Вор крупного калибра

– М‐мать, – процедил Николай, но вовремя прикусил язык.

– Что, сынок? – немедленно спросила она.

– Это я так. Спокойной ночи.

«Спокойной» не получилось, он проворочался, кусая подушку, до утра.

Уж сколько воды утекло со времени его исторического звонка на «ноль-два», и до сих пор при воспоминании об этом от стыда по-прежнему пальцы в ботинках поджимаются.

– Итак, что у тебя по дачам? – осведомился Сорокин.

Акимов подавил вздох. По дачам все было настолько кисло, что перспектива спуска на землю уже не пугала, а скорее, напротив. Устал Сергей разочаровываться в своих силах.

Начиналось все мирно, даже юмористически. Прибежала растрепанная почтальонша Ткач, разносившая корреспонденцию зимующим на Летной и Пилотной, что в поселке Летчик-Испытатель, и сообщила, что на Гастелловской «что-то не то».

«Чем-то не тем» оказалась вскрытая генеральская дача, заколоченная досками на зиму. Сколько ни осматривал Сергей участок, скрупулезно, по часовой, с привязкой по ориентирам, никакого особо жуткого криминала на генеральском участке не обнаружил. Дверь, впрочем, вскрыта вроде бы стамеской. Ну и, знамо дело, в доме полный бардак: в воздухе белым-бело от пуха и пера, как в курятнике во время переполоха. Каждая подушка, вплоть до невинных думок, была вспорота, причем на панцирной кровати выпотрошенные подушки зачем-то сложили стопкой и прикрыли обратно салфеткой с кружавчиками. Шкафы, шифоньеры, тумбочки – все вывернуто, какие-то сундуки и саквояжи тоже опустошены, все содержимое валялось на полу. Абажур, заботливо укутанный на зиму кисейкой, сорван и отброшен в угол. На кухне – разоренный буфет, груды битых тарелок, вскрытые банки. За оградой, в кустах нашелся ватный матрас, безжалостно выволоченный из родных стен и выпотрошенный до последнего клочка.

При таком разгроме как-то напрашивались пропавшие ценности и кровавые лужи, но их не было. Более того, сколько ни пытался уразуметь Акимов, не было ни логики, ни смысла в этом бардаке. Беспорядок – не улика, мало ли ключи от городской квартиры искали в спешке. А иных необычных вещей на месте происшествия не имелось.

Хотя… в версию о хаотичных поисках ключей не вписывалось то, что было очевидно: безобразничали старательно и методично, не оставив без внимания ни сантиметра помещения. На фоне всего этого было глупо спрашивать, не видит ли что-либо необычное товарищ Ткач, по долгу службы в доме неоднократно бывавшая. Товарищ Ткач только хлопала глазами – она же письмоносица, не пинкертон. Составив пространный и бестолковый протокол, Акимов вздохнул и вернулся в отделение.

Хорошо, еще ядовитого Сорокина не было, отбыл на три дня по каким-то служебным надобностям. Акимов, раскинув мозгами, состряпал лишь одну версию: вандализм на фоне личной неприязни. Надо полагать, насолил кому-то герой-летчик. Самому воину морду набить, понятно, руки коротки, вот и решили хотя бы так напакостить.

Идея в целом была здравая (за неимением иных мыслей) и, главное, удобная.

Беда поджидала Акимова на следующий день в виде пожилой, подтянутой пары физкультурников.

– На лыжах отправились, – пояснял мужчина, – смотрим, вроде как калитка открыта…

И снова отправился Акимов в Летчик-Испытатель, теперь уже на Чкаловскую, и снова застили глаза перья вспоротых подушек. Такая поганая штука, никак они не хотели угомониться и улечься на пол – чуть двинешься, и опять поднимается снежная метель. Снова разгром, разоренные шкафы-чемоданы, только теперь, помимо подушек-думок, пострадал еще и ни в чем не повинный матрас с огромной генеральской кровати. Тиковый, полосатый, который вытащили во двор и подвергли надругательству, выпустив кишки-пружины.

