Удивительные метаморфозы бытия Аркадия Серошейкина

А ведь всё так неплохо начиналось: был незабываемый сентябрьский день, по-настоящему бабьелетний, с золотыми листьями, лёгким дуновением ветра и летящей паутиной, желающей пристать к чему ни попадя на своём пути. Тот день, когда ощущается единение движения природы и суетливого города, что даже шипованные каштаны вот-вот норовят осчастливить прохожих шишкой на голове. Среди спешащих и праздно прогуливающихся пешеходов обращал на себя внимание худощавый человек в лёгком коричневом плаще, внимательно смотрящий себе под ноги, медленно мотая головой, будто что-то ищет или читает прямо на плиточном тротуаре. Это Аркадий Аркадьевич Серошейкин, неблестящий писатель, в определенных кругах прослывший графоманом, и, наверное, просто хороший человек. В его характере было одно примечательное качество – он очень любил размышлять. Размышлять о смысле жизни, о своём предназначении и предназначении всякого человека, всякой божьей твари на земле, устроении самой Земли, других планет, космоса, начале и конечности бытия, об относительности многих понятий и, конечно же, о роли писателя и писательстве в целом. Так он любил размышлять, что порой простые вещи перерастали в важные философские вопросы. Сейчас же мысли были сосредоточены вокруг значимого явления в его жизни: «Неужели на этот раз получилось. Неужели действительно стоящая вещь? А сколько было душевных метаний, переживаний о себе как несостоявшемся писателе, сколько попыток найти тот самый сюжет. Сколько бессонных ночей и мечтаний о написанном тексте, который не оставит равнодушными умы и сердца читателей. Неужели это правда и всё происходит со мной? Да нет, я и сам осознаю, что, может, прежние тексты не совсем хороши. Я, как здравомыслящий человек, понимаю их несовершенство. Может быть, дело в искусственности, выдуманности текста. Этот-то я писал про себя, про то, что я чувствую. Может, в прежних рассказах не было нужных нот эмоций. А если призвание писателя в том, чтобы говорить только правду и ничего, кроме правды, только им пережитой. Может, писатель – он как полиграф» …

В этот момент крупный каштан сорвался с ветки и упал рядом с Серошейкиным. Аркадий спокойно остановился, посмотрел наверх, на землю, снова вверх, словно вымерял расстояние между кроной дерева и точкой падения каштана. Поднял его, повертел в руке. И вдруг Серошейкина осенило. Какая-то лёгкость ощутилась в теле и мгновенно подступила комом к горлу. Грудь начало сдавливать от волнения, сердце забилось быстрее, казалось, оно отбивает ритмы в голове. Захотелось закричать: «Ответ найден»! Чувство беспокойства стало сменяться радостью, сразу отразившейся на лице, которое без тени лукавства всегда выдавало любую эмоцию, испытываемую Аркадием. В эту минуту ему захотелось как можно быстрее оказаться дома, чтобы поделиться своим открытием с женой Лидой. И без рассказа Серошейкина замученной вечными уроками и подготовками к ЕГЭ по истории, но преданной идеям мужа молодой женщине, наивно верившей в писательский талант Аркадия. Серошейкин, не выпуская свой счастливый каштан из рук, быстро преодолел расстояние до ближайшей автобусной остановки и уселся в полупустом салоне у окна. Атакованный мыслями, он будто захлебывался в них, думал обо всём на свете и ни о чём одновременно. Он пытался уцепиться хоть за какую-нибудь вещь и начать размышлять над ней, но каждая идея раздваивалась и уводила мыслителя в лабиринты теорий. Люди, дома. Дома, люди сменяли друг друга в автобусном иллюминаторе: «У каждого человека своё предназначение, свой путь, уготованный неизвестными силами. Как бы человек ни пытался, а всё равно выше головы не прыгнешь. Все эти хитросплетения жизни и собственный выбор – всего лишь видимость. Уж если суждено человеку скатиться до самого дна своего существования, так тому и быть. И наоборот. Ведь недаром говорится, что рождённый ползать – летать не может. Однако кто там решает, какая участь у тебя здесь, на земле, будет – неизвестно».

