Следы на пути твоем

Глава 1. Пути земные

Хасселт, Княжество-епископство Льеж, территория современной Бельгии, около 1440 г.

Липкий туман стелился плотной лентой: подвижной и будто живой. Полз, заполняя собой узкие извилистые улочки, гася звуки и редкие огни, стирая очертания строений… Полз целенаправленно, словно стремясь к какой-то одному ему ведомой цели.

Человек в просторной комнате на нижнем этаже одного из домов знал, что целью этой будет он.

Тугой засов царапал пальцы, однако все не желал задвигаться, запирая дверь, отгораживая жертву от настигающего ее преследователя. Впрочем, даже задвинутый, засов помог бы мало: туман проникал в комнату сквозь малейшие щели, а то и вовсе сквозь стену. Менял облик, разлетаясь тревожными криками приближающейся толпы, плачем, топотом спешащих ног. Оплетал человека в комнате, втекал в судорожно зажатые ладонями уши, пробирался под крепко зажмуренные веки, овладевая волей, заставляя двинуться к двери уже не для того, чтобы укрепить этот последний рубеж своей обороны, а чтобы распахнуть ее и полными легкими вдохнуть ворвавшийся снаружи запах человеческого пота, крови и тлена.

Туман по-хозяйски вполз в комнату, складываясь в призрачные фигуры: нескольких десятков людей и одной безвольно сломанной куклы в пол человеческого роста.

Тишину разодрал истошный женский вопль.

Широкоплечий мужчина с короткими светлыми с проседью волосами подскочил на постели, глухо вскрикнув. По вискам и лбу его скатывались капли пота, которым пропиталась на спине и рубаха из тонкого льна, хотя все тело сотрясал озноб, и руки были ледяными.

Он потер ладонями лицо, обвел спальню чуть замутненным взглядом, в котором еще плескались отголоски кошмара, затем решительно отбросил шерстяное одеяло, осенил себя знаком креста, пробормотал короткую молитву и спустил босые ноги на дощатый пол.

Привычный скрип половиц и плеск воды в тазу для умывания несли успокоение, возвращали к реальности, разгоняли остатки мерзкого тумана, позволяя встретить новый день человеком, а не трясущейся перепуганной тварью.

Влажная от пота рубаха сменилась на свежую, поясницу охватил широкий ремень, к которому пристегнулись облегающие ноги шоссы.[1] В завершение на плечи легла привычная теплая тяжесть шерстяного дублета.[2] Рукава можно будет пристегнуть потом,[3] когда придет время выбираться на стылые улицы зимнего города. А пока, дома, хорошо и так.

Дом наполнялся серым рассветным полумраком. Скоро взойдет солнце, начнется новый день, а значит, возвращаться в постель не было ни малейшего смысла да и желания.

Тем более что и занятие по душе всегда при нем.

Узкая винтовая лестница свела его вниз, в просторное помещение на первом этаже. Ничего лишнего: стол и пара стульев с высокими резными спинками, в углу столик для умывания с тазом и латунным рукомойником в виде льва с разверстой пастью, узкая длинная лавка у стены и рабочее место с конторкой, на которой в идеальном порядке расположились листы тонкого дорогого пергамента.

«… и знай, что все, созданное на Земле Богом-Творцом, делится на три рода веществ: либо пища, либо лекарство, полезное для человеческого тела, либо яд, который причиняет ему вред и убивает его. Лекарством же называют то…»[4]

Тонко отточенное гусиное перо скрипело по пергаменту; зажженная свеча из лучшего, самого чистого воска давала ясный, ровный свет и почти не чадила. Конторка, на которой помещалась рукопись, отполирована и вычищена была до блеска: не приведи Создатель, останется на листах грязь или жир. И верно, ровно, несмотря на недавнюю дрожь в пальцах, ложились на пергамент стройные, тщательно выверенные строки.

«…называют то, что подчиняет себе природу человека, изменяя ее…»

Что ж, дело всей жизни стоило того, чтобы потратить и время, и усилия, и немалые средства. Собрать по крупицам мудрость и опыт тех, кто были, несомненно, мудрее, ученее, лучше него самого… Они, совершенствуясь в искусстве врачевания, не пожалели сил, чтобы поделиться своими драгоценными знаниями с потомками, в том числе и с ним, недостойным. И разве не высшая добродетель и радость для него – последовать их путем, перенять пример, передать сокровища знаний и дальше, присовокупив к ним, по возможности, и те крупицы опыта, что добыл он сам за годы тяжкого упорного труда? Если не это назвать делом жизни, то что?