И вот вернулся Сорокин и задал вопрос со своеобычным началом: «Как у тебя с…?» И пришлось признаться, что никак, и версий, помимо стремления насолить из личной неприязни, никаких нет.

– Ах, личная неприязнь, – со значением протянул капитан. – И небось по-пьяни?

Акимов засмущался. Кивнув, начальство продолжало:

– Я тут делишки разбирал, ну, знаешь, висячки всякие ваши. Старые в том числе. И наткнулся на интересную папочку… Ты-то, конечно, понятия о ней не имел, да? Не твое дело, пусть другие разбираются, у меня своих дел по горло. А вот что мы имеем на сейчас.

Николай Николаевич извлек из сейфа новехонькую, хотя и пыльную папочку. Очевидно было, что лежит она нетронутой давно.

– Вот тут, сударь ты мой, еще два рапорта о таком вот, как ты говоришь, стремлении насолить из личной неприязни. Два!

– То есть как это? – пробормотал Сергей.

– А вот таком кверху. Два случая имели место на разных дачах в поселке Летчик-Испытатель. В сентябре – дом Сичкина Николая Ионыча, в октябре – Пьецуха Алексея Ивановича. Как прикажешь понимать? Все летчики не угодили кому-то одному?

– Ну я и говорю – хулиганит чокнутый.

– Ну да, чокнутый, – поддакнул Сорокин, – хорошо, удобно, да неувязочка. Ты небось грамотный, книжки читал. Может, что и помнишь. Особенно такое умное выражение: первый раз – случайность, второй – совпадение, третий…

– …закономерность.

Сорокин с одобрением кивнул:

– Или враждебные действия. Если так, тогда что такое два случая из сейфа и два твоих – это уже не три, а целых четыре. Серия, так?

– Так.

– Во‐о‐от. И скажу тебе по большому секрету – и по соседним окраинам, по сводкам судя, еще как минимум парочка-троечка официально зарегистрированных «хулиганств», подчеркиваю – только зарегистрированных. И именно с подушками-матрасами, и именно по офицерским дачкам. Намек понял?

Акимов кивнул.

– А теперь к нашим баранам вернемся. Вопрос у меня к тебе, товарищ следователь: зачем дураку с ножом матрас на потрошение на улицу переть?

– Чтобы в доме не сорить? – предположил Акимов и тотчас прикусил язык.

– Смешно. Вторая попытка?

Сергей послушно подумал.

– Ну? Нет? Ладно. Смотри. Вот у тебя протоколы осмотра из сейфа. Вытаскивали что из дому?

Акимов, взяв папку, быстро пробежался глазами по тексту:

– Похоже, что нет. Не сказано ничего.

– Точно. А с чего ж теперь-то потрошат на улице? Смекаешь? – и, видя, что на подчиненного наваливается уже черное отчаяние, Сорокин сжалился:

– Да потому что снег лег, Сережа. Следы они так уничтожали, волочением, тащили до самой проходной-проезжей дороги бандуру эту, чтобы собак и сыскарей попутать, следы скрыть. Понял?

– Понял, товарищ капитан.

Сорокин посверлил его глазом и сварливо спросил, что конкретно понял товарищ лейтенант, он же недоопер.

– Следы скрывали.

Тот в сердцах шлепнул ладонью:

– Да не псих это шурует! Ищут что-то по дачам, шарят! Так что активизируйся и давай-ка по нашим потерпевшим, по всем, понял?

– Есть допросить, – козырнул Акимов.

Сорокин аж дернулся, как от стрельбы в зубе:

– Опросить, опросить! Разницу понимаешь? Допрашивать преступников будешь, а с людьми разговаривают! Смекаешь? Свободен.

Времени было потрачено много: герои-летчики – народ востребованный, кто по симпозиумам, кто по испытаниям, кто по академиям – лекции читать. Подводя итог, Акимов выяснил, что ни у кого из обокраденных дачников никаких претензий нет.

