Мясники. Крайне жестокие и малоизвестные преступники из прошлого века
- -
- 100%
- +
Антон Пробст между тем не бежал из страны. Он даже не покидал Филадельфию.
Около восьми часов вечера в субботу, 7 апреля, спустя всего несколько часов после совершения массового убийства, он появился в салуне Фредерика Штрауба на углу Джермантаун-авеню и Оттер-стрит, имея при себе среди прочего черный саквояж, двое часов, золотую цепочку, табакерку, армейский револьвер Кольт и фляжку с порохом.
Следующие несколько часов он провел распивая пиво и играя в бильярд, а в 11 ушел. Через час он уже лежал в постели с проституткой по имени Лавиния Уитман в борделе – «доме с дурной славой», на жаргоне того времени – на Северной улице. После ночи «разврата и распутства» он ушел рано утром в воскресенье, заплатив ей три доллара бумажными банкнотами[78].
Он позавтракал в одном из своих излюбленных заведений, таверне Кристиана Море на Фронт-стрит, где хозяин был удивлен, увидев у обычно бедного Пробста красивые карманные часы и цепочку. «Я спросил его, где он их взял, – позже свидетельствовал Море, – и он ответил, что ему пришлось много работать, чтобы их себе позволить»[79].
После еды Пробст с саквояжем в руках нашел ночлег в гостинице, которую содержал человек по имени Уильям Лекфельдт. В течение следующих нескольких дней он периодически возвращался в это заведение, пил пиво и играл в кости в баре, а иногда отправлялся в город, чтобы обменять украденные вещи на деньги. Во вторник вечером он вернулся в салун Фредерика Штрауба и продал ему пистолет и пороховницу за три доллара. На следующее утро он явился в ювелирный магазин Чарльза Олльгира и предложил карманные часы и цепочку. Он запросил пять долларов – треть того, что, как он утверждал, заплатил за них, однако согласился на четыре и поспешил уйти[80].
Около семи часов следующего вечера – в четверг, 12 апреля, через пять дней после бойни – Пробст сидел в баре «Лекфельдт», когда появились двое полицейских и спросили владельца, не видел ли он «подозрительно выглядящего человека». Надвинув шляпу на глаза и опустившись в кресло, Пробст старался быть как можно незаметнее, пока полицейские не ушли. Как только они скрылись, он вскочил со своего места и, не потрудившись забрать оставшиеся вещи, поспешил прочь[81].
Вскоре после этого трое полицейских – Томас Уэлдон, Джеймс Дорси и Джеймс Аткинсон – стояли и разговаривали на углу Двадцать третьей и Маркет-стрит, когда Уэлдон заметил грузного парня в низко надвинутой на голову шляпе, который направлялся к мосту Маркет-стрит. Скрытность этого человека вызвала у Уэлдона подозрения. Измученный особенно долгим днем, Уэлдон повернулся к Дорси и сказал: «Ты моложе меня и быстрее бегаешь. Проверь этого человека. Если он немец, приведи его»[82].
Поспешив за парнем, Дорси нагнал его, прежде чем тот достиг моста.
«Добрый вечер», – сказал Дорси.
«Мое почтение», – ответил Пробст.
Услышав акцент, Дорси спросил: «Вы голландец?»
Ответ Пробста вошел в историю.
«Нет, – сказал он. – Я француз».
«Разве? – сказал Дорси, схватив Пробста за руку. – Пройдемте со мной»[83].
Дорси повел его назад к остальным. Уэлдон, получивший от начальника полиции описание Пробста, был уверен, что они поймали беглеца, и немедленно приступил к его допросу. На вопрос о месте жительства и работе Пробст, заикаясь, ответил, что живет «на Восемнадцатой улице в Западной Филадельфии» и работает у плотника по имени Джон Гувер. Зная, как он позже свидетельствовал, что в Западной Филадельфии «нет такого места» и «нет плотника с таким именем», Уэлдон арестовал Пробста и вместе с Дорси и Аткинсоном сопроводил его в участок Шестого округа, где передал лейтенанту Джозефу Паттону. Именно тогда Дорси заметил то, на что не обратил внимания прежде: у мужчины отсутствовал большой палец правой руки. Обыскав карманы Пробста, Паттон обнаружил табакерку, трубку и большой складной нож. Следователям не потребовалось много времени, чтобы определить, что все вещи Пробста были взяты из дома Дирингов[84].