Солнце осветило комнату, делая бесполезным огонек свечи, когда мужчина, наконец, отложил перо и принялся разминать уставшие от работы руки. Верно говорят святые братья, переписывающие старинные книги за неприступными стенами монастырей: «Работают три пальца – болит все тело». Истинно, истинно так…

Он отошел вглубь комнаты, энергично взмахивая руками, поводя плечами, чтобы вернуть подвижность оцепеневшим от долгого напряжения мышцам и суставам.

И все же, как бы ни был скорбен труд, – он и радостен, а результат его…

Стук в дверь не дал ему довести эту мысль до конца.

– Виллем? Виллем, ты дома? – за отворенной дверью обнаружился пожилой мужчина, тучный, с болезненно-желтоватым цветом лица. – Слава Создателю, застал тебя!…

Он с тяжелой одышкой преодолел оставшиеся пару ступенек и вошел в приемную лекаря, распуская пояс на темном гоуне.[5]

– Всю ночь не спал, болит, зараза… – одежда отправилась на один из крюков у входной двери, а посетитель, приложив ладонь к правому боку, поспешил опуститься на стул.

– Давно болит? – голос того, кого назвали Виллемом, звучал сосредоточенно, но не слишком встревоженно.

– Да со вчерашнего вечера. Как отужинали, так и…

– Чем отужинали?

– Да… Как обычно. Рыбный суп с гренками, цыпленок фаршированный, еще Катлин моя пирогов напекла с грибами и сладкий пирог с сушеными ягодами… Ну и бобы с салом с предыдущего дня остались, не выбрасывать же было… Сыр… Вино…

Лицо его собеседника не изменило выражения, но пациент каким-то образом уловил его отношение к услышанному.

– Ну… Ну а что мне было делать, Виллем?! Каюсь, грешен, чревоугодничал. Но ты поставь себя на мое место: знаешь, какая у меня Катлин мастерица! Пироги прям сами в рот прыгают!

– Конечно сами, как не сами… – лекарь вздохнул и кивнул на скамью. – Раздевайся и ложись, осмотрю.

Больной, сокрушенно вздыхая, принялся стягивать с себя рубаху, затем осторожно взгромоздился на скамью.

– Я вроде и не хотел, чтобы так вышло, – пояснял он, пока целитель омывал руки. – Но потом оно как-то… Ай!

– Больно? – Виллем продолжал сосредоточенно мять его правый бок и живот.

– А то чего бы я… Ай! Кричал тут?!

– Печень увеличилась, – констатировал лекарь, совершенно, казалось, не впечатленный его страданиями. – А печень, между прочим, есть вместилище страстей и пороков, Хендрик. Вот и думай, куда ты себя загоняешь. Вставай, одевайся, сейчас принесу снадобье.

Пациент неловко забарахтался, как жук на спинке, пытаясь принять вертикальное положение. Виллем молча подал ему руку, и тот, смущенно засопев, воспользовался помощью.

Лекарь между тем исчез за дверью, уводившей вглубь дома, и вскоре вернулся, неся с собой полотняный мешочек.

– Вербена, собранная на солнцестояние, – пояснил он, демонстрируя его содержимое. – Отсчитать пять ложек, растереть в мелкий порошок, развести его в стакане вина и выпить натощак, до завтрака. Повторяй, пока трава не закончится. И, Хендрик, ни одно лечение не поможет, если не прекратишь своего обжорства.

– Это верно… – пропыхтел толстяк, снова ныряя в гоун. – Спасибо, Виллем, выручил! Я уж теперь постараюсь…

Он вручил лекарю несколько мелких серебряных монет и удалился.

Виллем закрыл за ним дверь, на лице его промелькнуло одновременно скептическое и грустное выражение: очевидно, последнему обещанию пациента он не слишком поверил.

Одиночество его, однако, долго не продлилось.

На сей раз появлению пациента предшествовал громкий детский плач, и потому лекарь, сообразивший, что направляются именно к нему, успел даже отворить дверь заранее.

На пороге появилась женщина с мальчиком лет пяти, оба бедно одетые, с одинаково затравленным выражением на лицах. Мальчик то и дело прижимал ладонь к толстой повязке из тряпок, закрывавшей его правое ухо и сменил отчаянный плач на тихий скулеж: видимо, реветь в голос при лекаре то ли побоялся, то ли постеснялся.