– Это просто смешно, – ворчал один. – Что я, совсем без ума – ценности на даче хранить? Так, побито-порезано, варенье позапрошлогоднее сожрали, закисшие огурцы полили медом и тоже употребили…

– С водкой?

– Не держу в доме.

– Может, мстил вам кто? – с робкой надеждой осведомился Сергей.

– Перестаньте, – поморщился генерал. – Просто пьяные выходки, хулиганство. Так и запишите: претензий не имею, никого не подозреваю. Все.

Все-то все. Однако пятый случай оказался совсем не таким безмятежным.

Весть о том, что в Летчике-Испытателе грабят дачи, а теперь еще и пристрелили Витюшу-Пестренького, разнеслась по округе молниеносно. Анчутка с Пельменем, нашедшие-таки приют на зиму в приземистой трансформаторной будке, на двери которой красовался череп с надписью «Смертельно!», охотно, но под страшную клятву – «только никому ни-ни!» – рассказывали подробности всем желающим.

Правда, Пельмень при этом пытался соблюсти правдоподобность, а Яшка, заметно поздоровевший и потому приободрившийся, жертвовал правдой ради зрелищности:

– Лежит такой, голова расколота, как арбуз, кровища повсюду…

– Хорош гнать-то! – возмутился Андрюха. – Болесть у тебя на мозг перешла, точно.

– Так что же, в упор стреляли? – уточнял Колька, пытаясь уловить смысл.

Яшка аж руками замахал:

– В него, в него, аккурат очередью…

Пельмень отвесил ему подзатыльник.

– Не было ничего. Дырка напротив сердца была, вокруг след от пороха – стало быть, в упор стреляли. И что интересно – ни капли крови нет.

– Бывает такое, – кивнул Колька. – И что же, выстрела вы не слышали?

– Слышали, – встрял Анчутка, – громыхнуло, как в мае.

– Ничего не громыхнуло, – тотчас возразил Пельмень. – Товарняк шел.

– Решил такой же дурачок, как вы, по дачам полазать, а тут возьми и хозяин завались, – предположил Колька. – Ну и вспылил маленько.

Тут уже даже Яшка глянул на него с неодобрением:

– Слышь, ты ври да не завирайся. Чтобы наш советский летчик в упор в человека стрелял, да не во врага, в убогого – что ты!

А обстоятельный Пельмень на прощание еще раз напоминал: мол, только никому, а то по следакам затаскают, а то еще и на них повесят, и всякое прочее.

Колька лишь рассеянно кивал. Само собой, он не мог одобрять и не одобрял рейды по чужим дачам, но в приятелях был уверен: максимум, что они могли прихватить в приютившем их доме – банку варенья да кусок рафинада, если найдется. Одно дело – тырить белье с веревок, а домушничать – это совсем другое.

Несчастная гражданка почтальон Ткач, которую угораздило обнаружить Витеньку и которая, по ее собственному признанию, от этих дел мечтала повеситься, утверждала, что на самом деле мальчишку не просто пристрелили, но еще и кишки выпустили на этом самом сворованном матрасе. Просто потом пошел снегопад и все засыпал.

Фельдшер, которого приволокли на место прямо после ночной смены, был суров и немногословен: смерть наступила не более трех часов назад, причина – проникающее ранение сердца. Чем стреляли – неизвестно, ибо рана сквозная.

– Ищите пулю, – приказал он и отправился досыпать.

Акимов до прибытия опергруппы организовал оцепление, попросил соседей, чтобы Витенькину мать под каким-нибудь предлогом не подпускали, бродил как в воду опущенный вдоль и поперек по улице, делал вид, что осматривается и расспрашивает, а сам мучился.

Сергей понимал, что в происшедшем виноват именно он. Недодумал. Недопонял. Недоработал.

