вот это да! Коля, не узнаешь? – И она провела белой ладонью по столешнице верстака, то ли пыль стирая, то ли приветствуя: – Вот уж не думала, что он жив.

Колька вдруг прозрел:

– Это, что ли, ваш шахматный столик?

– Он, тот самый. Помнишь, у тебя ветрянка была и мой Александр Давидович тебя играть учил?

– А то как же. Надо же, где встретились.

Кто его знает, сколько лет старику и чего только не пришлось ему пережить! Точно известно, что две революции, военный коммунизм, войну – выстоял гроссмейстер и в печках не сгорел. И само игровое поле, пусть и поцарапанное, тоже было в полном порядке, черные и белые квадратики, чуть-чуть выдающиеся над поверхностью, обрамляли отдельные бронзовые рамки. Да, на такой доске очень трудно сделать необдуманный ход, небрежно толкнув пальцем фигуру.

Цукер, известный ценитель прекрасного, не посмел умалить стол до скотского состояния. Все грязные работы он производил за простым грубым верстаком, а шахматный столик у него для души, центр красного угла. Над ним в идеальном порядке был расположен инструмент, стояли по идеальному ранжиру банки с клеями, краской, листы и лоскуты материала. Хоть сапожницкий натюрморт пиши.

Маргарита, припомнив что-то, спросила:

– Коля, а ты с тех пор играл? Правила помнишь?

– Кое-что. Давно не сражался, да и не с кем.

– Дебют орангутана, например?

Николай был вынужден признать, что нет. Уточнил лишь:

– Это из неправильных начал?

– Ну, друг мой, мне-то откуда знать? – посмеялась врач.

– Тезка, смотрю, совсем выдохся, – заметил Сорокин. Он проводил «Скорую» и спустился обратно в подвал, – надеюсь, не ты графином орудовал?

– Не я, – признался Колька, – я за мертвяком присматривал.

– Да, уже в курсе. Я по делам в центр ездил, к моему прибытию уж закончили. Но там вроде бы все понятно, а вот тут, – Николай Николаевич, глянув на парня, сжалился, – расскажи вкратце, что видел, – и иди-ка спать. Длинный день у тебя сегодня выдался, а ты только после болезни.

– Угу, – кивнул Колька, ощущая, что завод и вправду кончился.

Очень, очень длинный выдался день, это капитан верно подметил.

– Ну вот и славно. Излагай.

– Да нечего в целом. Иду домой, гляжу – свет горит. Спускаюсь – и вот.

– Не заперто было, так?

– Нет.

– И никого не было.

– Нет.

– Может, он сказал что?

– Бормотал что-то вроде «Гарик – сволочь».

Николай Николаевич порадовался:

– Отлично. Теперь все просто и исключительно хорошо, – и уточнил, – для всех, кроме Гарика, само собой. Иди, тезка, отдыхать, я тут еще огляжусь.

Колька и пошел, от усталости даже забыв попрощаться. Еле добрел до комнаты, наплевав на умывание, стянул одежду и рухнул на койку. И вот засада: казалось, так свински утомился, что тотчас отрубится, стоит голове коснуться подушки – ан нет. Крутились перед глазами воспоминания о сегодняшних (или уже вчерашних?) происшествиях, да так, что началось взаправдашнее головокружение, и мозги, казалось, начинали разбухать.

Он строго приказал себе не дурить и думать о чем-то постороннем. Что, у самого все хорошо и гладко? Кто-то помер – бывает, еще и каждый день. По маковке Цукер получил – и поделом, давно пора. Эта сальная физиономия давно напрашивается. Анчутка того-сего о нем порассказал, и сам Николай слышал о нем много разного. Что дядька сахаровский, который почитался всеми как герой и инвалид, болезненный помешанный, оказался хладнокровной склизкой гадюкой, три десятка лет умудрявшейся водить за нос всех, от царской охранки до НКВД. И сам Цукер, несмотря на то что пробы на нем ставить негде, всегда умудрялся подлизаться и выйти сухим из воды. Вот та же Маргарита в нем души не чает.

А когда ни с того ни с сего сгорела его старая будка, что стояла по пути на платформу, он в исполкоме так слезно о своей сиротской жизни при полном недостатке средств и продуктов рассказывал, что выделили ему роскошный подвал под мастерскую. Хотя, как было уже сказано, трудился он на совесть. И все-таки его беды – только его печаль и забота.

«Главное – тете Тане рамочку вернуть. Во, не забыть бы», – и, чтобы наверняка не запамятовать, Колька выложил «портсигар» на тумбочку.

Правда, его вид снова всколыхнул утомленные мозги, и с чего-то припомнилось, что тогда, когда кто-то шуровал в комнате Брусникиной, именно Цукер зачем-то торчал внизу. Возжелал подымить – так почему на свежем воздухе, не в подвале, как обычно? Ведь полна была консервная банка окурков. Размяться решил после трудового дня – так не с чего ему было утомляться в одиннадцать с копейками утра. И Колька готов был дать голову на отсечение, что, делая вид, будто загорает, Ромка не на солнце жмурился, а посматривал на окна Брусникиной. А если на стреме стоял?

