Вор крупного калибра

Сергей пообещал. Уже по своей инициативе, уловив мысль руководства, нанес визит и Пьецуху. Самого не было, жена встретила неласково и, стоило заикнуться о ружьях-пистолетах, заявила твердо, не без раздражения:

– Нет у нас никакого оружия, молодой человек. Нет и никогда не было, так своим начальникам и доложите. Сколько можно-то, одно и то же!

Изображая сокрушение и раскаяние, Акимов как можно невиннее осведомился:

– Простите, что вы имеете в виду?

Генеральша вздернула птичий нос:

– То и имею! Еще когда ходили по дачам, предупреждали: мол, объявилась банда, грабит дачи, держите личное оружие наготове. Глупая провокация!

– Кто ходил?

– Не важно, кто ходил. Вам лучше знать, кто у вас там ходит, гражданин участковый…

– Оперуполномоченный.

– Тем более. Желаю всего доброго.

* * *

Оля, распустив косу, расчесывала волосы. Они текли сквозь пальцы, шурша, как песок, и мысли в голове струились мирные, длинные, спокойные, точно реки.

Коля сказал, что сегодня новая картина в «Родине» и у него два билета. Хорошо, что он перестал дуться из-за дурацкого зеркала… Кстати, где оно?

Она извлекла из своего самого тайного тайника – из-под подушки – зеркало, приладила в подсвечник огарок, зажгла. Заплясали по стенам волшебные всполохи, сумрачная комната, в которой давно уж не было ничего лишнего, тотчас преобразилась в таинственную пещеру Аладдина.

Тонкие прозрачные руки двигались все медленнее и наконец опустились, легли на стол. Оля, положив подбородок на длинные сплетенные пальчики, пристально, как во что-то чужое, вглядывалась в собственное отражение.

В играющем свете из чудо-зеркала, в обрамлении причудливого узора робко проступали большие живые глаза, в глубине которых над скрытым огоньком кипело по капле смолы, длинные, темные ресницы, – Оля умудрялась укладывать на них аж три спички, чем втайне гордилась неимоверно, – изящного рисунка брови, не нуждающиеся ни в каких карандашах, пинцетах и прочих пошлостях… Все еще не удается поесть досыта, но эта чернота под скулами так нежно подчеркивает их изящество, и тонкая шея, пусть еще девчоночья – видно, как она приобретает правильный, пленительный изгиб.

Оля, вздохнув, принялась заплетать косу.

Вот уже второй месяц пошел, как она готовится к состязанию, и даже самый большой недоброжелатель не сможет сказать, что у нее что-то не получается. Получается, еще как! Иной раз она сама не могла понять, почему она, такая впечатлительная, живо чувствующая, вдруг отключается от всего, когда берет пистолет, ничего не видит, не слышит, – как будто опускается стеклянный волшебный колпак, все внешнее пропадает… все обязательно вернется, когда прогремит выстрел и Герман Иосифович сообщит: «Умница. Десятка».

Учитель ей нравился. Нравилось, как он неизменно спокоен, вежлив, опрятен, как приятно от него пахнет одеколоном. Было приятно, что он, взрослый, образованный человек, разведчик, офицер, так уважительно обращается на «вы». С ним было очень интересно и спокойно, как будто кто-то берет тебя за руку и уверенно, мягко ведет туда, куда следует. Точь-в‐точь как дедушка…

Оля сердито сморгнула. Еще не хватало расплакаться. Кстати, она еще сегодня не занималась. Как-то учитель обратил внимание:

– Гладкова, вы целитесь не тем глазом.

– То есть как? – вскинулась она, но тотчас с удивлением осознала, что в самом деле целится левым, а правый закрывает.

– Откройте правый, – скомандовал физрук, но почему-то правый наотрез отказывался открываться!