Прибыли зубры из управления – и лишь подсыпали соли на раны. Пока проводник с собакой шнырял по окрестностям – следы довели до шоссе и там, разумеется, пропали, – другие умело и споро прочесали участок. И они ничего не нашли – ни пули, ни гильзы. Ясно было лишь то, что уже и так было ясно, что фельдшер сказал: убийство, выстрел в упор, сквозное огнестрельное.

Акимов попытался вставить свой полтинник, рассказав про дачи, но капитан, начальник опергруппы, лишь отмахнулся:

– Что с твоими дачами? Ну, дачи, что дачи?

– Так ведь…

– Все. Занимайся-ка, лейтенант, своими горшками-крынками, отрабатывай круг общения, пробегись по соседям: кто что слышал-видел с трех ночи до шести утра.

– Да я…

Капитан вспылил:

– Что – ты?! Суетесь, куда не просят! Тоже мне, опера!

– Я следователь, курсы…

– Засунь себе свои курсы знаешь куда? Недоучка – хуже незнайки. Ты тут вола пинал по участку, вот и допинался. И я тебе вот что скажу, лейтенант: возможно, ты и виноват в том, что пацана убили. Была б моя воля, я бы тебя вообще из органов вышиб прямо сейчас. Но поскольку нет ее, воли моей, то вали работать по-стахановски. Жду доклада через десять дней. Свободен.

Потом было опознание, и почерневшая Витюшина мать без единой слезинки – столько выплакала она на своем веку, что аж высохла вся, – подтвердила, что да, это есть ее сын, Виктор Анатольевич, фамилия Швиц, инвалид с детства, единственный сын с тех пор, как в декабре сорок первого погиб ее старший, и так далее, и тому подобное.

Акимов слушал ее обстоятельные ответы и был готов взвыть, повалиться в ноги и каяться непонятно в чем. Ведь и не было никакой его вины в происшедшем, а все равно… Как это там? С высокой степенью ответственности. Тебе, Акимов, самолеты доверяли, а простого убогого от пули, да еще в мирное время, уберечь не смог.

«Так, отставить упадничество, – скомандовал Сергей сам себе, – заткнись и работай».

И попросил потерпевшую гражданку Швиц осмотреть вещи – все ли на месте, не появилось ли что новое или, наоборот, пропало?

Витенькина мать без тени удивления повиновалась, осмотрела нехитрые богатства, извлеченные из карманов, снятые с тела дурачка: газетки, гребешок, гнутые гвоздики, проводок, кусок рафинада, погрызенный и весь в махорке, ветошь-обтирка и прочее – вся эта чепуха, которой обвешивал себя Пестренький, была, очевидно, ей знакома. Каждую вещицу она в «лицо» узнавала, сохранила в памяти. Акимов прямо спросил: неужели мама все эти игрушки наперечет знает? – и она просто ответила:

– Да. Вот эта ложечка, – она прищурила покрасневшие, подслеповатые глаза, – с птичкой, Витенька ее в начале осени нашел, в сентябре, а вот этот осколочек – на Покрова…

– Это когда? – спросил Акимов сурово, хотя и сам прекрасно помнил, но признаваться считал неловким.

– Четырнадцатое октября, – без тени укоризны напомнила женщина.

«Осколочек» – кусочек битого зеленого стекла, по всему судя, от нижнего края бутылки, рядом с донышком, – был впаян в цемент. При свете лампы стекло загадочно мерцало, точь-в‐точь изумруд. Припомнила мать и нож – остро наточенный, обмотанный изолентой.

– Это его? – спросил Акимов.

«Хороший ножик, – отметил про себя, – подушки порет – аж снег идет…»

– Да, его… это еще летом появилось, на излете. Говорил, за грибами, мол, ходить буду. А вот это что такое – не ведаю. Нет, это не наше.

Она указала не то на медальон, не то на образок, что висел у Витеньки.

– Почему «не наше»? – спросил Сергей.

– Так вот его крестик, деревянный, – указала мать. – А это что за блямба – не ведаю. Не наше. У нас таких не носят.