Отправленный в бар «Лекфельдт», офицер по фамилии Грин обнаружил саквояж Пробста. Он был набит вещами – пальто, жилет, красная фланелевая рубашка, щетка для обуви, бритвы, еще одни карманные часы, различные безделушки и многое другое, – которые также принадлежали Дирингам или Элизабет Долан. Даже одежда Пробста была не его. Его рубашка, брюки и пальто были найдены на кровати на втором этаже фермерского дома Дирингов. Прежде чем скрыться с места резни, Пробст снял забрызганную кровью одежду и переоделся в одежду человека, чью семью он только что зарезал[85].
9
Около 11 часов утра на следующий день, в пятницу, 12 апреля, начальник полиции Сэмюэл Г. Рагглс в сопровождении пары офицеров явился в тюремную камеру Пробста, чтобы сопроводить его в расположенный неподалеку офис мэра Макмайкла. Хотя газеты, сообщающие об аресте, еще не вышли, весть об этом уже распространилась по городу, и перед полицейским участком собралась толпа из нескольких сотен разъяренных горожан.
Проведя заключенного через подвал, затем по черной лестнице, Рагглс и его люди поспешили через переулок в здание, где находился личный кабинет Макмайкла. Пробста провели в комнату, примыкающую к кабинету, и усадили за большой квадратный стол. Через несколько минут вошел сам Макмайкл вместе с помощником, Джорджем Моком, иммигрантом из Германии, который свободно говорил на немецком.
В течение следующего часа Макмайкл, обращаясь к заключенному по имени, проводил первый официальный допрос Пробста, который, по словам одного из репортеров, допущенных к допросу, «проявлял величайшее самообладание», отвечая «на каждый вопрос в самой непринужденной манере». Хотя он «и говорил довольно сносно на ломаном английском», Пробст с трудом понимал некоторые вопросы и обращался к Моку за переводом.
Поначалу Пробст категорически отвергал все обвинения в свой адрес, заявляя, что ему «нечего скрывать». Однако уже через несколько минут он изменил свою историю. Он признался, что совершил убийство. Он убил молодого Корнелиуса Кэри, в чем теперь глубоко раскаивался[86].
«А остальные?» – спросил Макмайкл.
«Я их не убивал», – настаивал Пробст.
«А кто тогда?» – спросил Макмайкл.
«Якоб Янгер», – ответил Пробст.
Немец, с которым он познакомился в армии, Янгер – так утверждал Пробст – посетил его на ферме в предыдущую пятницу и «предложил… убить семью и ограбить дом». Когда Пробст согласился, «было решено, что он убьет парнишку, а Янгер расправится с остальными членами семьи Диринг». Когда у него потребовали рассказать все в подробностях, Пробст объяснил, что в то роковое субботнее утро Янгер явился на ферму под предлогом поиска работы и «попросил миссис Диринг выйти в амбар, чтобы найти для него работу». Зарубив ее топором, он «вывел детей, одного за другим, и по очереди их убил». Когда Кристофер Диринг приехал «около обеда» с Элизабет Долан, Янгер «зарубил его топором», как только тот сошел с повозки, а затем «убил [женщину] тоже, прямо на месте». Затем Пробст и его сообщник «отнесли тела в амбар».
Отвечая на вопрос о внешности Янгера, Пробст описал его как человека «ростом около пяти футов трех или четырех дюймов» с «темно-каштановыми волосами», «большим белым или бледным лицом», «большими плечами» и фурункулом на шее.
«Этот человек, вы говорите, убил всех, кроме парнишки?» – спросил Макмайкл.
«Да».
«Он убил миссис Диринг и четверых детей, а затем мистера Диринга, когда тот вернулся домой, и женщину вместе с ним?»
«Да».
«Кто забрал малыша из колыбели?»
«Он».
«Вы помогали ему убить кого-нибудь из них?»
«Нет».
«После того как им проломили головы, кто перерезал им горло?»
«Он, – сказал Пробст. – Он их всех порезал»[87].