Виллем быстро кивнул женщине на стул, а сам присел перед мальчишкой на корточки, быстро разматывая лохмотья повязки.

– Давно это с ним? – мрачно спросил он, внимательно осматривая болящее ухо.

– С неделю, наверно… Может, две… – голос матери звучал тускло и равнодушно. – К банщику третьего дня его таскала, тот кровь пустил, сказал греть. Вот грели. А сегодня он спать нам всю ночь не давал, ревел.

С губ лекаря сорвался странный тихий звук, который удивленная мамаша приняла было за сдавленное рычание, но в последний момент спохватилась: чтобы такой уважаемый человек – да рычал? Должно быть, послышалось…

– Садись сюда, – приказал лекарь мальчишке, который от страха, кажется, и вовсе потерял способность издавать какие-либо звуки. – Сейчас промоем твое ухо, и тогда можно будет капнуть в него лекарство от боли. Будет неприятно, но мы постараемся, чтобы было быстро, так?

Тот неуверенно кивнул.

Лекарь вышел на кухню и вскоре вернулся с ковшиком теплой воды (хорошо, что не пожалел времени, растопил с утра очаг!) и ворохом мягкой ветоши.

– Наклонись вот так, – сказал он, вынимая из большой кожаной сумки, стоящей у стола, инструмент, напоминавший тонкую металлическую палочку с крючком на конце. Юный пациент при виде этого орудия, однако, отстранился и усиленно замотал головой.

– Тихо, не бойся.

Однако слова Виллема не произвели бы должного впечатления, если бы многострадальное ухо снова не прошила вспышка боли. Мальчишка разом присмирел, приглушенно пискнул и затих, покорно склонив голову так, как показывал целитель.

– Вот, уже лучше.

Он принялся осторожно омывать сплошь залепленный гноем орган смоченными в воде тряпочками, изредка помогая себе инструментом. Ребенок вздрагивал, но мужественно молчал.

– Это полнейший мрак и ужас, почтенная! – между тем выговаривал лекарь его матери. – Дитя две недели страдает от боли и лихорадки, гнойная материя течет рекой едва ли не шире нашего Демера, а ты только сейчас удосужилась «стаскать», – он поморщился, – его к банщику. А тот тоже хорош: догадался малолетке кровь отворять, да еще такому худосочному! Как он у вас вообще пережил это, диву даюсь!… А потом, как дите оглохнет на одну сторону, кто виноват окажется? Мастер Виллем!

– Это как это так – оглохнет?! – встревожилась та.

– Как-как. Запросто. Если не помрет до того.

Мальчишка заревел, и лекарь несколько сбавил тон.

– Ну, помереть, скорей всего, не помрешь. Все ж таки вы хоть когда-то, да спохватились. Видишь, промыть мы ухо твое промыли… – он отбросил последний кусок ветоши, уже почти не заляпанный желтым гноем. – Теперь зальем туда то, что помешает материи вновь образовываться…

Он снова скрылся в кухне и принес оттуда бутылку, из которой шел сильный запах спирта и трав. Из сумки была извлечена узкая ложка с желобком.

– Ну-ка, откинь голову и держи вот так… Сейчас мы тебе лекарство и вольем…

– Господин лекарь, а еще это лекарство надо будет давать? – взгляд женщины как-то нездорово оживился. – Так мы и сами с этим справиться можем…

Виллем нахмурился, глаза его недобро, опасно блеснули.

– Твое «сами» я уже видел, почтенная. Мне надо, чтобы жидкость сия оказалась у мальчика в ухе, а не в глотке у тебя или твоего супружника. Потому будешь приводить его каждое утро, как сегодня.

– Каждое?!

– А ты как думала? И каждый вечер, чтобы ввести средство от боли.

– Чего-о?! – голос нерадивой мамаши неожиданно прибавил в громкости и визгливости. – Это что же?! Мне его тягай, а потом еще и деньги плати?! Это за столько дней сколько набежит-то?! Так же и до розарда[6] дотянет! У меня, может, еще восьмеро по лавкам, мне помрет он или нет – разница невелика! Одно, что по ночам вопить начал, так бы ни в жизнь я его куда-то не потащила, а уж тем более к тем, кто бедных людей обирать вздумал!

