Комната с загадкой

– Как ваша фамилия? – требовательно спросил он, извлекая из нагрудного кармана блокнот и таща со стола карандаш.

– Клади взад! – рявкнул Остапчук, потеряв человеческий облик.

«Пора», – понял Акимов и уверенно вошел в кабинет.

– Лейтенант Акимов, – представился он, – что произошло, товарищи?

Тыловая атака имела успех. Снизив громкость воплей и став ниже ростом, точно свернувшись пружиной, старикашка принялся ворковать:

– Здравия желаю, товарищ. Вот, гражданин сержант несерьезно относится к угрозе убийством, каковая была высказана в отношении меня. Вы поймите, я не за себя опасаюсь, я человек болящий, недолго мне осталось солнышком любоваться…

– Сколько? – тотчас поинтересовался Остапчук.

– Бог весть. Но оставлять просто так непорядок не могу, не имею право, хочу толику своего вклада внести…

Во рту тотчас стало горько и кисло, все зубы разом заныли, а он все болтал и болтал, вроде бы речь была гладкой и плавной, но ничегошеньки понять было нельзя, а хотелось лишь, чтобы он заткнулся и провалился куда-нибудь в тартарары со своим мудрым и многозначительным видом гениального златоуста. Но увы, никто никуда не проваливался, напротив, старик излагал дело, все больше воодушевляясь, вставляя поистине сказочные сравнения. И Акимов, сделав над собой колоссальное усилие, наконец уцепил суть: не далее чем вчера оратора оклеветали, а потом еще пригрозили смертью через утопление.

– В чем?! Не забывайтесь, товарищ, вы не у себя на кухне.

Товарищ, сверившись с записями, настаивал на том, что именно в параше. И снова принялся ворковать, бубнить, а Акимов лишь отводил глаза, стараясь сдержать ругательства.

Кто это такой? Чистенький, выбритый, одет в рабочую одежду, но такую неправдоподобно чистенькую, ни пылинки, точно только с утра со склада получил. А уж говорит как – заслушаешься.

Однако надо все-таки разобраться.

– Ваше заявление позвольте.

Курьезный тип протянул два листка бумаги. Просмотрев их, Акимов заметил, что они одинаковые, и попытался вернуть второй обратно:

– Этот лишний, товарищ.

Тот проворковал:

– Ничуть не бывало! Вы на нем в принятии распишетесь, чтобы имелось у меня подтверждение, что вы приняли документец…

Акимов, пожав плечами, взял перо, Остапчук инстинктивно содрогнулся, но ничего не сказал, ибо дружба дружбой, но есть и субординация. Расписавшись и проставив дату, Сергей отдал бумагу и, уже без церемоний взяв гражданина под локоток, самолично повел к выходу. А тот, проникнувшись доверием, поведал все свои печали:

– Ведь главное, товарищ лейтенант, ни с чего производственный конфликт разгорелся. Придумывают какие-то смешные фантазии о том, что в мою смену якобы станки работают по ночам. И на основании бредней нервной барышни меня подвергают шельмованию и прилюдно грозятся утопить… кхе, в отхожем месте общего пользования. Каково? Я в этом вижу глубинные, неизжитые корни, еще со времен Александра Сергеевича Грибоедова – на Руси сильна ненависть к сознательности, образованию, правозащите…

– Должно быть, – кипя от злости, процедил сквозь зубы Сергей. – А вы где трудитесь?

– На текстильной фабрике, инженер. Моя фамилия Хмельников.

Хорошенькие кадры у Веры, ничего удивительного, что она так нервничает, срывается на домашних. Наконец-то дошли по коридору до дверей.

– Очень хорошо, товарищ, обязательно примем меры по вашему заявлению.

– …считаете возможным поддержать мой иск о защите достоинства?..

– Обязательно, обязательно вчиним и поддержим. Идите, всего доброго.

Сергей выставил мужчину за дверь и, чтобы и не думал вернуться, плотно ее прикрыл. Саныч в кабинете стоял и дышал в форточку.

– Честное благородное слово, Серега, не появись ты тут, я б его сам убил.

– По поводу чего это явление?

Остапчук безнадежно отмахнулся:

– Да сам глянь, за что расписался.

Акимов, взяв заявление, пробежал глазами по строчкам, написанным четким, бисерным почерком, и чем дальше, тем больше вытягивалась у него физиономия. Написано-то разборчиво, но столько всего вывалено.