Хотя полицейские «фотороботы» получили широкое распространение только в конце XIX века, фотографов времен Пробста иногда привлекали для съемки портретов отъявленных преступников как для использования в рамках расследования, так и для продажи в качестве нездоровых сувениров. После допроса Пробста отвели вниз по лестнице и под усиленной охраной полиции быстро провели через улицу в фотогалерею Чарльза Кохилла, где было сделано несколько снимков. На сохранившихся фотографиях изображен широколицый молодой человек с тяжелой челюстью, курносый, с толстыми губами и хмурым выражением лица. У него небольшие усики, по его собственному признанию, он сбрил козлиную бородку, которую обычно носил, за несколько дней до ареста.
К тому времени, когда Кохилл закончил, толпа на улице насчитывала не менее двух тысяч человек, и все они «жаждали крови Пробста». Под охраной полицейских с дубинками наготове его поспешно провели через задний переулок к ожидавшему полицейскому фургону, затолкали внутрь и галопом повезли по Пятой улице в сторону тюрьмы Мойяменсинг, «преследуемые разъяренной толпой»[88].
10
Когда признание Пробста было опубликовано, весь город взялся за поиски его предполагаемого сообщника, которого в газетах описывали как человека «невысокого роста, крепкого телосложения [с] фурункулом на шее». В субботу, 14 апреля, когда «подозрительно выглядевший немец» с саквояжем в руках проезжал по шоссе Лайм-Килн, его задержала группа горожан, к которым вскоре присоединилась пара полицейских. Взятого под стражу мужчину доставили на Центральный вокзал, около которого собралась большая толпа, требовавшая сообщить, пойман ли убийца семьи Дирингов.
При обыске в саквояже были найдены «пальто, множество мужского и женского белья, старомодное черное платье, пара брюк и несколько мелких предметов», включая носовой платок с надписью «W. M. V.». «Некоторые предметы одежды, очевидно, были недавно постираны, – сообщала газета Philadelphia Inquirer, – и выглядели так, словно прежде были испачканы кровью».
На допросе мужчина «рассказал много противоречивых историй». Он утверждал, что «направлялся в Йорк, штат Пенсильвания», хотя в момент поимки «ехал в противоположном направлении». Он также утверждал, что «не умеет ни читать, ни писать». В какой-то момент, однако, «он попросил газету» и «сразу же перешел к рассказу об аресте Пробста». На вопрос по поводу необычного содержимого его сумки он ответил, что нижнее белье принадлежит его жене, «но он не знает, где она, так как она от него сбежала». Пальто, по его словам, «он привез из Германии четыре года назад». Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что оно «произведено в Филадельфии». Убедившись, что он «нечестным путем приобрел найденные у него вещи» и «что он где-то совершил ограбление», власти заключили его под стражу для «дальнейшего расследования». Тем не менее они пришли к выводу, что «он не имеет никакого отношения к убийствам», отчасти потому, что, будучи «шести футов ростом, худощавого телосложения, с косыми глазами» и «без фурункула на шее», он не имел ни малейшего сходства с человеком, который, по словам Пробста, был его сообщником[89].
Рано утром в ту же субботу огромная толпа собралась у гробовой конторы Саймона Гартланда. Так много людей жаждали взглянуть на трупы семьи Диринг, что власти наконец согласились их показать. Вход был только по билетам. На ступенях перед входом стояли полицейские, чтобы никто без пропуска не пробрался внутрь. Ровно в 10 часов ворота были распахнуты настежь и жаждущей публике разрешили войти в здание, встав в очередь по одному.
Тела лежали рядом друг с другом в красивых гробах из орехового дерева, на каждом была серебряная табличка с именем и возрастом жертвы. В соответствии с католическим обычаем у изголовья гробов горели свечи. Гартланд сделал все возможное, чтобы смягчить вид изуродованных тел, завернув их в плотно прилегающие белые саваны до подбородка, чтобы скрыть ужасные раны на горле. Тем не менее, как пишет один из репортеров, трупы представляли собой жуткое зрелище: «Жестокие, подлые удары топором были видны на раздробленных черепах, с тошнотворными ранами, многочисленными порезами на лице, и отсеченными пальцами у маленькой девочки, которая пыталась закрыться от смертельных ударов. Лица малыша и отца были самыми спокойными, остальные – искажены агонией. У одного тела наружу сочился мозг, а лицо другого было черным». Когда толпа проходила мимо трупов, мужчины от удивления открывали рты и отводили глаза, а женщины дрожали, хватались за горло и разражались громкими рыданиями[90].