Акимов кивал, а у самого под шрамом стучало, как дятел: «Гильзу ищи. Надо искать гильзу. Позарез нужна гильза». Он отправился в школу, поговорил с директором и получил в распоряжение старший класс. Несколько часов три десятка горящих энтузиазмом, остроглазых добровольных помощников прочесывали участок. И снова мимо: гильзы от патрона, которым застрелили Витеньку, не обнаружили. Пропала, как в воду канула.

Колька старался не меньше других. История, рассказанная приятелями-огольцами, будоражила ум, пацан все пытался сообразить, кем это надо быть, чтобы пальнуть в упор, то есть прямо глядя человеку в лицо, да еще как прицельно, чтобы ни капли крови не пролить. И зачем, главное? Что и кому мог рассказать этот убогий? Кто бы ему поверил, недоразвитому?

Он смотрел во все глаза, даже, улучив момент, тайком откололся от класса специально, чтобы порыскать вокруг дома. Его охватил сыщицкий азарт, воровской жар, вывернутый наизнанку. Конечно, следов, которые он втайне рассчитывал обнаружить (и, признаться, немедленно раскрыть дело), и в помине не было. Давно уже тот снег сошел, выпал следующий, потом натоптали сыскари, потом любопытные – хозяева никак не могли до дачи доехать, занятые больно. Заглянуть в дом Колька не мог – дверь опечатана, – но знал, что там кавардак.

«Очиняли стамеской, вскрыли так, чтобы не повредить, а внутри все разнесли, – удивлялся он. – Зачем это?»

Повернувшись на крыльце, как раз сходил по ступенькам – и вдруг заметил в раскисшей грязи нечто продолговатое, тускло блестящее.

«Гильза!» – возликовал Колька.

– Салют, Николай, как жизнь молодая? – сказал, подходя, Акимов. – Никак нарыл что?

Колька, утвердительно буркнув, разгреб осторожно жижу, протер пальцем – и в самом деле гильза. Но…

– Нет, – с сожалением признал пацан.

– Э‐эх, – протянул Акимов, – гильза, да не та. Дай-ка.

Во‐первых, эдакий дрын ни в один пистолет не влезет. Во‐вторых, это вообще пусть и стреляная гильза, но давно потерявшая первоначальный облик: отполированная, закупоренная плотно подогнанной пробкой вроде бы из каучука, она являла собой нечто вроде флакона.

– Что там, Сергей Палыч?

Акимов осторожно приоткрыл пробку и помахал ладонью, направляя на себя поток воздуха. И все-таки в нос ударила такая резкая вонь, что чуть мозги не взорвались.

– Нашатырь, спирт.

– Да чую уж, – прогнусавил Колька, морщась.

– Твое? – спросил Акимов.

Колька лишь плечами пожал:

– На кой? Я что, барышня? Забирайте. Что, думаете, хозяева потеряли?

Акимов неопределенно хмыкнул.

– Ну что, следователь? Отыскал гильзу? – поприветствовал его Сорокин.

Безошибочно определив насмешку, Акимов тем не менее как мог корректно и сухо поведал о своих изысканиях, не забыв представить максимально подробное – даже с некой издевкой – описание вещей, обнаруженных при убитом В. А. Швице. Предъявил и гильзу. Однако начальство на его тон и не чихнуло, а поинтересовалось, понимает ли лейтенант Акимов, что гильза не та.

– Разумеется, – лязгнул Сергей.

– Отлично, – мирно кивнул Николай Николаевич, – а вот вещички. Где они у тебя, представь-ка полюбопытствовать.

Полный дурных предчувствий, Акимов выложил руководству на стол Витюшины бирюльки, и Сорокин практически сразу заявил:

– Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемета.

– Кого?

– Тебя. Сыщик, так твою растак, ты два глаза для красоты носишь? А мозг – для весу? Вот это что, я тебя спрашиваю? – капитан сделал такой жест, как будто хотел носом ткнуть Акимова в Витенькину ложку, но сдержался.