Как будто с тех самых пор, как гражданин Хмельников встает с кровати, на него обрушиваются все несчастья и несправедливости мира, от соседей, недобросовестно сливающих принадлежащий ему керосин, через сотрудников цеха номер шесть, обвиняющих его в саботаже и срыве плана, до… а вот, знакомая фамилия. «Вышеупомянутый наладчик Андрей Рубцов, пребывая в состоянии алкогольного опьянения, выразил явную и прямую угрозу лишить меня жизни путем утопления в выгребной яме за якобы хамское отношение к мнимой ударнице ткачихе Анастасии Латышевой…»

Скрежеща зубами, Акимов все-таки попенял старшему товарищу:

– Нельзя все так близко к сердцу принимать, Ваня. Еще не хватало, чтобы и тебя удар хватил.

– Ты-то сам и минуты бы не сдюжил, это такой прыщ на ровном месте, – отдуваясь, заметил Остапчук, – сидит такая редкая сухая мозоль на ноге и уверена, что нога без нее пропадет. Это он тут разорался, а вообще ходит смирный, только нудит: «Не по-божески, ругаться не надо, ссориться не пристало, это мелко», сам-то не особо скандалит, а вот баб, которые только из деревни, натравливает, подзуживает брак замазывать, ныть перед учетчиками. А еще – ведь тащит, собака, и не попадается. С завхозом небось в паре или с завстоловкой. Поговорил бы ты с Верой, добром это не кончится!

– Что ты, Саныч… я и рта боюсь раскрыть, обе они у меня чокнулись.

– И Ольге не помешала бы выволочка, – тотчас подхватил Остапчук, – совершенно ослабила воспитание. – Маслова я снова на рынке выловил. Благоверная супруга Луганского-летчика завалилась с жалобой: Приходько, видишь ли, голубиного помета ей недоложил, а взял как за золото! И не стыдно же… ох, – Остапчук потер грудь, – намекни ты своей падчерице, как-то помягче, что если она не займется воспитанием сопляков, то кто-нибудь другой займется, такого им в мозги наложит!

– Ваня, родной, с этим делом вообще молчи. Она вбила себе в голову, что в райкоме тоже ею недовольны, так она с отчаяния Макаренко штудирует.

– Вот как раз он рассусоливать бы не стал, – проворчал Саныч, – выдал бы по уху раза… как Рубцов.

– Ты вот с Пельменем поговори, каков линчеватель выискался.

– Да я весь язык стер! А он набычится, молчит, а как я иссяк, тотчас начал бубнить, да все намеками, до конца ничего говорить не хочет, чтобы, значит, не доносить.

– Принципиальные, – скривился Сергей.

– Да-да, западло им! А ты изволь догадываться, что там у них с сахаром, который поставили откуда-то для подшефного детдома – прибыло столько-то мешков, убыло столько, и сколько-то с мелом пополам, а руководству все равно, и нет правды на земле.

Попив воды, сержант сказал:

– Ну, шабаш. Попадутся – сядут, терпения нет никакого… А ты, между прочим, куда ходил?

– В жилконтору, – вздохнул Сергей, – и чепуха полная получается.

– Что такое?

– Не посылали к Брусникиной никакого инспектора.

Саныч почему-то совершенно не удивился. Он хотел что-то сказать, но тут дверь, закрытая за кляузником Хмельниковым, распахнулась и в отделение вошел капитан Сорокин.

Вопреки устоявшейся традиции Николай Николаевич, вернувшийся, надо думать, из центра, был благодушен и даже улыбался.

– Что, товарищ капитан, никак жилплощадь вам дали? – осведомился Остапчук.

– Спишь и видишь, как бы продолжать опаздывать? – весело огрызнулся Сорокин.

Дело в том, что теперь капитан квартировал прямо в отделении. Казарму, его прошлое обиталище, снесли, Николай Николаевич походил по кабинетам, поклянчил служебных квадратов, ведь понятно, что для дела, не с руки ему было мотаться ежедневно из центра на окраину. «Завтраков» насчет жилплощади наелся лет на сто вперед и в конце концов решился на самоуправство.

Разобрали комнату, забитую старьем и хламом, изначально отведенную то ли под архив, то ли под инспекцию по делам несовершеннолетних (ни того, ни другого не было в помине и не ожидалось), побелили стены, кое-какую мебель нашли – отлично получилось. Некоторое время радость сия оборачивалась плачем, поскольку опоздать незамеченным стало невозможно, потом ничего, привыкли.