Просмотр продолжался до часу дня: на это время были назначены похороны. У дома Гартланда собралось около дюжины машин: катафалки для взрослых жертв, карета скорой помощи для четверых детей, еще одна машина скорой помощи для носильщиков, а также экипажи для перевозки членов семьи, друзей и других скорбящих. Когда торжественная процессия направилась к кладбищу Святой Марии, на улицах собрались тысячи горожан. Многие отстали от кортежа и следовали за ним до кладбища, где у ворот стояли полицейские, чтобы не допустить вторжения посторонних на церемонию похорон.
На кладбище преподобный Фрэнсис Хопкинс из церкви Святого Филиппа де Нери произнес надгробную речь, отдав «дань памяти усопшим». Затем он совершил католический ритуал погребения. Окропив гробы святой водой, он прочитал псалом De profundis с гимном: «Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония – Господи! Кто устоит?» Затем восемь гробов были опущены в одну квадратную могилу и были произнесены последние молитвы:
Избави меня, Господи, от смерти вечнойВ тот страшный день,Когда содрогнутся земля и небеса,Когда придешь Ты судитьРод людской на муки огненные.Трепещущий, готовлюсь я и убоюсьБлагоговейно Грядущего судаИ грядущего гнева.Тот день, день гнева,День суда и милосердия,День великий и прегорький.Вечный покой даруй им, Господи,И вечный свет воссияет им[91] [92].11
Хотя десятки любопытствующих посещали ферму Диринга с тех пор, как газеты впервые сообщили о резне, в воскресенье на ферму съехалась огромная толпа – по некоторым оценкам, несколько тысяч человек. Одни приехали на лошадях, другие – в каретах. «Извозчичьи дворы по всему городу делали хороший бизнес, – сообщала газета Philadelphia Inquirer, – сдавая в аренду упряжки для тех, кто хотел после обеда прокатиться до жилища семьи Диринг»[93]. Многие добирались туда пешком. Один из местных журналистов был поражен, «увидев огромное количество людей… идущих и бегущих, словно от этого зависели их жизни».
«Здесь были и старики, которым самим было недалеко до могилы, и сотни молодых людей, отправившихся в это жуткое паломничество. Мимо нас стремительно пронесся священник евангелистской церкви. Калека на костылях перебирал своими кривыми ногами по пыльной дороге, причем довольно успешно. Женщин, однако, было больше, чем мужчин, причем всех возрастов и во всех нарядах: от модно одетой дамы в открытой повозке до бедной швеи, идущей пешком… С расстояния в полмили мы могли видеть эту пеструю толпу: одни собрались возле дома, другие бродили по прилегающим полям. Эта сцена… напоминала ярмарку или карнавал»[94].
Жаждущие увековечить память о злодеянии, многие из этих зевак умудрялись протиснуться в амбар и унести с собой деревянные щепки с забрызганных кровью половиц. Один потрясенный наблюдатель видел, как «мужчина поспешно встал на колени прямо в грязной соломе и навозе, вырезал кровавое пятно размером с серебряную пятицентовую монету, аккуратно завернул его в бумажку и еще более аккуратно положил в жилетный карман». Если бы не контингент полицейских, выставленных у главного дома, «сам дом был бы разнесен по частям этими охотниками за сувенирами». Еще более шокирующим было поведение, наблюдаемое на месте, где было найдено тело Корнелиуса Кэри. Подобно более поздней породе искателей сенсаций – тем, кто делает селфи на местах катастроф, – посетители устраивались прямо посреди стога сена, в котором был обнаружен зарезанный труп, в то время как их друзья с весельем наблюдали за происходящим. Прежде чем «медленно удалиться, чтобы дать возможность другим… повторить то же самое», они брали[95] на память горсть сена – в идеале забрызганного засохшей кровью[96].
Ко вторнику, 16 апреля, полиция практически прекратила поиски предполагаемого сообщника Пробста. Во-первых, они пришли к выводу, что Пробст был прирожденным лжецом – «отъявленным фальсификатором», по словам одной из газет. «Кроме его заявления о том, что он убил парнишку Корнелиуса, они не верят ничему из того, что он сказал»[97]. Но было и кое-что еще. Властям казалось немыслимым, что могут существовать одновременно два человека, способных на подобное злодеяние. Как сказал один из наблюдателей: «Когда об убийстве только объявили, многие отказывались верить, что у одного человека может хватить смелости или способности убить восемь человек; с другой стороны, еще менее вероятно то, что могут встретиться два человека, одинаково лишенные жалости или угрызений совести»[98] [99].
