Эхо чужих теней

– Лев Глебович, – ее голос стал еще мягче, медовее, каждый звук – укол тонкой, отточенной булавки. – А часто ли вам кажется, что окружающие просто не способны увидеть ту… ужасную правду, что открывается вам? Что вы один несете это бремя?

Лев чуть не дернулся. Это был прямой, точный намек на его мессианские настроения, на паранойю. Он с силой сжал подлокотники, чувствуя, как мелкая дрожь пытается прорваться наружу, выдав его.

– Нет, – солгал он, заставляя свой голос звучать ровно и устало. – Я вижу только то, что видят все. Просто… интерпретирую иначе. Это профессиональная деформация, не более того. Усталость.

Когда его наконец отпустили, в своем кабинете он застал Гордеева, изучающего распечатанную карту Светлова, исчёрканную уже его, Льва, пометками. На столе стоял свежий стаканчик кофе. Гордеев поставил его так, чтобы этикетка была повернута к Льву – старая служебная привычка, молчаливый знак «я все еще с тобой». Он не смотрел на него.

– Ну что, полечили? – голос Льва сорвался на хриплый, полный горечи и усталости шепот.

Гордеев поднял на него взгляд. В его глазах была не злость, а усталое, выжженное дотла беспокойство и тяжелое разочарование.

– Ты думаешь, мне приятно на это смотреть? – его голос дрогнул, выдавая внутреннее напряжение, с которым он сдерживался. – Ты лучший оперативник, которого я знал! А теперь ты заставляешь меня выбирать между долгом перед тобой и долгом перед отделом! Я покрывал твои выходки годами, Лев! Все списывали на твой гениальный, чертов нюх! А теперь этот нюх свел тебя с ума, и меня заставляют это констатировать! Официально!

– Не доводи до этого, Лев, – он продолжил, уже тише, сдавленно. – Вчерашний твой побег… я списал на шок и усталость. Но если это повторится… – Он не договорил, но все было ясно, как белый свет. Доверие, выстраиваемое годами, дало глубокую, возможно, смертельную трещину. И Гордеев, как хороший, честный оперативник, эту трещину заметил и доложил, как и положено. Он сглотнул и отвернулся к окну. – Просто… держись. Хотя бы для вида. Ради бога, просто держись.

Он ушел, оставив Льва наедине с картой, исчёрканой красными крестиками «точек разлома», которые смотрели на него как обвинение, и стаканом кофе, к которому он так и не притронулся.

Лев разложил карту на столе, прижав края папками. Он взял красный и синий маркеры и начал наносить поверх красных крестиков Светлова данные из оперативных сводок за последние пять лет, которые он помнил наизусть. Он работал не с мистикой, а с криминальной механикой, с сухой, бездушной статистикой преступности. Сравнивал расстояния от крупных дорог, анализировал режим собственности, смотрел отчеты о заброшенности и частоте патрулирования. Его разум, отточенный годами, выхватывал паттерны там, где другие видели хаос. Это был его якорь, его последняя связь с тем, кем он был раньше. Последнее, что он умел делать хорошо.

– Ладно, Архитектор, – прошептал он, чувствуя, как знакомое, почти забытое напряжение аналитической работы на время вытесняет хаос из головы, принося странное, горькое утешение. – Давай посмотрим на твой почерк. Не как пророка, а как маньяка.

Он отбросил мистику «разломов» и «узлов». Вместо этого он смотрел на город глазами преступника, ищущего идеальное место для уединенного, долгого ритуала. И картина начала проступать, четкая, как математическая формула.

– Заброшенный завод «Эталон», – бормотал он, соединяя линией две точки. – Район старой водонапорной башни. Оба места – на окраинах, но с хорошим, незаметным подъездом. Оба – муниципальная собственность, долгие судебные тяжбы, никакого реального, бдительного хозяина. Никто не хватится, никто не проверит. Классическая зона отчуждения. Грибники, бомжи, подростки – все, кому не до чужих дел.

Он взял другой маркер. – Свалка на Профсоюзной… Стройка на Северной, замороженная три года назад… Все они – зоны отчуждения внутри города. Места, выпавшие из жизненного цикла, где человек появляется редко и ненадолго. Где можно спокойно, не торопясь, выкладывать свои узлы, как инженер чертеж. Он ищет пустоты. А я… – Лев с горечью усмехнулся, – я и сам стал такой пустотой. Человек-разлом.