Аркадий рассуждал и о быстротечности времени. Вспоминал детство, где так долго тянулся день и были явно ощутимы утро, обед и вечер. А теперь всё как-то иначе – смазано: «А что, если и впрямь Земля стала вращаться быстрее. А может, мы сами ускоряем ход времени: машины, самолёты, интернет. Всё время, пытаясь обхитрить время, человечество загоняет себя в ловушку. Если изничтожить все блага цивилизации, отказаться от них навсегда. Сможет ли время восстановить свой прежний ход? Всё, конец. Моя остановка».

По дороге домой Аркадия сопровождало прекрасное сентябрьское небо. Он смотрел на него и будто шёл только с ним вдвоём, как с давним другом. С самого детства Серошейкин был поражён его величием. Летом он часто забирался на крышу старого сарая и подолгу смотрел ввысь, рассматривая причудливые пуховые фигуры. Аркадий представлял, как возьмёт длинную-предлинную лестницу, приставит её к облаку и нырнёт в пушистую мякоть белоснежной перины, перебирая руками кусочки нежной ваты. Особенно нравились ему те дни, когда густые облака плыли необычайно низко, что казалось, совсем немного, и небесный корабль опуститься на землю: «Неповторимое и неизменное чистое небо. На земле всё меняется, а ты такое же, как тогда, когда увидел тебя впервые в детстве со своими сказками из белых облаков», – открывая входную дверь дома, провозглашал Аркадий, не замечая того, что, выйдя из автобуса, размышляет вслух.

Отсутствие Лиды дома избавило его от собственного монолога. Серошейкин вспомнил, что сегодня четверг, а значит, Лида проводит дополнительные занятия после уроков, и её не будет ещё как минимум часа два. Но как же хотелось рассказать о случившемся! О том, что его роман попал в шорт-лист «Интерпрозы», о заветных словах редактора, что это стоящая вещь, о «правде», которая открылась ему. Но чувство голода прервало высокие думы Серошейкина, и он решил пойти поесть. Пока он шарил в холодильнике, заглядывая в кастрюли и мисочки, почему-то подумалось, что они уже давно не замыкают входную дверь дома, поскольку замок постоянно заедает и стоит большого труда его открыть.

«Уж лучше оставить открытым дом, чем и вовсе в него не попасть. Но, с другой стороны, воров вроде нет. Да уж если кто решит залезть, так и замкнутая дверь не помеха. Да и что дома воровать, Аркадий окинул взглядом стареющую кухню. Правда, воровать было нечего. – Для собственного существования мне бы хватило и облезлой комнаты. Но Лида, которая любит, так верит в меня и никогда не попрекает за тот же сломанный замок, не просит лишнего. Разве она не достойна лучшего?»

От этих мыслей в груди Серошейкина разлилось нежное чувство благодарности к жене. Ему захотелось сделать что-то хорошее для неё, какой-то высокий поступок. Но что именно, он не знал.

Определившись с выбором между борщом и котлетами, Аркадий остановился на первом и на втором. Он выбрал из кастрюли три котлеты, положил на тарелку с кусочками вчерашнего хлеба, отмерил себе норму холодного борща и открыл свой старенький ноутбук, который давно жил на кухне. Серошейкин уже не представлял свою трапезу без чтения с экрана монитора. Это было больше, чем ритуал или традиция. Это была острая необходимость. Читал он всякое: публицистику, критические отзывы преимущественно на свои произведения, классику, современную прозу – всё, что могло уместиться в ёмкое слово «литература». Он словно питался этими текстами, и можно было подумать, что еда без чтения уже не насыщала его.

Прихлебывая полной ложкой борщ и закусывая бутербродом с котлетой, он поглощал по очереди одну за другой рецензии на своё последние произведение. Некая К. К. отмечала резкий скачок роста качества текста. Другие говорили о невероятном эмоциональном напряжении при чтении рассказа, а кто-то и вовсе утверждал, что это произведение написано явно не Серошейкиным – уж слишком отличалась манера письма от других его рассказов.

Часы отмеряли время. Аркадий въедливо, по многу раз перечитывал каждое слово своих критиков, находя в сказанном подтверждение своей новоиспеченной теории, и довольная улыбка расползалась по его лицу. Всё это подстёгивало Серошейкина к новым писательским изысканиям. Хотелось написать что-то большее, значительнее. Окрылённый успехом, он начинал и бросал записывать свои мысли, возвращался к прочитанным комментариям, будто там было зашифровано послание, которое он никак не мог отгадать. За этим делом он просидел до вечера, до тех пор, пока Лида не вернулась с работы.