Рано утром в среду, 18 апреля, Пробста, одетого в «тюремную робу и штаны», доставили в суд для предъявления обвинения. Хотя он «был уверен, что его призовут к ответу только за убийство Корнелиуса Кэри», Большое жюри присяжных предъявило ему обвинение в убийстве Кристофера Диринга, его жены и четырех детей, а также Элизабет Долан и Кэри. Затем его отвезли назад в тюрьму Мойяменсинг и вернули в камеру – ту самую, в которой, как отмечали газеты, в ожидании казни умер Кристиан Бергер[100]. Там Антон Пробст ожидал суда в качестве единственного обвиняемого в расправе над семьей Дирингов.
12
В среду, 25 апреля, менее чем через две недели после ареста, Антон Пробст предстал перед судом. За несколько часов до начала процесса улицы вокруг здания суда были заполнены тысячами мужчин и женщин, надеющимися попасть внутрь. Полицейские, стоявшие у входа, сдерживали возбужденную толпу, разрешая вход только «уполномоченным лицам, судьям и другим служащим суда, членам коллегии адвокатов, представителям прессы и свидетелям», а также тем немногим счастливчикам, которые первыми прибыли на рассвете и мгновенно переполнили зрительскую часть зала суда. В половине девятого вечера к задней части здания подъехал тюремный фургон. Пробста, окруженного отрядом полицейских, провели к задней двери, в то время как толпа устроила хор насмешек и проклятий. Перед тем как заключенный скрылся внутри, шеф Рагглс, остановил его на мгновение, чтобы дать толпе возможность взглянуть на «одержимого убийцу»[101].
Хотя Пробста обвиняли в восьми убийствах, судить его должны были только за одно: убийство Кристофера Диринга. Председательствующий судья Джозеф Эллисон начал процесс, поручив секретарю Джорджу Х. Муру зачитать обвинительное заключение, в котором утверждалось, что Антон Пробст, «не имея страха Божьего перед глазами, но будучи движим и обольщен по наущению дьявола, в седьмой день апреля в год Господа нашего тысяча восемьсот шестьдесят шестой… с помощью силы и оружия и так далее, злонамеренно совершил нападение, совершив убийство Кристофера Диринга»[102].
Затем Пробста попросили встать и поднять правую руку.
«Что вы скажете? – спросил Мур. – Вы виновны или невиновны?»
«Не виновен», – ответил Пробст.
«Как вас будут судить?»
«Богом и моей страной», – ответил обвиняемый.
Выступая, как сообщает один обозреватель, «голосом, не лишенным эмоций», Мур произнес шаблонный ответ: «Да пошлет вам Господь благополучное избавление».
Следующей задачей на повестке дня был отбор присяжных, и этот процесс занял все заседание. Было опрошено более 40 кандидатов в присяжные: лавочники и моряки, торговцы и рабочие, портные и инструментальщики, маляры, колесники и другие. Каждому из них был задан один и тот же набор вопросов:
«Сформировали ли вы или высказали мнение о виновности или невиновности подсудимого?»
«Можете ли вы как присяжный без предубеждения или пристрастия к заключенному вынести беспристрастный вердикт по существу поставленных перед вами вопросов после полного изучения всех показаний по делу?»
«Имеются ли у вас какие-либо колебания по поводу смертной казни, которые не позволили бы вам вынести вердикт о виновности в убийстве первой степени, если бы того требовали доказательства?»
Большинство из них отпустили, после того как они признались, что внимательно следили за ходом дела в газетах и сформировали непоколебимое мнение о виновности Пробста. Другим было отказано по разным причинам. Дэниел Найт объяснил, что страдает от «кровоизлияния в желудок» и не может сидеть дольше часа. Бенджамин К. Гомер пришел с письмом от своего врача, «удостоверяющим его крайнюю хроническую глухоту». Сэмюэля Лонга отпустили после того, как он заявил: «У меня нет предубеждения против заключенного, но я считаю его виновным». Один из потенциальных присяжных, Джеймс М. Бейтл, вызвал смех у присутствующих. «Я мог бы справедливо рассмотреть дело, если бы смог удержать в голове все доказательства, но я очень недалек умом, – объяснил он. – У меня очень плохая память. Иногда мне могут сказать что-то, что я забуду уже через две секунды». Затем, как бы оправдывая этот изъян, он добавил: «Я жую много табака»[103].
