Комната с загадкой

Глава 8

Все книги по педагогике, которые имелись в распоряжении Ольги, перечитаны и законспектированы. Ясности в том, что делать, не прибавилось. Оля почему-то решила, что если их расставить по полочкам, то это поможет и мозг привести в порядок. С болезненной тщательностью размещая труды Макаренко, Песталоцци, Ушинского, она с ужасом понимала, что ни на полшага не приблизилась к пониманию того, например, почему начштаба отряда Виктор Маслов спекулирует на толкучке папиросами и сахарином. Почему его коллега Санька Приходько сбывает дачницам из «Летчика-испытателя» голубиный навоз по ценам до того запредельным, что они пожаловались Остапчуку. А потом еще очень удивились, когда он сообщил, что не имеет возможности влиять на аппетиты частного капитала. Санька же хладнокровно заявлял, что навоз сам по себе не образуется, ему тоже надо голубей кормить, а без денег это невозможно. У Макаренко нет ни слова о том, почему Светка Приходько на словах готова поддержать все инициативы – от написания заметок в стенгазету до участия в конкурсах строя и песни, а на деле дальше нытья не идет. Положим, она присматривает почти за всеми сопляками в округе, но все-таки есть ясли, садики, продленки, встречаются и бабушки, и няни – нельзя же совершенно пренебрегать общественными обязанностями. И даже милейшая Настя Иванова, проведенную работу с которой Оля считала своим безусловным педагогическим успехом, все чаще попадается на чтении совершенно не той литературы, которую можно было бы рекомендовать девочке ее возраста. Всякая эта романтическая розовая чушь наподобие «Джен Эйр», «Графини де Монсоро» и даже Чарской, невесть как затесавшейся на полки.

Вся эта работа с «молодняком» напоминает попытки пошить платье из носового платка – чуть сильнее натянешь, так и рвется, и наружу такое вылезает, хоть плачь. Попробуй на минуту ослабить контроль над пионерской работой, понадейся на то, что ребята уже не малыши, а сознательные, инициативные граждане! Дня не пройдет, – и снова зашаркает в школьный двор зловредный Остапчук и нудно, как смазанное колесо, начнет излагать, что необходимо усилить, углубить воспитательную работу, что Маслов на толкучке, Приходько толкает помет, а теперь вот видели девчонок неподходящего возраста на неподходящих им сеансах в Доме культуры…

– Гладкова, ты что там, в мечтах?

Ольга, погруженная в самокопание, не сразу сообразила, что в библиотеке присутствует директор школы Петр Николаевич, который ее окликнул раз, второй. На третий, потеряв терпение, позвал громко, что уже смахивало на грозный окрик.

– Голубушка, надо отвечать, когда зовут.

– Виновата, Петр Николаевич, задумалась.

– Молодец, это полезно, – одобрил он, довольно двусмысленно, – но не стоит терять связи с окружающим миром. Вчера сержант Остапчук приходил, Иван Саныч…

– Понимаю.

– Мало понимать, Оля. Надо делать. Неужели у нашей пионерской дружины столь много свободного времени? Маслов…

– Петр Николаевич, я поговорю, – она понимала, что ее слова звучат невежливо, но с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

– И говорить мало, надо приступать к действиям. Приходько…

– Что же мне прикажете делать? Все ваши претензии – чистая правда. Но ведь у нас обычная школа, не коррекционная, не исправительный дом. И родные у них всех имеются, почему бы и с ними не поговорить? И мы ведь не милиция…

Директор попросил, истово, с жаром:

– Забудь эти слова! То есть вообще не заикайся.

Понятно, что он имеет в виду. Услышь подобные речи Остапчук, последует уже не лекция, говорильня – это полбеды. Если сержант затаит жабу за пазухой, то весь район до ручки доведет. Безобидное хулиганье, которое ранее шныряло беспрепятственно, будет беспощадно отлавливаться, приводиться нравоучениями в состояние кипения, а потом в таком состоянии отправляться в школу.

Оля тосковала. «В сущности, зачем оно мне, все это? Результатов своих трудов – образованных детишек со сверкающими глазами – все равно как не видела, так и не вижу».

– Собственно, я к тебе вот по такому делу. Двадцать второе на носу. Что у нас с Брусникиной?

Тут уж Гладкова мысленно взвыла. Откуда, с какой березы свалилась на нее эта груша? Ужасная девка, запущенная, неподатливая, ничем не пробьешь ее. Вот уж правда – сухая, твердая, шишка на ровном месте. С тех самых пор, как пришла она в школу – странно одетая, странно говорящая, мозолящая глаза, не стало житья Ольге.