Его палец ткнул в точку «Бизнес-центр "Башня"». – Но это… новостройка. Центр. Постоянное движение, камеры, охрана. Аномалия в его системе. Или… – он откинулся на спинку стула, чувствуя, как по спине пробегают ледяные мурашки, – или это не аномалия, а эволюция. Ты набираешься смелости? Или тебе нужна именно эта жертва, несмотря на риск? Почему? Что в ней особенного? Что ты в ней нашел?

Профессиональный, холодный анализ не давал ответа на главный вопрос, но он четко, неумолимо обозначил логику Архитектора. Это был не безумец, бредущий на ощупь. Это был тактик, стратег, выбирающий места по холодному, безжалостному расчету. И это делало его в разы опаснее любого маньяка. Это делало его почти равным.

Его взгляд снова упал на крестик «Бизнес-центр "Башня"». Там была она. Девушка в желтом дождевике. Прямо сейчас, в своей обычной жизни, не подозревая, что стала мишенью в чужой, безупречно просчитанной игре. Мишенью, которую видит только он.

Решение пришло не как озарение, а как приговор самому себе. Тяжелое, холодное, неизбежное. Рисковать всем, чем он был и что имел, следуя за призраком. Или сохранить остатки рассудка и карьеры, ценой чужой жизни. Он представил себе ее лицо, ее улыбку продавцу цветов, ее палец, нежно касающийся лепестка. Нет. Он не мог этого допустить. Не мог стать соучастником, пусть и пассивным.

Он вышел из отдела, не глядя на коллег, чувствуя на себе их тяжелые, колючие, полные сожаления и непонимания взгляды. На парковке он сел в свою «Октавию», но не завел мотор. Его собственная машина была первым, от чего нужно было отказаться. Он вызвал такси, вышел и сел на заднее сиденье приехавшего через пять минут серого «Фольксвагена».

– Проезжайте два квартала и остановитесь у супермаркета «Ашан», – бросил он водителю, стараясь, чтобы его голос не дрожал.

Старый, полузабытый навык, доведенный до автоматизма, проснулся, пробиваясь сквозь туман усталости и страха. Он заплатил, вышел у магазина, зашел внутрь, сделал вид, что изучает витрину с водой, одновременно наблюдая за улицей в отражение. Ничего подозрительного. Через три минуты он вышел из другого выхода и пешком, не спеша, направился к бизнес-центру «Башня». Он шел, глядя в экран телефона, будто разговаривая по нему, но на самом деле его взгляд скользил по толпе, фиксируя лица, машины, любые детали, которые могли бы выдать слежку. Он чувствовал себя изношенным, на грани, но его движения были отточены годами. Он был не дилетантом, а измотанным профессионалом, заставляющим свое тело и разум подчиняться старой, жесткой дисциплине, даже когда внутри все кричало от ужаса.

Она подошла к уличному торговцу цветами. Лев остановился у ларька с кофе, делая вид, что выбирает напиток. Он видел, как она внимательно, с легкой, задумчивой улыбкой, разглядывала горшки с цветущими растениями. Она выбрала один – небольшой горшочек с нежными сиреневыми бутонами. Лев видел, как ее губы шевельнулись, и она что-то сказала продавцу, и в уголках ее глаз собрались лучики смешинок. Она не просто покупала цветок. Она нежно, почти с благоговением, провела пальцем по лепестку, и ее лицо на мгновение стало беззащитным и мягким, озаренным этой маленькой радостью. Эта маленькая, ничем не примечательная деталь – жест заботы о хрупком живом существе – вдруг с невероятной, обжигающей силой ударила по Льву. Это была не абстрактная «жертва», не точка в чужом плане. Это была живая женщина по имени Анна, у которой были свои маленькие радости, свои привычки, свое будущее. И он, Лев Корвин, был единственным, кто стоял между ней и тенью, нависшей над ее будущим. Теперь это стало личным. Он сжал кулаки в карманах куртки, чувствуя, как холодная, стальная решимость вытесняет последние остатки сомнений.

Он продолжил слежку, пока она не вернулась в офисное здание. Дальнейшее наблюдение у входа теряло смысл. У него не было ни ресурсов, ни полномочий, чтобы установить за ней полноценную слежку. Но теперь он знал, где ее искать. И знал, что не может остановиться.

Он снова вызвал такси и поехал в свой район, но вышел за два квартала от дома. Старые привычки возвращались, как мышечная память. Он шел по своему переулку, уже почти у подъезда, когда его взгляд, привыкший искать неочевидное, упал на припаркованную в тени столба старую, грязную «Тойоту» серого цвета. И его резко, до тошноты, передернуло.