– Это весьма странно. Я был уверен, что этим страдают в основном юноши. По всей видимости, виной ваш мужской, крепкий характер, Гладкова. Попробуйте потренироваться так…

И, следуя его совету, теперь каждый день, утром и вечером, Оля методично выполняла гимнастику, открывала и закрывала глаза, стремясь добиться того, чтобы это происходило независимо. Удивительно, но сначала пришлось придерживать веки пальцами, зато теперь глаза слушались. Однако умница Оля прекрасно знала, что без тренировки любой навык теряется, поэтому принялась за свою гимнастику…

– Чего это ты в темноте гримасничаешь?

Она вздрогнула. Надо же, совсем забыла закрыть дверь.

– Стучаться надо.

– Готова? Пора уж, – заметил Колька, пропуская замечание мимо ушей, – а то, пока ты тут в актрисульки готовишься, кино начнется.

Оля сердито посмотрела на его отражение.

Николай, конечно, сильно изменился, и в лучшую сторону. Давно остались в прошлом и бритая большая голова, болтающаяся на тощей шее, и просвечивающиеся уши, и руки, пусть и длинные, но болтающиеся словно сами по себе. Плечи развернутые, голова гордо сидит, да и лицо уже не мальчишеское, подбородок упрямый, глаза смотрят прямо, уверенно, по-мужски, и совсем уж не по-детски ходят желваки по скулам. И снова эта саркастически мягкая улыбка.

«Опять за свое», – с нежностью, к которой примешивалась уже чисто женская досада, подумала Оля.

– Включи, пожалуйста, свет, – подчеркнуто вежливо попросила она и не без сожаления задула свечку. Быстро закончив с косой, она накинула пальто, обулась и оказалась готова к выходу.

* * *

Трофейный фильм под странным названием «Одноглазая справедливость» повествовал о непростой судьбе ковбоя-шерифа, которому срочно надо было изничтожить всех злодеев, захвативших власть в городке. Закон на их стороне, помогает шерифу только индеец из племени навахо, у которого бандиты убили все племя, чтобы захватить их родовые исконные земли. Беда еще в том, что у ковбоя и так один глаз не видит, а оставшийся постепенно слепнет. А помогает шерифу Лу-Лу, хозяйка салона, грудасто-задастая блондинка, которая…

Оля мучилась, но виду не подавала. Колька мучился тоже, но по другому поводу. Он понимал, что надо поговорить начистоту, но о чем? Ведь трудно понять суть недовольства… Просто Оля, солнечная, золотая Оленька, расцветавшая удивительным и опасным цветом, серьезная и надежная, отдалялась с каждым днем. Что-то происходило между ними, что-то легло между ними, глубокое, душное «не то».

Надо было уже что-то решать, но как подступиться, как объяснить…

Когда ярко светило солнце, серебрилась солнечная снежная зима, сиял беззаботно каток в парке, Оля была самой собой – милой, красивой, счастливой. Потом солнце опускалось за вершины деревьев, ожигая ступеньки ельника, обманчиво подмигивая, мол, все дребедень, завтра – новый день, сгущался сиреневый вечер. И вот, когда особенно хотелось сидеть за столом, пить чай и читать вслух, Оля вдруг преображалась. Торопливо собираясь, она бежала в школу, точнее, в школьный подвал. К своим пистолетам, мишеням и… физруку.

Напрасно остатки здравого смысла возвращали Кольку в тот далекий страшный день, когда висела в воздухе пороховая гарь, а распластавшийся на грязном полу Давилка беспомощно скреб пальцами, пытаясь нащупать нож, когда Оля обещала, что всегда будет рядом и «все получится». Напрасно Колька напоминал себе, что нет и не может быть такой силы, которая заставила бы Олю изменить своему слову. Этого не может быть именно потому, что не может быть никогда.