– Нет, остаюсь с вами. А развеселый я потому, что, во-первых, мне поручили вас похвалить, во-вторых, потому что эксперты в НТО – милые и отзывчивые… товарищи.

Согнав складки гимнастерки за ремень за спину, капитан приосанился и торжественно начал:

– Поскольку, насколько известно, вы пока ничем не проштрафились, мне поручено объявить вам благодарность! В общем, молодцы, так держать.

И нормальным уже голосом прибавил, что в следующий раз, так и быть, могут ожидать осязаемого поощрения. Иван Саныч немедленно прицепился, попытавшись выяснить, какого именно.

– На пенсию тебя не выгонят. Не умничай, товарищ сержант, чем богаты, тем и поощрят.

Кроме шуток, Сорокин в самом деле подчиненными был доволен. И пусть дурацкое счастье подвалило, но другим и такое не помогает, а тут товарищи Остапчук и Акимов взяли домушника, который официально отбывал наказание в районе Нерчинска. Весть о его побеге сильно проигрывала ему в скорости передвижения, поэтому он, пребывая формально в отсидке, успел крупно насвинячить в столице, взяв на Тверской квартиру «не того» гражданина.

Должно быть, увидев фото на стенах и регалии, осознал, на кого напрыгнул, и поспешил немедленно смыться на окраину, чтобы отсидеться, пока дело не затихнет. Для этого заявился к женщине, с которой последний раз виделся лет шесть-семь назад, которая никакого официального отношения к нему не имела. И, возможно, отсиделся бы, но подвел самогон.

Сперва они радостно встретились, потом, выясняя, кто кого ждал да не дождался, крупно повздорили. Далее принялись мириться, и для «семейного» застолья домушник отрядил любимую за пузырем. Та подалась к Анастасии (наследнице почившей Домны Лещевой, старой самогонщицы), а туда по случайности наведался с профилактической беседой Иван Саныч. И тотчас заинтересовался: что это вдруг стряслось в жизни гражданочки, которая прежде в любви к самогонке замечена не была?

– Чего ж не на работе, Анна Павловна?

– Приболела, – заявила она и покраснела.

– Да уж вижу, – мирно, заботливо заметил сержант, оценив свежий синяк у дамочки на скуле, – лечиться пришли.

Та заюлила, понесла чушь, и Саныч немедленно закруглил разговор:

– Все-все, дело не мое.

Сам же отправился в отделение и на пороге выловил Акимова, который собирался по-тихому сгонять восвояси пообедать. Они поделились соображениями, после чего лейтенант домой все-таки пошел, но лишь затем, чтобы побриться, освежиться одеколоном, переодеться в костюм и уже франтом отправиться на оперативное задание.

Расчет Саныча оправдался. Полутора часов не прошло, и вновь у самогонщицы Анастасии показалась порядком посиневшая-окосевшая Аннушка, прибывшая за второй склянкой. Синяк у нее уже был кокетливо подмазан кольдкремом и припудрен.

Когда она, нежно прижимая добычу, – «гусака» на три литра, обернутого для конспирации газеткой, – выбралась на свежий воздух, то тут ей чисто случайно попался на глаза Сергей Палыч в самой декоративной модификации – в костюме, причесанный, со снятым кольцом. Они были шапочно знакомы, и по чистой же случайности оказалось, что им по пути.

Дорогой разговорились: она ему поплакалась, он – ей. Так, слово за слово – и разобиженная на любимого дама решила проверить силу своих обаяний вот хотя бы на чужом, так кстати подвернувшемся муже.

Что интересно, он и рад был стараться. Дамочка размякла.

– Ах, Сергей Палыч, – ныла она, повисая на его руке, – столько он всего обещал, такие слова говорил… а столько лет спустя заявился лишь для того, чтобы в чистенькое одеться! Только представьте, ощущать себя платяным шкафом! И ведь руки распустил, совершенно не по делу!

– Обидно, обидно, – приговаривал Акимов, нежно поддерживая спотыкающуюся барышню под локоток. А сам смекал: о как, стоит мужику отвернуться, как она в кадриль к другому. Точно ли не по делу синячок?

Вслух, конечно, ничего не сказал, напротив, мужественно предложил:

– Желаете, Анечка, я ему морду набью?

Та кокетливо икнула:

– Х-хочу.

– Вот и прекрасненько, ведите.

Он был очень убедителен, точно последние несколько лет тренировался в «кобеляже». Отправились на место. Размякший кавалер коварной изменщицы за это время умудрился от переживаний уснуть, уронив буйну голову на стол. В таком глупом состоянии его и переправили в клеточку.