Машина стояла там, где ее не было утром. Ничего особенного, если бы не одна деталь. Из-под колеса заднего левого колеса торчал раздавленный пакет из-под сока. Ярко-оранжевый, с рисунком апельсина. Такой же пакет валялся на обочине грунтовой дороги, когда он уезжал от дома Светлова. Это не могло быть совпадением. Это был знак. Не «я слежу за тобой», а «я уже был там, где ты был, и буду там, где ты будешь». Молчаливое, абсолютно уверенное послание.

Он замер у подъезда, чувствуя, как холодная, тошная полоса страха пробегает по его спине. Его убежище, его последний оплот, было нарушено. Его маленький, хрупкий мир, и без того треснувший, дал новую, более глубокую трещину, из которой уже сочился леденящий ужас. Он стоял и смотрел на этот оранжевый, грязный клочок бумаги, и ему казалось, что из темных, грязных окон «Тойоты» на него смотрит тот самый, пустой и тяжелый взгляд. Архитектор был здесь. Он всегда был рядом.

Он заставил себя сделать шаг, потом другой, не оглядываясь на машину. Спину ломило от напряжения, будто на него целилось невидимое ружье. Каждый нерв кричал об опасности, но сдаваться было нельзя. Враг не снаружи. Он внутри его головы, в самой ткани его восприятия. Значит, и сражаться придется изнутри. Не за карьеру или репутацию, а за право остаться единственным, кто видит надвигающуюся тень. Он вошел в подъезд, и за его спиной городской шум смолк, захлопнувшись, как дверь в клетку. Теперь он был один на один с призраком, который знал о нем все.

ГЛАВА 4. ЗЕРКАЛО ДЛЯ ПРИЗРАКА

Автобус, в который села девушка – Анна, как он теперь знал из вчерашнего быстрого и абсолютно незаконного запроса в базе данных, – был стареньким «ЛиАЗом», кряхтящим на каждом повороте, будто вот-вот развалится на части. Лев ехал за ним, вжимаясь в поток, его пальцы судорожно сжимали руль, костяшки белели от напряжения, сливаясь с цветом пластика. Осознание того, что он пересек черту, было острым, как лезвие бритвы, и холодным, как сталь. Он нарушил прямой приказ. Он отклонился от маршрута к психологу. Он был в самоволке, и каждый его шаг, каждый поворот руля теперь мог стать последним в его карьере. Но что такое карьера, пусть и бывшая единственным смыслом жизни, по сравнению с жизнью человека, которую он видел насквозь, как сквозь мутное, треснувшее стекло? Он видел не просто тело, он видел ее будущую смерть, и это знание жгло его изнутри, оставляя на душе черные, обугленные пятна, которые ничем нельзя было вывести.

Он не просто следил. Он пытался настроиться, превратить хаос в голове в инструмент. Нужно не слушать, а настроить приемник, – мысленно повторял он, заставляя фоновый шум города – гудение моторов, отдаленные гудки, обрывки чужих разговоров – медленно уйти на второй план. Отфильтровать шум, как отфильтровывают ложь на допросе. Оставить только чистый сигнал… сигнал пустоты. Это было мучительно, похоже на попытку расслышать шепот в самом эпицентре ревущего урагана. В висках застучало, знакомый металлический, кровяной привкус выступил на языке, а в основании черепа заныла тупая, сверлящая боль. Но он продолжал, стиснув зубы, заставляя свой сломанный, предательский дар работать на себя, превращая его из проклятия в единственный доступный ему скальпель.

Анна вышла на центральной площади у «Башни». Лев припарковался в полутора кварталах, выбрав место с хорошим обзором и двумя путями для отступления, и пошел за ней пешком, стараясь дышать ровнее, глубже, хотя каждый вдох обжигал легкие. «Почему она? Что в ней?» – этот вопрос вонзился в мозг, как раскаленная спица. Он видел, как она, живая, настоящая, зашла в кофейню, вышла с новым стаканчиком, направилась к стеклянным, бездушным дверям бизнес-центра. И с каждой минутой, с каждым ее неосознанным, легким движением тревога нарастала, сжимая горло стальным обручем. Он ничего не видел. Никаких аномалий. Никаких искажений. Только обычную, безразличную городскую суету. Отчаяние начало подступать, холодной, тяжелой волной поднимаясь от спазмированного живота к самому горлу, грозя вырваться наружу криком. Что, если его «дар» обманывает? Что, если он все выдумал, и сейчас своими руками губит единственное, что у него осталось – свою репутацию, свое место в системе, свою хрупкую связь с реальностью – из-за галлюцинации, порожденной травмой и усталостью?