– Села бы ты, почтенная, – голос Виллема звучал спокойно, но что-то в нем заставило женщину прервать мутный поток ее красноречия и отступить от лекаря на шаг подальше. – Села и замолчала. Не будешь его приводить – пойду в суд и обвиню тебя в умышлении детоубийства. Сколько, говоришь, у тебя по лавкам? Восьмеро? А схоронила скольких? Может, и из чрева изгоняла?

Горе-мамаша сразу как-то сникла, не отрывая глаз от пола, вжавшись в спинку стула.

– Мы поняли друг друга, – подытожил лекарь все тем же холодным, жестким тоном. Затем перевел взгляд на замершего под его руками ребенка, слегка потрепал его по макушке.

– Давай-ка тебе поможем, дитя…

Несколько капель спиртовой настойки скользнули по подставленному желобку прямо в ухо мальчика. Лекарь принялся было осторожно массировать вокруг кончиками пальцев, но ребенок дернулся, резко закричав от боли.

– Ну, потерпи немного… Нужно, чтобы оно поглубже протекло. Вот так. Теперь уменьшим твои страдания…

Он взял со стола небольшой пузырек, плотно заткнутый пробкой, открыл его.

– Держи снова голову, как раньше. Молодец.

Несколько капель прозрачной жидкости скатились в ухо – и теперь уже в ответ на массаж мальчик не издал ни звука. На лице его читалось облегчение.

– Не болит больше? Это хорошо. И последнее.

В следующем пузырьке настойка была темно-зеленой, с резким запахом.

– Это начнет заживлять нарывы и снимет воспаление, – прокомментировал Виллем. Голос его стал умиротворенным и мягким. – А станет выздоравливать ухо – восстановится баланс холодной и горячей природы в твоем теле, уйдет лихорадка… И будет красота, по Божией милости. Все, давай-ка утеплимся теперь…

Он взял со стола принесенный кусок чистой ткани, осторожно перевязал голову мальчика, нахлобучил поверх шапку.

– Ты молодец, – Виллем перевел взгляд на мать ребенка, и в глазах его снова блеснул металл. – Жду вечером, – негромко произнес он, и у той не осталось сомнений, что спорить с ним будет себе дороже. Весьма дороже.

Оставшись один, Виллем несколько раз глубоко вдохнул, сжимая и разжимая кулаки, на лице его был написан гнев. Прошелся по приемной, собрал со стола пузырьки со снадобьями и, пройдя через кухню, оказался в небольшой кладовой с травами, где аккуратно поставил их на полку – в строго отведенные для них места.

Вернулся, взял веник, смел брошенные на пол тряпки, перепачканные гноем, в кучу, и, неразборчиво ворча, выкинул в горящий на кухне очаг. Протер влажной чистой тряпочкой стол и стулья, и, видимо сочтя наведенную чистоту достаточной, поднялся по винтовой лестнице наверх, в свою спальню. Из сундука при кровати были извлечены рукава к дублету, которые они методично пристегнул к нему мелкими пуговками. Время приближалось к полудню, пора было проведать тех пациентов, что были не в состоянии прийти к нему сами.

Вновь спустившись в приемную, он вынес из кладовой разного размера и формы горшочки, бутыльки и мешочки из ткани, полные разных снадобий, и принялся сосредоточенно их сортировать, в только ему одному известном порядке укладывая в сумку с широким ремнем для ношения через плечо. Последним в нее отправился кожаный футляр с различными инструментами.

Оставалось лишь одеться и отправиться в путь, однако тут в его дверь снова постучали.

На пороге оказался молодой парень, насколько помнил Виллем, – подмастерье каменщика. О причине визита тоже гадать не приходилось, стоило только взглянуть на распухшее, покрасневшее запястье.

– Камень нес, – пояснил пациент после приветствия. – А он вывернулся и ладонь за собой потянул, тяжелый, зараза, был. Щелкнуло, другие парни сказали, вывих. Вроде и вправили даже, но что-то два дня уже не проходит.

– Ну-ну, вправили… – пальцы лекаря разминали пострадавшую конечность, заставляя больного морщиться от боли. – Что ж ко мне-то бежал? Вывих вправить как раз и банщик может.

– Так у вас рука легка… А-ай! – незаконченная фраза сменилась коротким вскриком, когда Виллем с силой вывернул кисть, вправляя сустав на место. – Работаю недалеко, отпросился у мастера да и зашел.

– Понятно. Так, погоди, ты кистью-то не крути! Повязку нужно.