– Ложка…

– Какая, я тебя спрашиваю? Ты ее осматривал, сыщик с дипломом, он же летчик?! Что на ней?

Он лично взял упомянутый предмет и помахал им прямо перед глазами Сергея.

– Ну, птичка с кубиком. И надпись – «Коля».

– О, умеет-таки читать. А вот думать будем учиться. И смотреть, и, главное, видеть, – Сорокин извлек лупу и сунул ее в руки подчиненного. – Это, ваше высоконедоумие, не птичка, а самый что ни на есть орел. И не кубик – не кубик, а свастика. Клеймо люфтваффе, сокол ты наш.

Акимов, сгорая от стыда, рассматривал мелкое, еле видное клеймо – да, в самом деле, то, что подслеповатая мама Вити назвала птичкой, а он, не подумав, повторил, было именно клеймом, и именно люфтваффе. Что смог разобрать остроглазый, хотя и кривой Сорокин.

– Один пургу прогнал, второй подхватил. Вот так и делают ошибки. Понял?

Сергей молча кивнул.

– Идем дальше. Кто такой Коля?

– Откуда мне-то знать?

– А если подумать?

– Не знаю.

Единственный глаз Сорокина стал чуть ли не белым, и черный зрачок смотрел в упор, как дуло, но голос звучал спокойно и даже вежливо:

– Оперуполномоченный Акимов, приказываю немедленно задействовать то, что у вас находится под фуражкой. Выполнять. О выполнении доложить.

Повисла неловкая, даже грозовая тишина. Акимов, нечеловеческим усилием взяв себя в руки, максимально вежливо ответил:

– Никак нет, не могу знать, кто есть Коля, чье имя обозначено на ложке люфтваффе, обнаруженной на трупе потерпевшего гражданина В. А. Швица.

– Твою ж мать, – совершенно по-человечески, по-свойски вздохнул Николай Николаевич. – Мать, Сережа. Мать Вити сказала, по твоим же словам, что ложечка появилась… когда?

– В сентябре.

– Очень хорошо, – ласково, как слабоумного, похвалил Сорокин. – А чем, друг мой Сереженька, ознаменовался на вверенном вам участке сентябрь этого года? Быстро!

«Чем? Чем? Задержали Ивана за кражу дров, угон велосипеда, мадамочка со своим мадаполамом, салом поделился Остапчук…»

– Дачу ограбили! – не выдержав, гаркнул Сорокин. – Дачу генерал-лейтенанта Сичкина, имя которого… ну?

– Николай, – угрюмо ответил Акимов.

– Фух, – выдохнул Сорокин, – родили, поздравляю. В общем, к гадалке не ходи – его ложка, с ограбления. Ты как, не устал? Есть не хочешь?

– Нет.

– И это правильно, не заслужил еще. Теперь вот с этим, – Николай Николаевич бережно взял осколочек в цементе. – Красивое, а? Как думаешь, откуда?

Тут уже сам Акимов понял, что с собой не совладает. Он забыл о субординации, о воспитании – и да, что греха таить, просто о вежливости, которую, как ни крути, надо проявлять к старшим. Задыхаясь от злобы, Сергей процедил:

– Да кто же это вам позволил мне выволочки такие устраивать? Я что, место пустое? Не понимаю слов обычных! Я боевой офицер, летчик, я обучался на официальных курсах! Я…

Ответом было краткое:

– Отставить истерику.

Николай Николаевич смотрел ровно, прямо, без злобы и возмущения. Он задал вопрос и ожидал ответа:

– Повторяю. Что за осколок? Версии?