Она вообще была вся не к месту, как бревно в глазу. Никогда не бегала, как нормальные дети, ходила чинно, утицей, опустив глаза. Даже самые нахальные пацаны, которые не стеснялись другим девчонкам устраивать тесную бабу (по-другому – жамать в углу), к Брусникиной приблизиться не решались.

Было в ней что-то, что пресекало панибратство. Вся эта одежда, от шеи до пяток, дурацкий платок на голове. Пусть бы еще светлый, девочки, которые из деревень приезжали, тоже с непокрытой головой первое время не решались ходить. Но ведь темный, как у старухи или монахини, и норовила она его носить, не снимая.

Учителя пытались увещевать, ведь в самом деле на уроках нельзя сидеть в головном уборе, негигиенично. Зоя покорно опускала платок на плечи, но с таким видом, точно с нее скальп снимали, да еще и смотрела, точно мучимая ведьма на инквизиторов.

Ольга однажды случайно услышала, как завуч, математичка Софья Павловна, вполголоса увещевала Петра Николаевича:

– Нет никакой необходимости в актах подавления.

– Софья Павловна, но как объяснить детям подобное обособленное положение?

Математичка улыбнулась, но тотчас стерла усмешку с лица.

– Болезнью, особенностями развития. Дети, Петр Николаевич, в отличие от нас, не задаются такими отвлеченными вопросами.

Ольга лишь зубами скрипнула: «Не задаются, это вы верно подметили – ни вы не задаетесь, ни дети… но ведь она чужая, как ячмень на веке!»

Как сейчас перед глазами эта картина: субботник, ребята радостные, с граблями, метлами, вениками, девочки – все, кроме Брусникиной, в белых платочках (она, как попка-дурак, в сером), уже с короткими рукавчиками (а она, дура, с длиннющими, как петрушка, по самые пальцы). Дружно и радостно собирают мусор, ветки, разводят костер и, как приходит время сделать перерыв, рассаживаются вокруг огня, и Ольга рассказывает замирающим от восторга октябрятам о том, что скоро их будут принимать в пионеры.

– Это всегда исключительный праздник. К нам придут герои войны, старые революционеры и просто хорошие люди.

– Люди, – почему-то вставляет Брусникина.

– Быть принятым в пионеры – большая честь, – пытаясь не обращать на нее внимания, продолжает Оля, – принято в первую очередь, в апреле, в день рождения Владимира Ильича Ленина, повязывать галстуки лишь самым достойным.

Отлично! Все мальки исправно потупили головы, некоторые вздыхают – все правильно, нельзя считать себя совершенно безгрешными, достойными. Теперь самое время их приободрить:

– Конечно, не все наши ребята – отличники, ударники, но мы и их тоже принимаем, потому что верим в них. Вы обязательно станете лучше, когда у вас появятся новые друзья-пионеры, примеры для подражания.

И снова Зоя поддакнула:

– Подражание. Ясное дело.

Оля глянула в ее сторону, та тупо вытаращилась на нее, потом, засмущавшись или просто чтобы не смотреть на Ольгу, отошла от костра и продолжала прибираться, тщательно выбирая из травы мельчайшие палочки, которые вполне можно было оставить валяться.

Оля, подождав, пока эта ненормальная отойдет подальше, продолжила, стараясь, чтобы голос звучал как можно более вдохновляюще:

– А какой костер зажжем! Не такой, как сейчас, а настоящий! Огромный, красивый, на пять концов…

– На пять концов, – эхом повторила откуда-то Брусникина.

– Именно, Зоя, – уже с ненавистью, но все еще сдерживаясь, подхватила Оля, – в пионерском движении есть место символам. Вот, например, пионерский галстук. Кто, ребята, знает, что он означает?

Видно, что все или почти все ребята знают! А еще говорят – хромает воспитательная работа, ха. Просто малыши не уверены, что правильно скажут, вот и стесняются говорить и помалкивают. И правильно делают, ведь пионер должен быть прежде всего самокритичным.

– Наш галстук не просто так красный. Это цвет крови, которая была пролита за нашу свободу. За то, чтобы жить и трудиться, никому не кланяясь. Три угла галстука – это единство трех поколений, троица: большевики, комсомольцы и пионеры. Это флаг нашей Родины, который всегда с нами, на груди.

– На груди, – снова встряла Брусникина.

– Да. Мы клянемся бороться за дело рабочего класса и трудового крестьянства! И каждое слово имеет колоссальный смысл, да не один. Только послушайте: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…».