Уже потом, когда поступили новые ориентировки, выяснилось, что рыбка попалась – крупнее некуда. И довольный собой Иван Саныч поучал восхищенного Акимова:

– Всегда внимание должно быть на дамский пол. Горят преимущественно через них.

Капитан, поздравив подчиненных с оперуспехом, посерьезнел и призвал к порядку:

– Вернемся к делам насущным. Во-первых, это лишь один домушник, а их еще много. Во-вторых, в скором времени на той стороне, где лесопилка…

– Церковь Трубецких? – уточнил Акимов.

– Ну да, там, где раскопки были, по твоей части. По ту сторону озера. Будут восстанавливать.

– Вот на это у них деньги есть, – проворчал Саныч.

– Теперь там организован приход, помещение передано двадцатке верующих…

– Откуда они только наползают, – сварливо удивился сержант.

– В самом деле, откуда у нас двадцатка? – спросил лейтенант.

– Ну вот так. Среди наших сограждан, соседей два десятка активно верующих, – с каменным лицом продолжил Сорокин, – которые, выразив добровольное согласие, подали заявление в райком…

– А кто именно-то, кто? – не унимался Саныч.

– После драки что кулаками махать? – поддел капитан. – Ослабил воспитательную работу – другие примутся под себя образовывать. У тебя под носом все это время обретались целых двадцать активно верующих.

Саныч, зыркнув в сторону Акимова, промолчал, а тот лишь еще раз уточнил:

– То есть не скажете кто?

– Не важно. Конституция гарантирует свободу отправления религиозных культов, так? Вот и отправляют. Наша же задача – не препятствовать, ибо бессмысленно, но следить за тем, чтобы процесс этот не выходил за рамки социалистической законности. В общем, надо усилить еще и этот участок патрулирования…

– Чтобы усиливать, люди нужны, – проворчал Саныч. – Мы и так тут на мели, как пароходы в луже.

Сорокин помолчал, спросил, будут ли конкретные предложения.

– Нет, – свирепо открестился сержант.

– Тогда продолжим. Теперь по поводу трупа неизвестного гражданина, найденного на откосе в полосе отведения железнодорожной станции. Товарищ Акимов, ты говорил, что есть версии по поводу личности.

– Были, – признался Сергей, – Николай Пожарский утверждал, что видел этого гражданина в тот же день, утром.

– И как это он его узнал? Вот у меня копия, заключения эксперта, фиксирует множественные травмы челюстно-лицевой области, проще говоря – лицо сильно обезображено.

– И все-таки узнал. Они, товарищ капитан, утром того же дня встречались.

– Где же?

– Гражданин приходил с инспекцией к соседям Пожарских, проверять дымоход.

– У них что, печки?

– Нет, заделанный камин, неиспользуемый. Однако фактически дымоход в помещении, вот и…

– Ясно, а при чем тут Пожарский?

– Его позвали поприсутствовать и подписать акт, поскольку Татьяна Брусникина, ответственная квартиросъемщица, находилась в больнице.

– Что с ней?

– Давление, сердце.

– То есть ее не было. Почему в отсутствие взрослых проводили проверку?

– Ну вот. Ее дочь обратилась к Кольке, и он подписал акт.

– Это Пожарский говорит, что так было, – подхватил Остапчук, – а Зойка все отрицает.

Сорокин поморщился:

– Иван Саныч, не путай. Оставь местечковую привычку сыпать именами, точно все кругом знать должны, кто у кого в соседях. Имя проживающей в комнате – Татьяна или Зоя?

– Обе. Это мать с дочкой, – пояснил сержант, – Татьяна Ивановна – вдова, трудится делопроизводителем на фабрике, а Зоя – ее дочка, которая числилась пропавшей без вести и недавно объявилась. Поэтому мать в больницу угодила, на радостях.

– Объявилась? При каких обстоятельствах пропадала?

– Зоя эта была в списках эвакуированных ребят из санатория «Медсантруд».

– Да, помню.

– Тогда мать следов ее не нашла, решила, что дочь погибла, а она объявилась.

– Где ж она ошивалась все это время?

– А у нее справка из больницы была, о контузии и прочем. Но я думаю, бродяжничала, побиралась, занималась черт знает чем, потом, как отловили и подлечили, пришла в себя и вот, отыскалась мать.

– И сколько лет ей? – спросил Сорокин.

– Двенадцать.