И снова опускались на город душные сумерки, и Оля, которая была только его и ничьей больше, как будто отрывалась, торопливо прощалась и бежала на тренировку, – она представлялась ему иногда не Олей, а коварной ведьмой. И можно было сколько угодно напоминать себе, что это все дурь, что она ни минуты не остается наедине с Германом, что в школе полным-полно вечерников, что, в конце концов, это просто глупо, бесчестно и вообще пошлость и драматургия – ничегошеньки Коля не мог с собой поделать. Он ревновал.

– …Как тебе фильм, понравился? – осторожно спросила Оля по пути домой, чутким своим сердечком ощущая, что надо разговорить этого упрямого, злого, но дорогого ей человека.

Коля немедленно ответил, прямо, по-мужски:

– Барахло бузовое.

– И то правда, – подхватила она с готовностью. – Ну посудите сами, товарищи, разве позволено с такой позиции, с двух рук стрелять? Ведь вопрос о стрельбе с двух рук не рассматривается ни в одном программном руководстве, ни один из признанных авторитетов не допускает…

Оля, воодушевленная тем, что ее не прерывают, продолжала излагать ценные данные, постепенно погружаясь в такие дебри и прерии, из которых даже на лихом мустанге сто лет скачи – не выскочишь.

Улучив момент, Колька все-таки раздраженно осведомился:

– Эва куда тебя понесло. Ну, не по учебникам. А если руки трясутся? Двумя руками в боевой ситуации куда сподручнее, это и ежу понятно…

– Ежу? – прищурилась Оля. – По-твоему, пусть и не по правилам, зато наверняка?

– Ну да, – пожал Коля плечами.

Оля открыла было рот, но, сообразив, что обострять не стоит, решила не спорить. Николай, в то же время сообразив то же самое, ласково забрал в ладонь, пожал ее пальчики:

– Пойдем лучше завтра вечерком на каток сгоняем. Ты как?

– У нас тренировка, ты помнишь?

– Почему это у «нас»? У тебя.

– Коля, нет ничего «твоего» и «моего», есть только наше, – очень серьезно заметила Оля.

Коля зло прищурился:

– Интересный у нас с тобой расклад получается. То, что интересно тебе, интересно и нам, а то, что мне, – тебе неинтересно. Так, что ли?

Оля сморщила носик:

– Если ты соизволишь мне сказать, что тебе интересно, то, наверное, я смогу тебе ответить.

Коля открыл рот, подумал и закрыл его. Сам себе он признался: странное дело, а ведь действительно, особо-то и ответить нечего. Все детские увлечения остались в прошлом, послевоенная жизнь постепенно, но неуклонно улучшается, и уже нет нужды умирать по сто раз на дню, чтобы прокормить семью. Это очень, очень хорошо, зато теперь уже труднее стало подбирать оправдание собственной пустоте. И в самом деле, что же ему действительно интересно?

Колька вдруг с ужасом осознал: все эти метания – просто потому, что Оля неуклонно взрослеет, а он, здоровый лоб, способный, что называется, на одну ладошку ее посадить, а другой прихлопнуть, так и остался… кем? Неужели просто малолетним уркой на условном сроке?

Остаток пути до Олиного дома они проделали в полном молчании.

Уже прощаясь, Николай все-таки справился с собой:

– Да, ты права, а я нет. Пойдем завтра с тобой вместе, я попробую еще раз.

– Коленька, ты себе не представляешь, как я рада, – серьезно призналась Оля. – Это настоящий мужской поступок!

Увы, как это часто бывает, все случилось не так как надо.

…Назавтра, когда Ольга и Николай добрались до тира, занятия уже начались. Однако Герман Иосифович, который обычно не спускал ни малейшей расхлябанности, на этот раз был в таком приподнятом настроении, что и не заметил опоздания.