Так весомо звучали эти слова в полном молчании, ребята внимательно слушали, у самой Оли в груди замирало и холодело под ложечкой. И даже Зоя, казалось, что-то поняла, смотрела прямо и серьезно. Но как только затихло последнее слово, установилась торжественная, благоговейная тишина, эта мерзавка пробасила:

– Готов. Ясное дело. Боже упаси, – и, прилюдно, даже не стесняясь, перекрестилась. А потом как ни в чем не бывало принялась убираться дальше.

Уборка – вот ее занятие. Ему она отдается с жаром и старанием слабоумной.

Беда в том, что это все видели и слышали не только малыши – им по большому счету было плевать и на Зою, и на прочее, они точно знали, что настанет время – и все выстроятся, дадут клятву, повяжут галстуки и зажгут костер. Заявление Брусникиной слышал Петр Николаевич. И теперь он снова спросил:

– Так что же, Оля, что будем делать с Зоей?

Ольга с отчаяния вспомнила речи Кольки, начала излагать, что вступление в ряды пионерской организации имени Ленина – это отнюдь не долг, что не дело силком загонять в пионеры, толковала про обесценивание идеи, про огромную честь лишь для достойных… приплела письмо Молотову о важности удлинения стажа для приема в партию новых членов (как минимум до полутора лет). Провела параллели, неубедительные, но идеологически выдержанные.

Опытный директор выслушал ее излияния, не перебивая.

– Игра в слова и цитатничество – это полезно, но на этом долго не выедешь. Допустим, я тебя выслушал, потому что знаю тебя сызмала. Повторишь то же самое в райкоме комсомола? Секретарь уж пообещал некое мероприятие на двадцать второе апреля.

– Как так? – пролепетала Оля.

– А вот так. Не можем мы теперь отбрехиваться и ожидать, что либо ишак сдохнет, либо падишах помрет… Иначе говоря, или что директор угомонится, или что Зоя куда-то денется… или ты, Оля.

Нда-а-а. На это что ответишь? Она и не ответила, опустила голову и покраснела.

– Задумалась – это хорошо, – похвалил он снова, – это навык полезный, потому что пора пришла. И в особенности советую поразмыслить над тем, что если ты не занимаешься образованием вверенных тебе детей – найдется кто-то, кто этим делом займется.

Ушел. Оля осталась. Она прокрутила в голове услышанное, поразмыслила – и поняла, что директор, по сути, оставил ей пистолет с одной пулей. С этих пор он, Петр Николаевич, не собирается покрывать ее педагогические неудачи (Какие?! Одного-единственного недоумка в платке!), и, случись что, отвечать будет не он, а она.

Тут в голове завозилась ядовитая, злая мысль: «А, собственно говоря, почему я? За что держать ответ? И перед кем отчитываться? За воспитание отвечают родители, школа, а не я».

Совесть немедленно отозвалась: «Родитель тоже разный бывает. Одно дело – мама, Колькины родители, Маргарита Вильгельмовна, тетка Наталья Введенская и даже Приходько, которая, конечно, тот еще едкий щелок, но за своих “кровиночек” – Сашку и Светку – порвет на портянки. И другое – нетрезвые, распускающие трясущиеся руки, с ремнем на изготовку родители, которые приласкают только по пьяной лавочке, испытывая сентиментальность. И третье – потакающие детям во всем, которые избаловали…»

Поставь себя на место Татьяны Ивановны, мамы Брусникиной. Потеряла единственного ребенка и вдруг чудесным образом обрела, пусть не в себе, странная, но кровинка драгоценная. Ожидать от такой родительницы того, что она позволит, чтобы ее только-только обретенную чадушку притесняли?

И снова завозился злобный червяк: «Вот ведь чудо какое! Они там, наверху, считают: если есть имя и фамилия, значит, человек вполне нормальный и ему должны в положенное время повязать галстук! А то, что таким образом клин можно вбить в коллектив, мину подложить – это никого не волнует!»

И она, Оля, ничего не хочет больше. Она осознала, что устала, хуже любой собаки, что под ногами – пустота, а впереди пустыня. Раз так, то есть два пути в ее жизни – продолжать заниматься выклевыванием собственной печени или… просто бросить все?

«А вот зачем, зачем оно мне, все это? Пойти, что ли, в самом деле, на фабрику? Ведь сразу станешь приносить пользу, результаты своего труда будешь видеть немедленно и отвечать станешь лишь за себя, а не за свору чужих детей».