– Двенадцать. А с чего Брусникина взяла, что она в самом деле ее дочка?

Иван Саныч помрачнел:

– Ну с чего-чего. С того. Я в больнице навестил мамашу, спросил, как мог деликатно: с чего вы, гражданочка, сочли, что это ваша дочка? Так такое началось. Она в слезы, вопит: чего пришли, вы, мол, не понимаете, что значит по лесу ходить и радоваться, что это не наша ножка, потому что сандалик не наш. Бабы зашипели, вытолкали в коридор – и устроили лекцию про сердце материнское.

– Сердце материнское – это хорошо, а помимо этого что есть? Справки, документы?

– Метрика.

– Ага. И небось восстановленная.

– А то как же.

– Строго говоря, раз метрика и мама признала дочь, нет оснований сомневаться, так? – деликатно вставил Акимов. – Мы же не можем гражданский розыск устраивать без заявления?

– Согласен, хотя и с неохотой, – заметил Сорокин, – давайте к делу… И эта Зойка отрицает, что заходил инспектор… послушай, Иван Саныч, а у нее как вообще с головой? Может, она слова такого не знает?

– Я ей экзамены не устраивал, – признался Остапчук, – но вообще да, странненькая она, болященькая. Все убирается и поддакивает.

– Что, со всем соглашается? – не понял капитан.

– Последние слова повторяет, как эхо.

– Да уж, такую свидетельницу иметь – слуга покорный.

– Да, товарищ капитан, но не только она приход инспектора отрицает, – вступил Сергей, – тут такой еще момент. Я посетил жилконтору, уточнял, что за инспектор ходил на проверку.

– Одобряю. Ну, ну?

– И в жилконторе сказали, что никого не посылали проверять никакой дымоход, поскольку по указанному адресу ни дымоходов, ни каминов нет. Вот справка.

– Вменяемый и надежный Пожарский утверждает, что был инспектор, невменяемая девчонка говорит, что нет, и ее слова подтверждают в жилконторе. Заваривается интересная каша, – заметил Сорокин, – и ведь у меня тоже фактик имеется. Погибшего нашего дактилоскопировали. Зовут его Шерстобитов, Игорь Фирсович, числится дежурным электриком дачного поселка творческих работников, в районе Болшево. По нашей же картотеке – это лицо, неоднократно судимое за спекуляцию, широко известное в узких кругах как Печник.

– Печник. То есть, получается, низкой квалификации был электрик? – переспросил Сергей, вспомнив умного медика Симака.

Капитан Сорокин одобрительно кивнул:

– Это ты электрометки на ладонях увидел? Без эксперта? Иной решит – ерунда, мозольки, а ты молодец, лейтенант. Растешь.

Акимов покраснел, но тут, по счастью, в разговор вступил Остапчук:

– Здорового судимого бугая держали на работе для красоты?

– Почему ж, не совсем, – возразил Николай Николаевич, – там, видишь ли, разного рода писатели, поэты и причисляющие себя к ним, и они весьма уважают камины и печки. А покойник Шерстобитов в своем роде был гений, как раз потомственный печник. С тех пор, как одному товарищу из Союза писателей сложил какую-то чудо-голландку, которая с одного бревна весь дом греет, пошел у них по рукам.

Капитан пошуршал бумагами:

– Видишь, Саныч, не только мы с вами плохо справляемся с воспитательной функцией. Творческая интеллигенция тоже по этому фронту проседает. Разбаловали товарища печника, потонул в роскоши. Вот протокол с места его постоянного обиталища.

Посмотрели – в самом деле, крутовато для безрукого электрика. Покойный не чурался пошлого собирательства. Его скромная холостяцкая комната была заставлена элементами никчемной роскоши: бронзовый торшер, ковер трофейный шерстяной, немецкие макинтош и пальто, американские ботинки – две пары, портсигары – позолоченный и серебряный, платки шелковые, аж шесть штук.

– Шесть, – проговорил вслух Акимов, – а ведь при нем даже платка не было.

– А ты смотри внимательнее, – призвал Остапчук, – видишь, написано: «с вышитыми буквами “И.Ш.”».

– И что?

– Видимо, те, кто его ссадил с поезда, не желали нам подсказки дать о том, кто он.

– Ты то есть никак не согласен с тем, что он сам, как бабки говорят, «напилси» и «убилси»? – уточнил Сорокин.

Остапчук, ухмыляясь, руками развел:

– Так это у вас документики на руках, товарищ капитан, не у меня.