«Тьфу, пропасть. Так бес знает до чего додуматься можно!» – Отчаявшись заснуть прямо сейчас, Николай пошел к полке, выбрать книгу поскучнее. Вот, батина брошюрка, вся в закладках, «Плодотворные шахматные идеи», внутри ничего, кроме шифровок с буковками и циферками и схем. Как раз на полчаса, сдастся усталый мозг, отключится.

«Что это там Маргарита Вильгельмовна вспомнила? Дебют орангутана, – Колька переворошил страницы, – ага, вот он, белые начинают “b2-b4 e7-e5”».

Точно! Сто лет тому назад он, Колька, мелкий, весь в зеленых пятнах из-за ветрянки, нытьем своим совершенно свел с ума маму. Александр Давидович, как раз закончив с каким-то худосочным очкариком укрощать скрипку, сжалился над Антониной Михайловной. Он забрал себе скандалиста, усадил за тот столик, расставил фигуры – тяжеленькие, причудливые – и принялся, двигая по очереди то черные, то белые, рассказывать удивительную историю, лучше всякой сказки. В ней веселый шахматист в чужих краях зашел как-то в зоопарк – и немедленно разговорился и подружился с ручным орангутаном, который тоже тосковал по родным местам. Они подружились так задушевно, что шахматист твердо пообещал посвятить обезьяне свою следующую партию.

– Соврал, – предположил вредный сопляк.

Профессор обиделся за шахматиста:

– Ничего подобного! Слово свое он сдержал. С тех пор в шахматных учебниках живет неправильный фланговый дебют имени обезьяны. Играется он так…

И двинул белую пешку на «b4».

Правда, Колька, научившись читать, тщетно искал его в книжках, которые выпрашивал у Шора. Мальчишку начали терзать самые черные подозрения, что наврал уже профессор, но Александр Давидович, смеясь, пояснил, что искать надо дебют не орангутана, а Бугаева, который с этим началом одолел одного заносчивого чемпиона мира… и вновь загнул такую историю, от которой у Кольки глаза вылезали на лоб.

Так ли все это было или у профессора была совершенно невозможная фантазия – неизвестно. Ну наконец-то… Колька почувствовал, как закрываются глаза, качается голова, и снова, как на грех, полезли в голову разные мысли, задребезжал в мозгах Яшкин козлетон: «…шмара его Гарик звала».

И Цукер Гарика помянул. А ведь они с Яшкой по одним шалманам лазали. Не может же быть так, что стада различных Гариков шляются по окраине – стало быть, прежде чем самому вылететь под откос, толстый попытался пустить в расход Цукера?

«А и бес с ними. Мне-то что? Рамку с фото надо вернуть, когда в комнате никого не будет…» – и, вконец обессилев, с облегчением провалился в сон.

Сорокин в это время размышлял: «Сахаров врет, что упал, это понятно. Дворничиха утверждает, что уже после обеда мастерская была закрыта. Пожарский наведался вечером. Или Сахаров куда-то уходил, или, когда было закрыто днем, он как раз подвергся нападению… а чьему? Подозревать Пожарского глупо, и потом, он у приятелей был в общежитии, его видели и комендант, и стахановка Латышева… К тому же каков мотив? Можно тезку снять с подозрения. Но кто тогда пытался убить сапожника, и зачем?»

Он стал припоминать, у кого из знакомых экспертов самое доброе сердце, – хотелось бы побыстрее исследовать осколки графина, изъятые из подвала Цукера. И тут в кабинете отделения милиции начал разрываться телефон.

Кто бы это так поздно?

– Твоя удача, – сказали ему вместо «алло», – Сорокин! Мне есть чем заняться, нежели названивать тебе впустую. Третий раз звоню.

– Извини, Георгий Григорьевич, на участке происшествие, потребовалось поприсутствовать.

– Ну да, где уж нам со своими мелочами. Лады, сам-то как?

– Твоими молитвами.

– Терминологию освежил в памяти? Похвально. В общем, к делу: в твоей бывшей лесопилке, ну которая церковь Трубецких, общину верующих завели. И направляется к тебе туда поп Лапицкий, Марк Наумович.

– Не было печали, так подай. Это еще зачем?

– Затем, что он будет настоятелем развалин, кои теперь являются не кучей кирпича и горстью костей, а обителью двадцатки граждан православного вероисповедания. Вопросы?

– Какая двадцатка?

– Верующих.

– Там натуральные развалины, без дураков.

– И поп натуральный, – заверил Георгий Григорьевич, – к тому же, строго между нами, не просто протоиерей и кандидат богословия, а целый герой минского подполья. Цени!

– Мне компот сразу, – мрачно сострил Сорокин, – первое и второе не надо.