Махнув рукой – садитесь, мол, не мешайте, – он продолжал воодушевленно демонстрировать секции какую-то удивительную штуку. Пистолет не пистолет, а нечто странноватое, с длинным стволом и какой-то массивной горкой вместо мушки. Он только что разобрал его и собрал, называя по именам детали, любовно, как собственных детей или родственников. Увлекшись, он говорил все быстрее и быстрее, и заикался все заметнее, и вот уже слова превращались в сплошную кипящую кашу. Из нее горячими брызгами вылетали фразы: «просто невероятные возможности!», «не менее двадцати пяти метров!», «…регулировка положения прицельной линии по горизонтали целиком и вертикали мушкой…», «дульный компенсатор плюс грузики для балансировки!», «сто одиннадцать градусов наклон ручки!»

– Он сейчас захлебнется, – шепнул Коля, – собственными слюнями.

Оля толкнула его в бок. Возможно, Вакарчук услышал это замечание, потому что немедленно замедлил поток речи и принялся говорить, своеобычно четко выговаривая слова:

– Ну а самое главное: в качестве боеприпасов применяются длинные патроны пять и шесть миллиметров, кольцевого воспламенения, и это существенно понижает отдачу… позволяет при обучении не заучивать свои ошибки, – он быстро, незаметно для окружающих и заметно для Коли, глянул в его сторону, – воспринятые при выстреле, что при переделках из боевого оружия невозможно в принципе. Обращает на себя внимание и мягкий, отзывчивый спуск…

«Когда же он заткнется уже», – думал Коля, отчаянно скучая. Оля, напротив, ловила каждое слово, и даже пальцы у нее сжимались и разжимались, как бы от предвкушения.

– Смотрите, какие маленькие патроны! – показал Герман Иосифович. В самом деле, крохотульки мизерные.

– Да, не более двух с половиной граммов. Однако – и я сам пробовал – с двадцати метров прошивает доску-сороковку, по документации опасный излет до километра… Великолепная вещь! Ну, я понимаю, что пора заканчивать теоретическую часть. Пожарский, прошу вас.

– А? – проснулся Колька. – Я? Ах да, сейчас.

Пистолет, который передал ему физрук, был не похож на те, что Колька видел ранее. Он и на оружие-то мало походил – какой-то кастет с дулом. Ну, кастет не кастет, но штука со стволом, у которой вместо рукоятки была чурка с узкой щелью, и туда надо было впихивать руку. Как будто ты не брал пистолет, а надевал его на руку, превращая конечность в стреляющее устройство. И рукоять эта охватывала, облегала кисть со всех сторон.

– Осторожно, Николай, у него очень мягкий спуск, – предупредил Вакарчук, с опаской отпуская Колькину руку, – всего два грамма усилие. Итак, давайте сосредоточимся и будем помнить об основной нашей проблеме – подлавливание десятки…

«Опять завел детсадовскую шарманку», – с неудовольствием подумал Николай.

– Помните и о том, что самая грубая ошибка прицеливания повлечет за собой меньшее отклонение, нежели ошибка спуска курка…

Выставлено было несколько мишеней – две круглые и одна с фигурой.

– А куда стрелять-то? – спросил Колька, поворачиваясь к физруку всем телом…

Грянул выстрел, взвились под потолок, начали рваться, как зажигалки, истошные визги и крики. Илюха Захаров обхватил сзади Кольку руками поверх локтей, как обруч бочку, кто-то из ребят ударил по кисти – и странный пистолет слетел с пальцев, грянувшись о пол.

«Как в кино», – отрешенно думал Николай, глядя, как Герман, зажимая рукой плечо, сползает по стене, и промеж пальцев толчками вытекает кровь. Как сквозь вату он слышал Олин голос: «Врача, быстро!» и тихое шипение: «Ар… шлох… ничего, ничего, не волнуйтесь, я сейчас…», видел, как потрошат санитарную укладку, как они с веснушчатой Белоусовой хлопочут, пытаясь зажать рану.

Больше всего хотелось заново переступить порог, и чтобы так произошло, как если бы ничего подобного никогда не происходило. Николай совершенно автоматически развернулся, отправился к двери, но Илья крепко ухватил его за руку:

– Нет, Пожарский, обожди. Дело недетское.