На узкие полоски ткани была нанесена светло-зеленая мазь из горшочка, принесенного из кладовой, затем Виллем туго перевязал ими запястье подмастерья.

– Руку сегодня не напрягай особо. Вечером снимешь повязку, отек должен пройти к тому времени.

– Благодарю! – парень слегка поклонился. – Вот! – здоровая рука его скользнула к кошелю на поясе. На стол легли два больших серебряных флорина.

– Мастер просил вам и за него оплату передать, так что это и за него, и за меня. Хорошего дня вам, господин лекарь, Бог в помощь!

– И тебе.

Монеты Виллем опустил в собственный кошель: в городе без хоть каких-то денег никак. Аккуратно убрал в кладовую снадобья, залил очаг, надел и подпоясал темно-синий гоун, привесил к широкому кожаному ремню поясную сумку на двух петлях и, наконец, выбрался в морозную ясность зимнего дня.

Путь Виллема лежал на юг, к рыночной площади Хасселта, в центре которой располагался храм святого Квентина с прилепившимися к нему рыночными рядами, а по периметру – дома наиболее богатых жителей города. Дорога предстояла неблизкая, однако яркое, почти весеннее солнце несколько приободряло. Впрочем, мысли лекаря были далеки и от погоды, и от ровных рядов живописных узких фасадов каменных домов с резными коньками высоких крыш. Перед глазами все стоял сегодняшний мальчишка, звучали слова его мамаши о том, что будет он жить или умрет – ее не волнует, а размышления уводили все дальше, от этих двоих – к ближайшему будущему, в котором, как он знал, без противостояния с родителями пациентки тоже не обойдется.

Дом золотых дел мастера ван Аэрта выделялся высотой и богатством отделки даже среди своих соседей, далеко не смотревшихся убогими.

Дверь Виллему открыла служанка, она же проводила его на второй этаж, в просторный зал, где его ожидала госпожа ван Аэрт, супруга мастера. Она всегда встречала его лично и перед тем, как провести к дочери, болящей Жеанне, долго, с каким-то мрачным удовлетворением в голосе повествовала ему о том, насколько его лечение… ничего не меняло.

Виллем во время таких разговоров чувствовал себя то ли студиозусом-недоучкой, то ли проходимцем с улицы, втершимся в доверие, и это, совершенно закономерно, сбивало и настрой, и всякий энтузиазм к лечению. Впрочем, гораздо больше разочаровывало то, что и лечение-то как следует не проводилось: снадобья, которые он назначал, больной давали самое большее несколько дней, примерно столько же длилось исполнение его предписаний о банях и специальном питании. И это давало матери Жеанны все основания для ее излюбленной фразы, которой она всякий раз встречала его: «Без изменений, господин лекарь. Без изменений».

Эту фразу услышал он и сегодня. Однако то ли утренняя сцена затронула его глубже, чем Виллем мог бы предположить, то ли сказалось что-то еще, но в этот день он не был намерен и дальше смиряться с тщательно навязываемым ему бессилием.

Он едва дождался, чтобы его, наконец, проводили в комнату, где обитала больная. Как обычно, помещение это встретило его полумраком и спертым воздухом, наполненным запахом пота и слежавшихся перин. Жеанна, хоть и не утратила способности ходить, передвигалась с трудом. Неудивительно, впрочем, если тебе четырнадцать, роста ты незначительного, а весишь, как пара добрых мешков зерна. Да и объемы у тебя примерно такие же.

Виллем Жеанне ван Аэрт искренне сочувствовал, не позволяя, впрочем, этому чувству показываться из-под доброжелательной деловитости, с которой он общался со всеми без исключения своими пациентами, разовыми или постоянными. Сочувствие еще усилилось, когда он, раз за разом навещая свою пациентку, открыл в ней и легкий, дружелюбный характер, и острый ум, и истинно девичье очарование, которое, он был в этом уверен, было бы способно привлечь не одного жениха. Если бы, конечно, ему удалось пробиться через чудовищные слои жира.