Появление жены сопровождалось взрывом восторга Аркадия. Словно ребёнок, он вскочил с табурета и подлетел к ней: «Лидочка, ты не представляешь, я всё понял! Теперь я знаю. Мне сказали, что хорошо!»

Со стороны казалось, будто Аркадий уговаривал Лиду пойти на что-то страшное, тряся её за локоть. Она стояла с сумкой на плече и пакетом в руках, а Серошейкин всё лепетал, не давая вымолвить жене слово, про каштан, про предназначение, про «правду». Лида устало улыбалась и слушала, пытаясь понять суть рассказа.

К слову сказать, судьба Лиды была испорчена её наивностью и патриархальным воспитанием. Она свято верила в семью, в своё предназначение как хранительницы очага и верной спутницы для мужа до гробовой доски. Она верила, что любовь важнее всего на свете, никогда не думала о богатстве, потому что не в деньгах счастье. С такими взглядами Лиде в самый раз родиться бы лет двести назад. А в современном мире многие в её адрес говорили: «Простушка».

Ещё будучи студенткой, Лиду пленила магнетическая внешность молодого человека с филологического факультета Аркадия Серошейкина. Всякий раз, когда Лида случайно встречала его, она испытывала неловкость, краснела, тем самым выдавая свой интерес к его персоне. Первое, что поразило её во внешности Аркадия, – это улыбка. Лида, впервые увидевшая её на лице Серошейкина, была потрясена метаморфозой, которая произошла с его губами. Небольшие изломанные чёрточки разъезжались в длинные изогнутые линии, обнажая ровный ряд зубов, выдавая окружающим две очаровательные ямочки на его щеках. Рот становился огромным, как у Чеширского кота. Лида так и стала его называть про себя – Чеширский кот. К этому прозвищу невероятно подходил сизый цвет волос Аркадия. Но для Лиды эти ранние проблески седины предавали его внешности ещё большую загадочность. Место знакомства Лиды и Аркадия было самое банальное и самое очевидное для них – библиотека. В тот день они оказались рядом друг с другом в книжной очереди. Лида стояла за его спиной. Серошейкину принесли несколько необходимых книг, и он уже доставал формуляры, ставя дату и подпись. Но уважаемая библиотекарь затребовала студенческий билет. Аркадий запустил руку в боковой кармашек портфеля, билета там не оказалось. Потом он стал шерстить в других отделах между тонкими брошюрами и тетрадями. Билет не находился. Может быть, ещё одно мгновение, и Серошейкин его нашёл. Но Лида опередила событие, предложив взять книги на свой номер. Обернувшись на робкий женский голос, Аркадий увидел знакомое пунцовое лицо: «Спасибо!» – произнес он, улыбаясь. Она так близко видела его глаза. Изумлял их необъяснимый цвет, ни голубой, ни зелёный, может быть, его можно было назвать цветом морской волны, но очень тёмный, с янтарными пятнышками на радужной оболочке. Аркадий улыбался, а Лиде казалось, что сам Серошейкин исчез, растворился в воздухе, и нет больше ничего, кроме впивающихся в неё глаз и размашистой улыбки.

Тогда, на третьем курсе, они часто гуляли по зелёным городским паркам и скверам. Аркадий много философствовал, делился с Лидой идеей будущих произведений, и она увязла в его размышлениях над смыслом бытия с неиссякаемой тоской о прошлом. С этого времени она уже представить не могла иного исхода, кроме того, как только быть с любимым вместе навсегда.

Теперь же в душе Лиды жила мечта о ребёнке. Она часто представляла, как будет читать малышу книжки, как научит его любоваться красотой самых обыденных и удивительных вещей: капельками росы на утренней траве, пением птиц, радуге и всему тому, чем окружает природа человека. Как вместе они будут ездить на карусели, смеяться, есть мороженое и сладкую вату. Она так явно представляла свои мечты, что, когда возвращалась в реальность, в душе возникало ощущение утраты. В такие моменты наступало чувство острого одиночества, тоски. Ей хотелось скорее выйти на воздух и дышать, дышать полной грудью, чтобы заполнять образовавшуюся пустоту. Лида никогда не заводила разговор о ребёнке с Аркадием. Быть может, потому, что жалела мужа и не хотела отвлекать его мысли, а может, потому, что ждала этого разговора от него.