– Молодец, хитрый, – похвалил Николай Николаевич. – Хотя кое-что у вас вон, посмотрите: «при осмотре секретера…».

Из протокола следовало, что у погибшего в распоряжении было множество различных напитков, и все заморские. Это, допустим, понятно, с мастерами не только деньгами расплачиваются. Странно было то, что они были нетронутые, не откупоренные.

– У него было достаточное количество спиртного, – заметил Иван Саныч, – для того, чтобы провести небольшую свадьбу, если не шибко увлекаться алкоголем и употреблять с экономией.

– А что же по результатам вскрытия? – спросил Акимов.

– Ни следов запоя, – отозвался Сорокин, – печень непьющего человека. А по заключению, которое присутствует в деле, усматривается, что на момент гибели Шерстобитов находился в стадии летального опьянения.

Капитан, поколебавшись, все-таки продолжил:

– Моя знакомая чудо-птица из НТО прочирикала, что опьянение было, но не традиционного толка. Но это, само собой, строго между нами.

– Чего это? – задал Акимов глупый вопрос, но тотчас опомнился.

– И снова молодец, – одобрил Сорокин, – начинаешь мыслить масштабно. Да-да. Одно дело – налился водочкой по брови и выпал из поезда, и совершенно иное – закинулся определенным снадобьем. Тут как минимум нужна строгая секретность, чтобы не спугнуть организаторов утечки, поставщиков…

– Не понял я, – честно признался Остапчук, – о каком снадобье речь?

– О малоприменимом опиате, если тебе это о чем-то говорит.

– Недопонял, – в свою очередь покаялся Сергей, – это же просто обезболивающее. В феврале сорок пятого в Пруссии мы брошенный фрицами госпиталь выпотрошили как раз на предмет опиатов, военмедики нас хвалили.

– Положим, я в Гражданскую войну кокаиновый чай тоже хлебал, чтобы не спать, – отозвался Сорокин, – что, будешь утверждать, что это тоже просто чай?

– Ну-у-у…

– Вот и ну. Специалисты растолковали, что вкупе с алкоголем именно этот опиат так обезболивает, что аж до смерти.

– В таком случае вполне понятно, почему руки у Шерстобитова были по швам, – заметил Сергей, – он или уже был мертв, или совершенно одуревший.

– Согласен, – подтвердил капитан, заметив, что все-таки надо о покойниках отзываться с большим уважением.

А потом вдруг, аккуратно уложив в папку документы, почти без паузы распорядился подавать рапорта по итогам работы по Шерстобитову.

Остапчук, ненавидевший писанину, немедленно возмутился:

– Что за спешка?

– Конец месяца, – пояснил капитан, – чего людей подводить?

– То есть отказное будет? – уточнил Сергей, не без удивления.

– Будет. Картина вписывается в несчастный случай. Расстояние от рельсов невелико, степень опьянения – колоссальная. По результатам проверки составов, которые следовали установленным маршрутом в заданный промежуток времени, никаких происшествий, сигналов от пассажиров и сопровождающих не поступало, подозрительных следов нет.

– Успокоились на том, что все деньги прогулял, документы потерял, то и нечего мудрить, – резюмировал Саныч.

Сорокин дернул бровью:

– А ты бы, само собой, не успокоился?

– Не про меня речь.

– Вот и помалкивай.

Акимов промолчал, не ощущая морального права выступать. О покойниках, может, и ничего, кроме доброго, но что хорошего можно сказать о том, кто тунеядничает, халтурит, подъедаясь на писательских дачках, не стесняясь при этом носить крест. Да еще и цепляет на жирный палец перстень со спиленным орлом.

Сорокин вновь начал:

– Теперь про происшествие на нашем участке. Нападение на сапожника Сахарова. Пожарский утверждает, что когда он нашел того с разбитой головой, то тот в беспамятстве помянул некоего Гарика, назвав его сволочью.

– Гарик – это может быть и Игорь, – заметил Акимов.

– Дружок его этот Шерстобитов, как пить дать. Такие всегда друг к другу льнут, – добавил Остапчук, – к тому же барыжил Цукер, у его подвала вертелись пропойцы, которым ни чистить, ни починять нечего не надо, – одни опорки на ногах.

– Согласен, – поддержал сержанта Акимов, – в них заходят в подвал, в таких же грязных выходят и тотчас направляются кто в рюмочную, кто к Анастасии. Скупкой промышлял Сахаров. Может, и этот Гарик с ним что не поделил.