«Резковатый поворот», – рассудительно попеняла она себе самой и себе же дала ценный совет: «Не стоит в таком развинченном состоянии принимать судьбоносные решения».

Мама давно и настойчиво, хотя и деликатно, говорит о том, что лучше бы Оле пойти в техникум. Она свято уверена, что дочке не стоит идти по педагогической стезе, а вот инженером – другое дело. Как бы невзначай заводит разговор о том, что лучше начинать свой трудовой стаж с работы на производстве.

«Вот новый цех переоборудуют – и будут нужны рабочие руки, – увещевала мама. – Ты будешь работать и одновременно учиться, и уже через пять лет станешь полноценным специалистом».

Оля поняла, что сейчас у нее взорвется голова. Открыв окно, она попыталась отдышаться – и лучше бы она этого не делала, потому что немедленно увидела, что в школьный двор шаркает уже ненавистный ей сержант Остапчук.

Как это у нее получилось – неведомо, но она, в момент собрав сумку, дождалась, пока он скроется из виду, зайдя за угол. Потом аккуратно заперла дверь библиотеки изнутри и, уже не беспокоясь ни о чем, выбралась в окно. Как раз поспеет на последнюю перед перерывом электричку в центр.

Она мчалась на станцию, свято уверенная в том, что там, за горизонтом – ну то есть через несколько станций, ближе к центру, – перед нею откроются сказочные двери, за которыми не будет место ни воздыханиям, ни сомнениям, ни даже старой жизни.

Глава 9

Спустя несколько часов так же Оля, только разбитая и раздавленная, возвращалась на электричке обратно.

«Нет выхода. Выхода нет. Вы-хо-да нет…» Голова пухнет от мыслей – разнообразных, одна другой страшнее, ужаснее.

Сорвалась, полетела куда-то, как будто ее ждут, расстелив красную дорожку.

План Оли сводился к тому, чтобы податься к доброй, все понимающей тете Любе, сестре мамы, которая проживала на Оленьем Валу, в Сокольниках. Они с мамой не общаются, поэтому тетя Люба не станет посылать работать на фабрику, учить уму-разуму, она просто всегда за любимую племянницу. А Оля именно сейчас нуждалась в том, чтобы кто-то был «за», безо всяких «но» и «если». Точнее, в том, чтобы хоть кто-то подтвердил, что она права и ни в чем не виновата.

К тому же Оля спала и видела, как бы просто поплакаться тете Любе. Она полная противоположность мамы не только в словах, в образе мышления, но и внешности. Низенькая, кругленькая, своими пухлыми ручками согреет, накормит, уложит спать, и с утра все будет невероятно спокойно и хорошо.

На электричку Оля успела – и это было ее последнее везение на сегодня. Тети Любы не было дома. Соседки сказали, что она в санатории, после воспаления легких, «а вы что же, не знали?». Вот так, вместо того чтобы получить успокоение и утешение, Оля прежде всего получила по сопатке. После этого было стыдно просить ключи от тетиной комнаты, да и незачем.

Однако воодушевление все еще не проходило, и вера в то, что вот-вот обязательно все устроится, не иссякала. Ольга решила осуществить второй план: поехать на «Красный Богатырь», в Богородское, в кадры устраиваться. Чем черт не шутит, может, само образуется?

Не образовалось. Кадровичка и рта не дала раскрыть: все единицы заняты.

– А у вас в коридоре говорят, что вам нужны рабочие руки, – начала было Ольга.

– Рабочие! – подняв палец, подчеркнула женщина. – А у вас они, простите, не такие. Что вы умеете?.. То-то, а учить вас к чему? Вдруг вы передумаете работать…

Пришлось проглотить и это. Оказывается, выпендриваться, напускать на себя важный, значительный вид и всех вокруг заставлять исполнять ритуальные танцы – это работает только тогда, когда эти «все» – люди знакомые, деликатные, боящиеся тебя обидеть.

Что же делать теперь? С кем посоветоваться? С мамой – глупо. Все уже сказано-пересказано. Успокоит, по головке погладит – и вновь заведет разговор: не хочет ли дочка на фабрику, к настоящему делу?

С Палычем? Он, допустим, поймет, но заведет такую жизнеутверждающую, назидательную шарманку, он мастер на такие вещи. И как вывод наверняка последует утверждение, что в следующем году обязательно получится. Или через год. В любом случае ближе к пенсии уже будешь смотреть на все по-иному. Как директор сказал: либо ишак сдохнет, либо падишах помрет? Вот-вот.

Колька… положим, он и поймет, и простит, и посочувствует. Только ведь стыдно, так стыдно признать свое бессилие и глупость!