Выплеснув на Лиду весь поток несвязной информации о сегодняшнем дне, Аркадий наконец-то выдохся и добавил спокойно: «Я смогу хорошо писать только тогда, когда сам испытаю то, о чём пишу. Это моя правда, а писатель должен говорить только правду».

Он растерянно, с недоумением, будто оторвал приклеившиеся ладони от локтя жены, медленно опустил руки и добавил: «Как же я раньше не понимал! Вот отчего не получалось. Я был недостоин, я не осознавал сути предназначения. Лида, ты понимаешь?»

– Понимаю, – ответила Лида.

На самом деле она не знала, понимает или нет. Но Лида верила в его талант, в его ум и никогда не думала даже на мгновение о его безумстве.

Аркадий продолжал: «Мне нужно вдохновение, мне нужны эмоции, мне надо что-то сделать. – Он резко погрустнел, на лице показалась гримаса печали. – Дело обстоятельное, надо подумать».

Вновь сел за стол перед открытым ноутбуком, но уже не читал, а смотрел в окно, опершись подбородком на свою ладонь. Лиде хотелось подбодрить, поддержать мужа. Она стала говорить о том, что всё у него получится, что он человек с тонкой духовной организацией и вдохновение не заставит себя ждать. Но Серошейкин не слышал слов, как будто вокруг него образовалось защитное поле, которое отражало всяческий звук, доносящийся извне.

За окном увядали виноградные листья. Они напомнили о скоротечности времени. Аркадию стало страшно от того, что он не успеет написать свой главный текст. Ему не хотелось уходить из жизни простым сочинителем, он желал стать частью истории, искренне веря в своё предназначение.

Пока Серошейкин копался в своих воспоминаниях, пытаясь найти нечто, что могло дать жизнь его рассказу, Лида, переодевшись, готовила ужин, бросая в бурлящую воду любимое блюдо всех времён и народов – пельмени. Аркадий, со свойственной особенностью хаотичности мыслей, не мог сосредоточиться. От воспоминаний о своём детстве, когда он лазил по чердакам, отыскивая интересные, как казалось ему, предметы, ловил бабочек и пчёл, рассматривал их под лупой, он переходил к размышлениям о бытии:

«Ведь человек любопытен, как животное. Те же инстинкты и, впрочем, потребности те же. Только нам ещё и мнение окружающих важно. Вот кот, он ведь выполняет своё предназначение – ловит мышек и всякие там непотребства творит. И его не интересует, плохо он делает или хорошо. Никто не скажет про него из других кошек и котов, что такой-сякой живёт не так, как надо. Да и вообще в жизни всё относительно: «как надо» или «как не надо». Где критерии? Что было нельзя пятьдесят лет назад, сейчас – можно. Значит, кто-то устанавливает границы не только социальные, но и временные…

Да, погода хороша. Второе лето. Всё-таки осень – прекрасное время года.

«Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора –

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера…

Ну о чём, о чём написать?»

Голова шла кругом. Аркадий перебивал сам себя, что-то пытался печатать, тут же удалял, набирал текст, стирал, вновь смотрел в окно. В такие моменты для него ничего не существовало, был только тот мир образов, которые приходили в голову, и Серошейкин блуждал среди них.

От размышлений становилось жарко, хотелось пить. Аркадий поплёлся за чашкой к деревянному шкафу, который всякий раз оповещал протяжным скрипом жильцов дома о том, что из него что-то брали. Наливая воду из кувшина, Серошейкин вспомнил мягкий сладковатый вкус воды, которую пил давным-давно у своей бабушки из ребристой алюминиевой кружки с эбонитовой ручкой. Почему-то именно в ней вода обретала тот самый вкус. Серошейкину тотчас захотелось написать об этом. Не сделав и глотка, он вернулся за стол. Едва вдохновение воплотилось в пару строк, как на ум пришёл рассказ о шраме, который оставила та же самая кружка на губе его матери. Аркадий убрал руки с клавиатуры, замечая стоящую рядом тарелку с ароматным кушаньем. Он поднял голову, произнося с явной озадаченностью: «А может, мне руку сломать, а, Лид?»

В этот момент Лида не знала, смеяться или плакать над этими словами. Что это, шутка или умопомрачение? Она стояла с растерянным и недоуменным видом, медленно вытирая полотенцем блюдце.