– Ты хоть понимаешь, что натворил? – бушевал Акимов, плотно прикрыв дверь кабинета. – Пожарский, в себя приди, лет тебе сколько? В твоем возрасте раньше и под расстрел отправляли.

– Я не виноват, Сергей Палыч, – повторял Николай. – Честное слово, не виноват я. Мягкий очень спуск, рукоятка…

– Мягкий спуск, – проворчал Акимов, уже подуспокоившись. – Это хорошо, что мягкий. Был бы жесткий – ты бы ему сонную артерию прострелил, десять сантиметров до нее не довел, понимаешь ты это? Вот столько! – он показал пальцами.

Колька низко опустил голову, закрыл руками лицо.

– Вижу, понимаешь. Это, как говорится, раз. А два: эту модель Герман с кровью для вас, сопляков, выбивал, бегал по кабинетам. Экспериментальная же модель, новейший спортивный самозаряжающийся пистолет. Между нами, их, может, в Союзе от силы десяток. А теперь будете снова с охолощенными, а то и дурацкими игольчатыми тренажерами возиться. Не исключаю, что и вовсе тир ваш прикроют. Я бы прикрыл. Спору нет, виноват он сам, не объяснил, что указательный палец всегда за взглядом следует…

– Он объяснял, – признался Колька.

– Тогда что все это значит, Николай? – строго спросил Акимов. – Преступная халатность? Или все-таки злой умысел?

Повисла пауза, густая, как туман, тишина.

– Что ж, думаешь, я не знаю, что ты на него зуб имеешь? – жестко, как с равным, заговорил Акимов. – Как же тебе не стыдно, Николай? Советский человек, офицер, орденоносец – заподозрить его в такой пакости. А Оля? Девчонка – наш парень, огонь, пружина стальная, верная, как часы. Да если бы не она тогда… как она боролась за тебя, как унижалась девочка гордая… Да что я, в самом деле, кашу развожу?! Пожарский!

– Я, – отозвался хмуро Николай.

– Муй… – нецензурно поддразнил Сергей. – Заканчивай свои отелловские нападки. По казусу с Германом дела, надо полагать, не будет, он сам категорически отказывается заявлять: мол, хоть расстреливайте, я уже отработанный материал, а парню жизнь не ломайте. Кровью тошнит, а тебя выгораживает, понял аль нет?

– Понял…

– И снова заруби на носу: ты на условном. Случись чего, не окажется верных людей вокруг, и некому будет тебя прикрыть, за тебя заступиться – и все. Ни возраст не спасет, ни поруки, ни-че-го. Усек, гусек?

– Да, – отводя глаза, признал Николай и совершенно по-детски добавил: – Сергей Палыч, ну я правда нечаянно. Случайно.

Акимов криво усмехнулся и процитировал Сорокина:

– Мне как-то один умный человек умную вещь сказал: первый раз – случайность, второй – совпадение, а третий – враждебные действия. Что, думаешь, я тебя глупее, не понял, что это ты саперов вызвал, мины-схроны искать?

– Не докажете, – немедленно отозвался Колька.

– А мне не надо доказывать, – отрезал Акимов, – почерк-то понятен. Ребячество, но подлое, взрослого масштаба. Бойцы, между прочим, только с самолета, с семьями, с мамами приехали повидаться, вымотанные до последнего, а тут вызов. Вижу я, что ты, Николай Игоревич, из нормального советского человека в бабника и сопливого ревнивца превращаешься, причем без малейших на то оснований. Имей в виду: выручил тебя, когда ты это заслуживал, а случись чего – не обессудь и не обижайся, друг мой Колька, загремишь в заслуженное путешествие куда-нибудь в Нерчинск. Дружба дружбой, а закон законом.