Впрочем, жених у Жеанны имелся, и не кто-нибудь, а сын главы цеха золотых дел мастеров. Однако вспоминая надменного, тщеславного и глупого как пробка недоросля, Виллем каждый раз думал, что заслуживает она куда большего. Думал – и сам гнал от себя подобные мысли. Его дело – врачевать. Вмешиваться в остальное было бы с его стороны непростительной дерзостью и гордыней: с чего он решил, что знает, как лучше? Разве смог он достойно разобраться в перипетиях хотя бы собственной семейной жизни?…

Юная пациентка приветствовала его дружелюбно и радостно, и Виллем как никогда остро ощутил, что она, по сути, пленница: этой комнаты, этого дома и этого необъятного тела. Пленница и этих взрослых, что окружали ее, но ничего не могли или не хотели менять…

А что, если…

Неожиданная мысль осенила, подобно вспышке молнии во мраке. Если девочка, и правда, самая благоразумная в этой семье – так почему бы…

– Почтенная, я хотел бы поговорить с Жеанной наедине, – произнес он.

– Никак не возможно! – в голосе госпожи ван Аэрт зазвучали резкие, неприятные нотки. – Что вы себе позволяете, господин лекарь? Чтобы я оставила дочь наедине с мужчиной?!

Виллем поднялся, неторопливо подошел к ней: еще на пядь ближе – и это выглядело бы совершенно непристойным – и ровным, никак не выдающим кипевшую внутри злость, голосом повторил:

– Я хотел бы объяснить Жеанне состояние ее здоровья, почтенная. Наедине. Она моя пациентка и имеет право это знать. А если вы настолько не доверяете мне, что подозреваете в моей просьбе какую-то грязную подоплеку, то вам лучше найти для дочери другого лекаря.

Поединок взглядов, и госпожа ван Аэрт, брезгливо поджав тонкие губы, покинула комнату, в которой, – или Виллему только так показалось? – вдруг стало немного легче дышать.

Плотно закрыв за ней дверь, лекарь приблизился к Жеанне, молча, но с явным интересом наблюдавшей за этой сценой.

– Она на вас теперь сердиться будет, – первой заговорила девица. – И гадости соседкам про вас будет рассказывать. Она всегда так делает, когда что-то не по ее выходит.

– Что ж, мне придется это пережить, – равнодушно ответил Виллем. – Но мне кажется важным, чтобы ты понимала то, что происходит с твоим телом. Тогда ты сможешь сама себе помочь там, где родители не окажут помощи. Послушаешь?

Жеанна кивнула.

– Твой недуг называется водянка мяса, – начал Виллем. – Как видишь, он вызывает избыточный вес и отек всего тела. И если сделать вот так, – он слегка надавил пальцем на руку больной чуть выше ладони, – остается вмятина. Замечала это раньше?

– Да.

– Это говорит о том, что в твоем теле слишком много жидкости, – продолжил пояснять Виллем. – Если избавиться от нее, тело станет более сухим и плотным. Как бы сожмется.

– И мне нужны будут платья меньшего размера?

– Да, в том числе и это. Еще станет легче двигаться и дышать. С тобой бывает так, будто не можешь вдохнуть полной грудью, даже если на тебе нет облегающего платья?

– Бывает, – подтвердила Жеанна.

– Чтобы это прошло, нужно избавиться от избытка жидкой субстанции в твоем теле. Это несложно, но нужно быть последовательной. Постоянно прикладывать к этому усилия, понимаешь?

– Когда вы приходите, матушка несколько дней дает мне ваши пастилки и приказывает готовить для меня то, что вы говорите. Но потом все возвращается как было.

– Это потому, наверно, что ей не хватает того самого терпения… – Виллем и под пытками не согласился бы сказать этому ребенку свое истинное мнение о том, что видел: прелестное юное создание, ютившееся под горой жира; и отсветы горькой, старой как мир женской зависти в смотревших на нее глазах той, чья молодость и красота давно были в прошлом…

– В этот раз я хочу оставить все снадобья тебе, – продолжил он. – Принимать их несложно, ты справишься. Ты сама. Договорились?

– Хорошо.

– Вот и славно.

Лекарь открыл свою сумку, извлек маленький полотняный мешочек, чем-то наполненный.

– Смотри, – он развязал мешочек, вытряхнул из него на ладонь несколько продолговатых плоских пастилок нежного розоватого цвета. – Это для того, чтобы вытягивать влажную субстанцию из твоего тела.

– А из чего они? – девочка осторожно потрогала одну пастилку кончиком пальца. – Красивые…

– Красивые? – Виллем, похоже, никогда не смотрел на свои снадобья под таким углом зрения. – Что ж, может и так. В них лечебные травы, довольно много.

– Какие?

– Зачем тебе знать?

– Просто так. Вы же сказали, что я должна понимать.

Аргумент показался лекарю весомым.