Продолжая свою тираду, Серошейкин вновь пошёл к шкафу, достал с верхней полки стеклянную бутылочку уксусной эссенции: «По-моему, неплохой рассказик получится. Напишу, как всё в больнице устроено, как отношение, как врачи. Только правду, ведь неправду нельзя. Напишу, каково это – с одной-то рукой жить».

Разводить уксус – семейная гастрономическая традиция, перекочевавшая от матери к Аркадию, обязательная приправа к пельменям. Машинально, не замечая своих действий, он уверенным движением налил кислоту в злосчастную кружку и жадно отпил из неё. Холод и жар мгновенно охватили Аркадия. Едкий кислый запах ударил в нос, во рту пересохло, ощутился зловредный вкус уксуса. Горло запершило, захотелось кашлять, и Аркадий почувствовал нарастающую тошноту. Рефлекторно он схватился за крышку обеденного стола, наклоняясь всем телом вперёд, высунул порыхлевший язык и часто задышал.

Ошарашенная сценой, происходившей у неё на глазах, Лида сделала то, что первым пришло на ум. Схватила стакан, наполнив его до краев водой из-под крана, с возгласом: «Пей!» – всучила в руки Аркадия. Он жадно опустошил его, поперхнувшись, закашлялся. В этот момент Лида лихорадочно гуглила первую помощь при отравлении уксусной кислотой, наткнувшись на то, что необходимо выпить масло. Быстрыми движениями она выдернула липкую бутылку растительного масла из шкафа и впихнула её горлышко в рот Аркадия. Ничего не понимая, но не сопротивляясь, он сделал несколько глотков. В горле закололо. Лида вызвала скорую.

Всё время ожидания Аркадий сидел возле кухонного стола, скрючившись на стуле, обхватив живот руками, меняя положение лишь на время для того, чтобы заливать очередной порцией воды пульсирующий пожар, разгоревшийся внутри. Воображение Серошейкина рисовало кровоточащие раны пищевода. Серошейкину было немного жаль себя. В тоже время в нём зарождался живой интерес к дальнейшему развитию действий, и он ощущал себя героем, что смог пережить такое.

Рядом с ним на полу на коленях сидела Лида. Она с сострадательной заботой заглядывала ему в лицо и спрашивала: «Зачем? Зачем ты сделал это?» Но он молчал. Возможно, она подумала, что Аркадий нарочно выпил этот яд. Серошейкин сам не мог понять, как это произошло. Но в хитросплетениях своих мыслей он нашёл подсказку:

«Неизвестно, смог бы я сломать руку или нет, а отравиться – смог. Значит, так и должно быть. Я на верном пути, если сама судьба толкает меня на это».

Приехала скорая. Лида выпорхнула на встречу долгожданных спасителей. Несколько секунд замешательства при виде молодого худенького человека в бордовой медицинской робе с короткой прической пышных волос ничего не изменили в ходе событий. Лида завела его в дом, в двух словах объяснив происшествие. Молодой человек привычно-ритмичными действиями поставил на стол пластиковый оранжевый чемодан с фельдшерской укладкой, открыл, достал из него какую-то амбарную тетрадь и что-то черканул в ней. Лида с недоверием смотрела на юного медика, а на языке повис вопрос: «Кто он такой. Неужели студент?». Но, не сумев преодолеть неловкость формулировки, так ничего и не спросила.

– Болит сильно? – спросил молодой человек Аркадия.

– Ну так… Болит, – выдавил из себя Серошейкин.

Молодой человек молча повертел какие-то ампулы в алхимическом чемодане, закрыл его и больше ничего не спрашивал.

– Надо промывать. Пойдёмте в ванную, – сухо произнёс он.

Аркадий не хотел идти, он вообще не хотел двигаться. Да ещё это чувство неловкости, даже лёгкого страха от того, что столь неприятную процедуру будет проводить незнакомец. Но героически сказал жене: «Лида, не ходи, не надо». Аркадий и медик с чемоданчиком скрылись за дверью ванной комнаты.

Пока Серошейкин стоял, опустошённый литрами воды, склонившись над раковиной, жало иглы бесцеремонно вонзилось в его ягодицу. Он вздрогнул от неожиданности действий.

– Я же говорил вам, постойте пару минут спокойно, – пробормотал молодой человек.

– Разве… Разве говорили? – тихо прошипел Аркадий.

– Это обезболивающее. Будет легче.

Действительно, довольно скоро Серошейкин стал чувствовать, как постепенно жар уходит из его тела, и удивился своему скорому выздоровлению. Теперь Серошейкин сидел, откинувшись на спинку стула, переводя дыхание, словно после долгого бега, разбросав руки в разные стороны.