Очень понравилось Сергею, как он изложил все это – точь-в‐точь как Николай Николаевич, красочно и доходчиво, – поэтому, весьма воодушевленный, он прибавил: «Свободен» – и отпустил Кольку широким взмахом руки.

* * *

– Оленька, голубушка, ну не положено же, – увещевала медсестра Пожарская, – посмотри, сколько времени. Если обход вдруг, ты же знаешь, я тут как на пороховом погребе, – вышибут враз. Да и что ты так переживаешь: врач уже сказал, никакой опасности для жизни нет, на нем все быстро заживает.

– Антонина Михайловна, времени уже много, не пойдут уж. А я только на минутку, – упрашивала Оля, показывая авоськи, – просто поздороваюсь, вещи отдам – и все. Ему же и принести некому.

– Ну что с тобой делать, – медсестра Пожарская, приподнявшись из-за стола, убедилась, что в коридоре пусто, и махнула рукой:

– Третья палата слева.

Оля накинула на плечи белый халат и скользнула в палату.

У трех других больных на тумбочках помещались кружки-ложки, лежали газеты и книжки, у одного даже еловая лапка в стакане, в общем, у всех было все, пусть и нехитрое. Можно сказать, символы заботы и уюта. Тумбочка у кровати Германа была пуста.

Несмотря на наступивший отбой, в палате царило оживление. Резались в картишки, один, пуская в форточку дым, читал газету. Вакарчук лежал вытянувшись, чинно и строго, как мертвец, закрыв глаза. Было бы правильно, тихонько положив гостинцы, по-быстрому сбежать, но Оля, извинившись и вежливо поздоровавшись с присутствующими, все-таки решилась.

– Герман Иосифович, – тихонько позвала она.

Он открыл глаза:

– Гладкова? Что вы… – он мгновенно ожил, подался всем телом, сел в кровати, машинально опершись на перевязанную руку. По белоснежной марле медленно начала расползаться кровь. Он зашипел, зажмурился, оскалился.

– Ой-ой, не шевелитесь, – испуганно попросила Ольга, поспешно усаживаясь на койку, – я сама. Я на минутку. Вот вам чайку, сахару немного… вы же пьете чай с сахаром? Вы не волнуйтесь, врачи говорят: все хорошо, заживает на нем быстро.

Девушка продолжала свою сбивчивую речь, избегая смотреть на больного, хлопотала, пристраивая в тумбочку всякие чистые полотенца, мыло, найденную во флигеле зубную щетку, жестянку с порошком – все то, что, как она сообразила женским умом, было жизненно необходимо по-кошачьи чистоплотному человеку. Только ругала себя, что к белью притронуться не осмелилась, но о таком-то и подумать было неловко.

– Книжку вот принесла, она у вас на тумбочке лежала, не знаю, та – не та. Про кино, наверное… – лепетала Оля, выкладывая на тумбочку томик, озаглавленный Camera obscura. Скулы физрука порозовели.

– Да, хорошо. Это в тумбочку лучше.

– Да-да, конечно, лежите, – и, выполнив просьбу, потянулась поправить покрывало.

Герман, накрыв ладонью, невзначай прижал ее руку к своей груди, и Оля почувствовала, как часто бьется под повязкой его сердце.

– Благодарю вас, Гладкова, – безо всякого выражения произнес Вакарчук, но лицо у него было такое, что Оля вспыхнула и отвела взгляд.

– Вы, главное, поправляйтесь. И на Колю… пожалуйста, не обижайтесь.

– На Колю? – переспросил он. – Ах да, конечно, конечно. Все уладится, со следователем разговор был. Бегите домой, Гладкова, уже поздно.

За девушкой закрылась дверь. Молчали все, даже старик у окна, с зеленой от махорки бородой, который наконец вздохнул:

– Хороша егоза.

Второй сосед, работяга, со вспоротой фрезой рукой, угрюмо заметил:

– Дурак ты. Такая девка, а ты ей: «Гладкова, домой».