И понял Акимов, что истериками горю не поможешь. Нравится – не нравится, он тут на положении беспорточного сопляка, а этот вот кривой гад помогает родиться сыщику. И пока он, Сергей Акимов, закатывает руководству сцены, преступник разгуливает на свободе, чему он, оперуполномоченный, прямо сейчас немало поспособствовал. Тогда Сергей взял себя в руки и четко, как на занятиях, принялся излагать:

– Это может быть осколок, оставшийся на месте разбомбленного продуктового склада, от высокой температуры впаявшийся в цемент. Это может быть остаток мозаики, скажем, прихваченный на память с курорта. Это может быть…

– …фрагмент известного на всю округу бутылочного дома со шпилем и чайкой, – утомленно завершил Сорокин, потирая лоб, – возведенного Пьецухом Алексеем Ивановичем и ограбленного в октябре сего года. Эх, Акимов, Акимов…

И снова, в который раз за неполный час, Сергей задохнулся от жгучего стыда и обиды. На кого? Самое страшное – что на самого себя.

Ведь и вправду, бутылочный дом, возведенный остроумным авиаконструктором из бутылок, собранных по всей округе, является местной достопримечательностью, люди специально приезжают подивиться. И все лето гостеприимный хозяин никому не отказывает в удовольствии посетить уютную комнатку, в солнечные дни наполняющуюся изумрудными и янтарными бликами – в зависимости от того, через какую тару преломляются веселые лучи.

И нахлынуло на Сергея огромное, небывалое чувство унижения, как будто он прилюдно обделался, а люди вокруг великодушно делают вид, что не замечают и не чувствуют ничего.

– Учись думать, Сергей, – серьезно и очень доброжелательно произнес Сорокин. – Думать, смотреть, наблюдать, сопоставлять. Война не закончилась, дорогой. Смотри в оба, и прежде всего – за собой. Усек?

– Так точно.

– Хорошо. Ты все-таки наведайся до товарища генерала Коли Сичкина, предъяви ему ложечку: может, простое совпадение. А осколок – даже не сомневайся, с дома Пьецуха. Меня как сюда назначили, я при первой возможности пошел это чудо смотреть – весь город про него легенды слагает.

Николай Николаевич распространялся про остроумную технологию, выдавал версии о том, сколько бутылок пошло на квадратный метр и, самое главное, откуда их столько набрал герой-летчик, а потом как бы мимоходом заметил:

– …Главное, как будешь разговаривать с Сичкиным, попробуй ненароком вывести его на момент с оружием. Он, ясное дело, не признается, но оружие-то наверняка у него есть – охотничье ружье или там пистолет с фронта. Не пори горячку, не разоблачай, но попытайся просечь – просечь, понимаешь? – осталось оно у него или нет. Смекаешь?

И Сергей клятвенно заверил, что смекает. Правда, наблюдать и делать выводы ему все-таки не пришлось: Сичкин Николай Ионович оружейную тему закрыл тотчас же, предъявив официальный акт сдачи и приема личного оружия. А затем смущенно, но безоговорочно и радостно признал свою трофейную «счастливую» ложку. И даже принялся расспрашивать, как и когда ее, родимую, можно будет получить обратно. Уже прощаясь, припомнил также, что не может найти еще одну вещицу:

– Портсигар. Может, он с дачи и пропал.

– Поподробнее можно? – попросил Акимов.

Николай Ионович засмущался:

– Да вот, понимаете, подарок штурмана моего пропал, с которым мы еще в Испании… Красивая вещь.

– Опишите, пожалуйста.

– Немецкий, но без крестов‐черепов, серебряный, на крышке китайский дракон. Ювелир смотрел – говорил, что большая редкость, аж девятнадцатый век, переклеймен уже в Третьем рейхе, восемьдесят четвертой пробой. На обратной стороне клеймо: из семьи Зенф, а внутри на крышке Ленька нацарапал: «Кури на здоровье, Коля».

– И пропал портсигар? Точно?

– Вроде бы, но я не уверен, – признал генерал. – Надеюсь, может, все-таки в квартире где-то. Я поищу и заявлять не буду, но, если вдруг появится – дайте, пожалуйста, знать. Не рухляди жалко, память о друге.