– …а еще, – продолжил собеседник, – человек, открытый для работы. Разумеешь? Вот и налаживай взаимодействие.

– У меня личный состав и без того в тоске и меланхолии, а тут еще такая свинья от населения. Живешь бок о бок с людьми и понятия не имеешь, что у них в головах.

– Голова – это по педагогической части, а вам надо следить, чтобы они свои соображения держали при себе и не вели пропаганду, в особенности среди детей.

– А у него-то есть дети, жена?

– Нет у него ничего сопутствующего и мешающего сотрудничеству. Подчеркну еще раз: человек разумный, без бесов в голове. Сработаетесь, да еще и на перспективку, когда генеральная линия изменится… ты понял.

Сорокин еще раз признался, что все это ему не по нраву:

– На сильном отшибе эти развалины, некому их бегать контролировать. Устроят там секту или что похуже, антисанитарию.

– Что тебе до него? Все равно ненадолго.

– Это ненадолго выхлоп дает навсегда.

– По предпосылкам, то есть исходя из персоны, я бы сказал, что вряд ли. Успокоил я тебя или нет – не ведаю, сказал, что удалось уточнить. Работай.

– Мне бы вместо попа штатную единицу, – прямо заявил капитан, – и вместо того, чтобы такую свинью подкладывать отделению с кадровым некомплектом.

Георгий Григорьевич хохотнул:

– Так походи, Николаич, попроси. Как товарищ Христос говорил: стучитесь, и отворят вам.

– Издеваешься. Грех это, – горько заметил капитан, но тотчас заверил, что признателен, ценит, и вообще, что бы он делал без помощи свыше.

– Ну-ну, не усердствуй. Ожидай гостя.

Глава 7

Иной раз бывает, что все в сыске складывается наилучшим образом, как будто само по себе. Точнее, в результате твоей грамотной работы с населением. Прибыл на место, где имеется неопознанный труп без документов, а хорошо знакомый, заслуживающий доверия товарищ сообщает место работы погибшего, где узнать его имя – пара пустяков.

Однако легкой удачи на этот раз было не видать. Акимов вернулся из жилконторы озадаченный. Он пришел по адресу, поздоровался и попросил поведать, кого из сотрудников посылали на инспекцию дымохода на жилплощадь ответственной квартиросъемщицы Брусникиной Татьяны Ивановны, проживающей по улице Советской, шестнадцать. Однако начальство в лице озабоченной, встрепанной женщины, почти не видной из-за кучи папок, лишь очки сдвинуло:

– Да о чем вы, товарищ лейтенант? Какая инспекция? По какой Советской? По этому адресу никаких дымоходов не имеется.

Акимов сразу и не понял, в чем дело:

– То есть как это нет, если есть?

– Да вот как-то так нет. В Москве живете. Мощности теплофикационных турбин давно превысили довоенный уровень – бывает и такое, представьте себе, и не только в центре!

– Я не сомневаюсь, – смиренно признался лейтенант, – просто желаю уяснить: вы подтверждаете, что никого не отправляли проверять камин по этому адресу за последнее время?

– За последние лет пять – точно.

– Почему именно пять?

– Потому что я именно столько на этом посту. Товарищ, если у вас это единственный вопрос, то можно вас попросить…

– Можно, – позволил Акимов, но тотчас уточнил, что это он хотел бы попросить справочку.

Инженер подозрительно спросила:

– О чем это? Что пять лет не направляла инспекцию?

– Конечно нет, – возразил Сергей, сообразив, что свалял дурака. – Мне нужны данные о том, что по указанному адресу нет работающих каминов и дымоходов.

Обдумав ситуацию, осторожный деятель коммунального хозяйства решила, что такого рода бумагу, так и быть, выдаст. Что и сделала.

В общем, не получилось с налета установить личность неизвестного товарища. Но появилась надежда иного рода: если он среди бела дня нагло заявился в чужую квартиру, то личность должна быть в картотеке МУРа. Напрашивается такого рода вывод. Значит, ждем результатов дактилоскопии.

От краткосрочного планирования Сергея отвлекли звуки перепалки, имевшей место за стеной. Странное дело, обычно многомудрый Саныч прием ведет четко, быстро, в задушевной обстановке понимания и при полной тишине. Даже самые горластые бабы у него воркуют голубицами.

«Что за зверь у него завелся?»

Акимов, пройдя по коридору к соседнему кабинету, не без опаски приоткрыл дверь. Перед ним открылась апокалиптическая картина: с одной стороны стола возвышался свекольно-красный, дымящийся, то есть обозленный до предела, сержант Остапчук, глаза белые, навыкате. С другой, упершись костлявыми кулаками в столешницу, скандалил какой-то худосочный, длиннющий, длинношеий, благостного вида старикан, который вопил, что «этого так не оставит», что раз милиция «на местах» не в состоянии разобрать простое дело, то он отправится «выше» и непременно найдет управу на…