К тому времени, когда в час с четвертью объявили перерыв, было отобрано 10 присяжных. Пробст, в окружении отряда из 20 полицейских, сидел на протяжении всего процесса с «непоколебимым» выражением лица, «склонив голову на грудь и опустив глаза в пол»; после перерыва его усадили в фургон. Вернувшись в Мойяменсинг, он был помещен в камеру, где «его руки были скованы наручниками, чтобы предотвратить его самоубийство, а сам он был прикован к болту в полу железной цепью длиной в два фута»[104].
В тот же вечер в одной из филадельфийских газет появилось примечательное объявление: «Темой дня является суд по делу об убийстве, и волнение по этому поводу очень сильное. Толпы людей окружают зал суда и толпятся внутри. Мы удивляемся такому положению дел не больше, чем популярности дешевого и замечательного угля, продаваемого В. В. Альтером, дом № 959 по Норт-стрит, и в его филиале на углу Шестой и Спринг-Гарден-стрит»[105]. Если впоследствии предприниматели стали использовать знаменитостей для рекламы своих товаров, то мистер Альтер решил использовать для этого зверское убийство восьми невинных людей.
13
Двое последних присяжных были отобраны вскоре после возобновления процесса в четверг утром, 26 апреля. Поклявшись «хорошо и по-настоящему судить… заключенного на скамье подсудимых», 12 человек заняли свои места в ложе присяжных[106]. Мгновением позже помощник окружного прокурора Чарльз Нейлор Манн поднялся, чтобы изложить версию государственного обвинения.
Наряду с юридическими познаниями, Манн был известен своим страстным интересом к драме. Будучи ведущим специалистом по истории театра в Филадельфии, он «часто писал статьи на драматические темы в газеты и владел библиотекой книг по драматургии, считавшейся лучшей в стране»[107]. Его глубокое знание драматических приемов сослужило ему хорошую службу в зале суда, где, как свидетельствует его вступительная речь, он применял их с исключительным мастерством.
Он начал с того, что напомнил присяжным, что, хотя Пробсту было предъявлено восемь обвинений в убийстве первой степени, сейчас его судят только за убийство Кристофера Диринга – «зверское убийство», которое было совершено, когда город еще не оправился от «темного кровавого деяния», совершенного Кристианом Бергером. «Едва общественное сознание оправилось от потрясения, вызванного зверским убийством в Джермантауне, – заявил Манн, – как некий негодяй, жестокое чудовище переступил порог скромного жилища в уединенном районе с ужасной целью, убил целую семью, в результате чего все домочадцы: отец и мать, четверо их детей, бедный парень, работавший в поле, и гость семьи, включая самого младенца в колыбели, – все погибли».
Местом убийства, продолжал Манн, был «скромный дом» в «одиноком и безвестном районе Первого округа города». Там «в полном умиротворении» проживал Кристофер Диринг со своей семьей: «его жена, Джулия Диринг; Джон и Томас, два его сына, восьми и шести лет; его дочь Энни, около четырех лет; и младенец, Эмили Диринг, около 14 месяцев, занимавшая маленькую колыбель в теплой и уютной кухне, где ее периодически укачивала любящая мать, напевая убаюкивающую песню, чтобы она погрузилась в сладкую дрему».
Помимо молодого фермера Корнелиуса Кэри, в доме проживал еще один человек – а именно заключенный на скамье подсудимых. Без гроша в кармане и «без крыши над головой», он явился на ферму, «сославшись на нужду и бедность», и был нанят Кристофером Дирингом «скорее из милосердия, чем из необходимости в его услугах». Уволенный через некоторое время из-за сильного отвращения, которое он вызывал у «женской части» семьи, он был снова принят через месяц добросердечным «хозяином дома», который «относился к нему без предрассудков [и] щедро его обеспечивал». «И как же Кристоферу Дирингу отплатили за его щедрость? – воскликнул Манн, бросив злобный взгляд в сторону Пробста. – Ударом, столь внезапным, столь смертоносным, что мы вынуждены остановиться и спросить себя, может ли в груди человека, нанесшего его, жить хоть одно человеческое чувство!»