– Как собачке-жучке, – добавил третий, глядя поверх очков и газеты.

– Мала еще, – криво, но по-своему плотоядно улыбнулся работяга.

– А мала – так вырастет, – хмыкнул старик. – В старое время уже брюхатой бы ходила, а то и не впервой.

Вакарчук, снова растягиваясь на койке, произнес:

– Так то в старое. Советский же человек, папаша, не вправе и смотреть в сторону личности, не имеющей аттестата зрелости.

Поржали и стали готовиться ко сну.

…Как и пообещали медики, все заросло в лучшем виде. Физрука выписали уже через две с половиной недели, по его настоянию, чтобы «койку не занимать».

– Не стонешь – вон из больницы, – пошутил лечащий врач. – Ладно, как знаешь. И давайте поаккуратнее с экспериментальным оружием: не суй ты его детям в руки.

– Не буду, – пообещал Герман.

* * *

Дни бежали за днями, снег уже лег окончательно, но новых следов на нем не появилось. Да и Акимов с дачными грабежами все топтался на месте. Ну не то чтобы совсем: движение-то было, а прогресса – нет. Хорошо хотя бы то, что после убийства Витюши ни одного нового эпизода не случилось.

Хозяина злосчастной дачи, одномоментно прекратившейся из мирного дома отдыха в место преступления, генерала Романчука Александра Ивановича, пытались неоднократно вызвать для разговора по поводу происшествия. Как минимум надо было отобрать объяснения – мало ли что пропало, что появилось, да и вообще – где находился генерал в тот день с трех до шести утра. Однако генерал пребывал в Германии и при всем желании прямо сейчас явиться не мог.

«Ну хотя бы алиби у него имеется», – заметил Сергей.

Все-таки в глубине души свербило: а что, если в самом деле Витюшу-Пестренького убил не вовремя вернувшийся хозяин?

Генерал Романчук оказался очень видным, красивым мужчиной, к тому же вдовцом – стало быть, дамскую гильзу-флакончик с нюхательным аммиаком некому было оставить? Оно, конечно, можно было предположить, что у генерала была дама сердца, страдающая мигренями, а стало быть, вполне возможна версия с рандеву на зимней даче, подальше от любопытных глаз.

Нет, эта удобная картинка никакой критики не выдерживала. К тому же – и это совершенно точно было установлено – в день совершения преступления генерал никак не мог находиться в поселке, поскольку в то время пребывал не просто в Германии, а на Пенемюнде, в составе комиссии как минимум из десятка ответственных лиц.

Ну а тотчас по прилете самолично заявился на дачу, по-хозяйски сорвав печать и все осмотрев самолично, а потом прислал в отделение водителя – мол, приезжайте, я на месте.

Акимов с удовольствием прокатился на генеральском ЗИСе, но, помимо удовольствия от поездки, визит особо ничем не порадовал. Бегло осмотрев комнаты, брезгливо поморщившись от подвядшего, кое-где пыльного, где-то уже начинающего мокнуть пуха, генерал желчно заявил, что ничего не пропало.

– Так-таки и ничего? – не сдержался, спросил Акимов.

Генерал, подняв красивую густую бровь, смерил его взглядом:

– Именно так, товарищ лейтенант. Что я должен подписать?

– Проедемте в отделение.

Сорокин, предоставивший для разговора свой кабинет, остался поприсутствовать. Акимов лишь зубами скрипнул, понимая, что не хочет рисковать начальство, не желает оставлять его один на один с ключевым свидетелем. Тем более что чем черт не шутит: сейчас генералу ничего не надо, а вдруг потом понадобится.

– В сущности, я совершенно не понимаю, как это могло произойти, – говорил генерал, подписывая собственные показания. – Какие-то хулиганы шляются по заколоченным дачам, да еще где – в Летчике-Испытателе!