Оля пыталась отвлечься, то подсчитывая случайные детали пейзажа, мелькающие за окном, то утыкаясь в книжку «Педагогика». Да, она потратилась на этот учебник на развале на Кузнецком Мосту, самонадеянно считая, что уже многое постигла на практике, можно подтянуть теорию.

Она почему-то была уверена, что вот зададут в райкоме комсомола глупый вопрос по Брусникиной, а она зайдет с козырей, с привлечением теории, и предстанет до того осведомленной, что все будут дивиться и вопрошать: и когда это вы, девушка, успели?

Однако эти многомудрые строчки, не так давно казавшиеся умными, волшебными, завораживающими, растеряли всю магию и уж не захватывали.

Оля захлопнула книжку, принялась таращиться на пейзаж за стеклом – там ничегошеньки нового, интересного не было. Казалось, все: от празднично зеленеющих берез до лазурного безоблачного неба – сливалось в глумливые рожи, которые гримасничали.

Дококетничалась сама с собой! Полагала, что лучше всех, а оказалось, что она хуже многих. Вот и сейчас – ведь, по сути, ты прогульщица! И когда директор потребует подать объяснительную, почему прогуляла рабочий день, что она поведает? Надеялась, что вернется лишь для того, чтобы забрать трудовую книжку?

А возвращается как побитая собака. Ощущения – швах. Будто собрался опуститься на стул, а его из-под седалища выбили, или делаешь глоток чая, а в чашке помои и бурда.

Позорище какое.

«Так, спокойно, это все нервы. Надо взять себя в руки. Еще не конец. Еще можно поговорить с Брусникиной, с ее мамой, с директором! Неужели свет клином сошелся на одной-единственной негоднице? Еще не конец всему, не надо складывать руки. Надо подготовиться и… Это невыносимо. Какая духота».

Оля нервно, резко поднялась, дернула ручку окна, раз, другой – рассохшаяся рама и не думала поддаваться. Рванула очень сильно, в этот момент электричка подскочила на стрелке, и она, не удержавшись, грянулась об пол. Аж шея хрустнула, Оля даже не сразу решилась головой пошевелить.

Какой-то пассажир, проходивший мимо, поднял ее и усадил на скамейку.

– Все хорошо? Платок возьмите, у вас кровь.

– Спасибо, – в самом деле, из носа юшка сочится, наверное, о раму задела, пока с окном боролась.

Оля хотела было свой платок отыскать, но никак не могла сообразить, куда его дела, а вспомнив, решила, что не станет его доставать. Ужас какой он грязный, после всех переживаний, слез и соплей.

– Спасибо.

Пассажир раскланялся и улыбнулся. И исстрадавшаяся душа Оли вдруг взмыла куда-то в иные дали. Ужасно приятная у него была улыбка, аж сердце таяло. На вид это был обычный гражданин, костистый, в гимнастерке, галифе и сильно сбитых, пусть и начищенных сапогах. В руках имел мешок типа «сидор», тоже видавший виды, к нему был приторочен скрученный ватник. На коротко стриженной голове – обычная кепка.

Глаза – светлые, прозрачные, глубоко сидящие на худом лице, – и их взгляд прямой, открытый и такой чистый.

«Бр-р-р», – Оля встряхнулась. Чего только с отчаяния в голову не влезет! В каждом встречном доходяге видишь спасителя. Хотя глаза все-таки чудны́е, как будто изнутри горит свет, не пронизывающий, а теплый, согревающий. Прямо очи, коим место на картине, Васнецова или Нестерова, на лице какого-нибудь святого, монаха, отшельника. Особенно с вот этими черными впадинами вокруг глаз, тенями посреди высокого лба, под скулами.

В это время на остановке завалилась в вагон развеселая компания каких-то туристов. Все как на подбор горластые, небритые, точно месяц по тайге елозили, рубашки пахучие. Навьючены всякой всячиной, от котелков до байдарок. С шумом и гамом начали пробираться, выбирая скамейки, переставили спасителя Оли, как шкаф, – «Посторонитесь, папаша».

Столько шуму и гаму, а ведь заняли они только две скамейки. И свежий воздух в вагоне немедленно кончился, вытесненный запахами табака, тушенки и бывалых подмышек. Без тени смущения откупорили бутылки и пустились в бурные обсуждения. Разлетались по вагону диковинные слова типа «подгребица»[1], «спасконец»[2], «юление», «чалка»[3], «шивера»[4], некоторые поглядывали в сторону интересной и одинокой девушки.