Молодой медик сидел рядом, списывая данные паспорта Аркадия к себе в журнал. Лида в волнительном ожидании стояла между ними, смотря то на пишущую руку, то на мужа.

«Распишитесь здесь, – ткнул ручкой в графу молодой человек и добавил:

– Надо ехать в больницу. Поедете?»

– А что, есть выбор? – поинтересовалась Лида, удивлённая вопросом.

Молодой человек, видимо, хотел показаться остроумным и ответил, что выбор есть всегда. Но тут же понял, что фраза абсолютно не к месту. Исправляя себя, добавил: «В вашем случае выбора нет».

Аркадий измотанно и недобро взглянул на него.

– То есть вам надо ехать, – окончательно определился медик.

В машине скорой трясло. Молодой человек ехал на своём месте – затёртом кресле у окошка кабины шофёра, где уже давно отсутствовала половинка стекла, что, впрочем, было даже на руку бригаде, когда уставшие от рутины медики могли поговорить с весёлым водителем. И молодой человек тоже разговаривал с ним.

Изнеможённый сегодняшним днём, Аркадий лежал на узкой каталке, прикрыв глаза, ощущая сквозь одежду холод её железных поручней, который сейчас был ему приятен. Лида сидела рядом на клеёнчатой лавке, рассматривая Аркадия как редкостный экспонат. От незнания, куда девать руки, Серошейкин сложил их на животе одна на другую. На Лиду эта поза навела тревожные мысли, испугавшись, что однажды увидит мужа мёртвым. Всех болтало в разные стороны. Эта тряска была лучшей колыбельной для Аркадия. Словно на качелях, его уносило в сон и возвращало в действительность осеннего вечера, где приглушённая анестезией боль муторным посасыванием в груди давала о себе знать.

Путь их был недолгим. Вскоре дверь старого санитарного шаттла открылась, и бледная темнота тускнеющего вечера позвала путников на улицу. Возле громадных корпусов больницы было тихо и безлюдно, отчего трое выглядели первопроходцами. Молодой человек повёл Аркадия и Лиду в приёмную мимо главного здания с большими бежевыми колоннами, а Лиде померещилось, что она уменьшилась в размере, стала совсем крошечной. Обогнув здание, они попали в небольшой, тускло освещённый холл и прямиком двинулись в кабинет дежурного врача, минуя болтавшую по телефону постовую медсестру. Молодой человек открыл дверь, и оттуда вырвался резкий запах, по которому можно было отгадать ужин обитателя – колбасу и кофе.

– Вот к вам желающие, – играючи сказал он и пропал.

Врачебная трапеза прервалась. Потревоженный в неподходящий момент доктор не спеша стал вытирать крупные некрасивые пальцы бумажной салфеткой, спрашивая флегматичным тоном: «Что случилось?» Лида, ожидавшая этого вопроса, как по команде стала рассказывать о происшествии, не упуская деталей. Выслушав историю и наконец-то закончив свою процедуру, с той же интонацией доктор добавил: «Что ж вы, милочка, за мужем-то не следите, если он у вас всякую гадость пьёт».

Лида растерялась от странного замечания и, кажется, покраснела, но ничего не сказала. Аркадий тоже молчал. Теперь, предавшись высшей силе рокового случая, Серошейкин ждал, чем этот случай для него обернётся.

– Глотать больно? – доктор встал и приблизился к больному.

Аркадий кивнул головой.

– А говорить?

В этот момент пострадавший сам смотрел на него с таким врачебным любопытством, отчего доктор подумал: «Этот человек с причудами». А чудаков он повидал на своём медицинском веку много.

– Сейчас поставим капельницу, утром сделаем фиброгастроскопию. Ну а там по результатам посмотрим, – проинструктировал доктор и громко выкрикнул: – Ира-а!

Через пару минут в кабинете появилась молодая медсестра маленького роста, полного телосложения. Доктор дал распоряжение по поводу новоиспечённого пациента. Всё, что говорил он медсестре, содержало большое количество названий лекарств и медицинских терминов. Аркадию они слышались абракадаброй, волшебными заклинаниями, которые произносились для того, чтобы исцелять больных. А сам доктор представился факиром, хотя внешностью был больше похож на Карабаса-Барабаса, только без бороды.