И тогда, доведенный до отчаяния этой тишиной, он решился на самый отчаянный шаг. Он остановился, прислонившись к холодной, шершавой стене какого-то банка, и закрыл глаза, окончательно и бесповоротно отсекая визуальный шум, весь этот калейдоскоп лиц, машин, рекламных вывесок. Он сосредоточился не на поиске, а на воспоминании. На том самом, леденящем душу чувстве из коттеджа Светлова. На той абсолютной, безжизненной пустоте, что исходила от силуэта убийцы. Он мысленно взывал к нему, как к источнику помех, как к мощному радиомаяку, пытаясь поймать его «эхо» здесь, в самом, казалось бы, стерильном и неуязвимом месте города. Это было похоже на вправление вывихнутого сустава – болезненно, противно, с хрустом ломающихся ментальных барьеров, с тошнотой, подкатывающей к самому горлу.

И это сработало.

Резкий, холодный, как удар ледяной иглой, толчок в самом основании черепа заставил его вздрогнуть, и он едва не вскрикнул. Тот самый сигнал. Слабый, едва уловимый, но абсолютно неоспоримый. ЭХО. Не просто приближающееся. Оно уже здесь, внутри периметра, оно дышало ему в затылок.

Он открыл глаза, и его взгляд, будто наведенный невидимым, идеально выверенным прицелом, сам, помимо его воли, выхватил одну-единственную фигуру на противоположной стороне улицы. Высокий мужчина в длинном, до щиколоток, сером пальто, в темной, без каких-либо опознавательных знаков бейсболке. Он стоял не в общем потоке, а чуть в стороне, в нише между двумя витринами, совершенно неподвижный, словно черный, неестественно прямой столб, вбитый в бурлящий, несущийся мимо него человеческий поток. И он смотрел. Не на «Башню». Не на Анну, которая как раз скрывалась за стеклянной дверью. Он смотрел прямо на Льва.

Воздух вокруг незнакомца не дрожал и не плыл, как в его обычных видениях – он был гуще. Плотнее. Темнее. Свет от уличных фонарей и неоновых вывесок буквально прогибался вокруг него, огибал его, создавая едва уловимое, но от того не менее жуткое марево, зыбкую дымку, и казалось, что уличный гул, весь этот городской шум, не долетал до этого места, поглощенный беззвучным, давящим вакуумом. И от него, через всю ширину улицы, исходило то самое, уже знакомое чувство – холодное, безразличное, всевидящее внимание, лишенное всякой человеческой теплоты.

Архитектор. Он пришел. И он пришел именно потому, что Лев его позвал, своим отчаянным, мысленным воплем.

Льва будто ударило разрядом тока прямо в солнечное сплетение. Сердце заколотилось, бешено и громко, выстукивая в ушах примитивный Morse-код чистого, животного ужаса. Незнакомец медленно, с невозмутимой, почти инопланетной плавностью, повернул голову, и их взгляды встретились через улицу, через поток машин, через всю эту бутафорскую нормальность. Лев не видел его глаз, только глубокую, непроглядную тень под козырьком. Но он почувствовал не взгляд, а само присутствие. Давящее, тяжелое, как свинцовая плита, приваленная к груди. И в тот же миг, отсекая все другие звуки, в его сознании, ясно, четко и неоспоримо, как удар хлыста по обнаженным нервам, прозвучал голос. Без эмоций, плоский, как голос автоответчика, но с легким, холодным, безразличным удовлетворением учителя, чью подсказку наконец-то услышали и правильно применили:

«Наконец-то ты начал пользоваться инструкцией».

Голос был внутри. Он не пришел извне. Архитектор не просто видел его. Он был в его голове, он сидел там, за пультом, и наблюдал за показаниями приборов.

Инструкция? – пронеслось в голове у Льва панической, бессвязной мыслью, и в ответ на этот ужас, на это глумление, в нем что-то щелкнуло, включилась та самая, старая, следовательская косточка, тот самый аналитический хребет, что всегда был его силой. Хорошо. Значит, у меня есть права пользователя. Значит, я могу влиять на систему. И я собираюсь эти права нарушить. Я внесу в твой код свой вирус.