Гавань святых

I

Дождь шел третью ночь подряд. Когда начнется шторм, залив будет искать его меблированную комнату. Он чувствовал это мышцами ног – их сводило, как в ледяной воде. Весь вечер продолжалась изматывающая борьба с тревожностью, похожая на спарринг с тенью – Андрей пытался нанести удар, но в силу беспредметности своего противника только сек воздух, тратя попусту энергию, пока тень ширилась, разбухая под бумажными обоями; потуплено разглядывая стену, отчасти потому, что смотреть в комнате больше не на что, отчасти из желания держать всю комнату в поле обозрения, чтобы ни один угол, ни один закуток не выпадал из внимания, Андрей чувствовал будто вот-вот, с минуты на минуту его беспокойство примет некие физические формы: обои начнут отделяться, обнажая клейкий, щетинящийся оскал из советских газет, нашептывающий ему старые статьи – безжизненные и сухие, как слежавшиеся кости. Не душа, скорее какой-то блуждающий, шальной нерв метался внутри него как в парилке, дергая за ручки всех дверей в поисках выхода, в то время как воздух все продолжал накаляться, сужая пространство в духоте и размывая очертания. Путанные мысли взвинчивали напряжение в конечностях. И деваться, казалось, совсем некуда – безызвестность надвигающейся беды отрезала все пути к побегу, грозя возникнуть везде и сразу; что именно его поджидало – он не знал, и эта неопределенность подкашивала только сильнее, не позволяя собраться с силами, чтобы дать достойный отпор.

Подобное ощущение пустило свои корни, когда Андрей продолжительное время ворочался на жестком скрипучем диване в бесплодных попытках уснуть. Поскольку в нескольких местах пружины протерли синтепон насквозь и сдерживались исключительно плотным слоем скотча, неприятно вдавливаясь в тело, приходилось каким-то образом изворачиваться так, чтобы распределять давление равномерно, но в этот раз у него все никак не выходило лечь правильно – дошло до того, что Андрей подложил под себя тулуп, предварительно свернув его пополам. Подобная мера помогла ему наконец устроиться удобно, и уже отходя ко сну, он вдруг почувствовал до того слабовыраженный, едва уловимый оттенок запаха духов, исходящий от ворса воротника, что поначалу не придал ему никакого значения, списывая на шлейф призрака, иллюзию ночи, крадущуюся внезапно и незаметно в одинокие, поздние часы; но запах, пускай и полупрозрачный, неясный, продолжал раздразнивать его ноздри, пока в один момент Андрей не уткнулся в ворот, вдыхая полной грудью – и ничего не почувствовал. Дрожащей рукой сжимая ворот и выворачивая его, он пытался снова почувствовать эти духи, эту болезненную печать прошлого, однако же выходило различить только въевшуюся кисловатую сигаретную вонь. «Не пойму, сумасшедший я, что ли?» – задался вопросом Андрей, вскочил с дивана и, подняв перед собой тулуп, принялся обнюхивать его целиком, методично проводя носом по швам. Когда ничего похожего на аромат духов ему обнаружить не удалось, он обеспокоенно вернулся на диван и, удерживая на коленях смятый тулуп, с широко раскрытыми, испуганными глазами смотрел в стену. Предчувствие катастрофы, что обрушится на него с роковой неизбежностью, все навязчивее захватывало ум, оттесняя остальные мысли.

Наконец, в надежде как-то себя успокоить, притупить воспаленные нервы, Андрей поднялся с дивана, оторвавшись от него нехотя и неуверенно, будто под ним обязательно должен треснуть дощатый пол, утянув его в липкую бездну кошмара – подошел к холодильнику и достал оттуда пакет молока. Затем, надев тапки и достав из лакированного двухстворчатого шкафа легкий хлопковый халат, он вышел в коридор, прикладывая всевозможные усилия, чтобы вывести из взгляда диковатое смятение. И хотя со стороны выглядел он вполне прилично, разве что малость растрепан, самому Андрею казалось, будто он встал точно с похмелья – помятый и измотанный до отвращения.

На кухне Андрей включил газовую плиту, достал из навесного шкафа турку и налил туда молоко, которое вывалилось из коробки рыхлой бежевой массой. «Вот тебе и трагедия. А волнения-то было! Прокисшее молоко, всего и делов-то, а я уже было подумал конец света грядет» – отшутился он, отставил турку на раковину и, упершись руками в кухонный стол, облегченно вздохнул. Напряжение стало понемногу уступать, послабляя тиски.

Тут его врасплох застал Михаил Андреевич, неожиданно объявившись на кухне с перевязанным пакетом из пищевой бумаги в руках; низкорослый мужчина, раздутый как смоченная бочка и с залысиной на голове, маленькими, выпученными поросячьими глазками затерянными в одутловатым бордовом лице. Глядя на него, возникало ощущение, что жир на складках шеи передавливает ему дыхательные пути, из-за чего на лице лопаются от недостатка кислорода капилляры. Он приходился Андрею соседом и, как считал по всей видимости сам Михаил, верным другом, поскольку при каждом удобном случае, встречаясь на кухне ли, в коридоре или даже в очереди перед уборной, он обязательно заводил с Андреем диалог, интересовался его делами и самочувствием, предлагал по поводу и без «любую посильную помощь». Почему Михаил избрал в качестве друга именно его – Андрей не имел ни малейшего представления, ведь помимо соседства между ними не обнаруживалось, ровным счетом, ничего общего. Возможно, так получилось из-за того, что Андрей отвечал – исключительно, конечно, из вежливости – натянутой взаимностью и доброжелательностью или же из-за того, что он по воле случая как-то первым попался под руку, преодолев барьер отчужденности незнакомца в мимолетном разговоре об отсутствии горячей воды. Ведь, как известно, ничто так не сближает людей, как их общие беды. Сам Андрей сносил его компанию со смирением человека, который в силу своих манер и воспитания не мог отказать другому в общении.

– Вот так встреча! – воскликнул Михаил, расплываясь в улыбке, что выглядела на его лице как одна большая складка, протянутая от щеки к щеке. – А я вас, дорогой мой, как раз вот ищу. Позволил себе наглость заглянуть к вам в комнату, поскольку дверь вы закрыть забыли, но вас там не оказалось. Значит либо на кухне, либо в уборной, решил я. Так оно, собственно, и оказалось, – он отодвинул со скрипом стул и кое-как уместился на нем, упершись выдающимся животом в стол. – Ну, я к вам с хорошими новостями пришел, только перед этим, не будете ли так любезны поставить чайничек? Я тут ливерной колбасы прикупил на фермерском рынке, лучше колбасы в Петербурге не найдете – в чем, а в колбасе я разбираюсь. Решил, что вы тоже, поди, колбасу любите, поэтому взял побольше, дай думаю и соседа угощу, почему и не угостить-то?

Андрей, пребывая в некотором замешательстве от такой «встречи», но обнаруживая ее, с другой стороны, даже пришедшей весьма кстати, учитывая свое напряженное состояние, на которое собеседник мог бы оказать благотворное влияние, молча набирал чайник и поставил на плиту. Михаил же развернул сверток, оголяя две толстые, темно-серые колбасы и, потирая в предвосхищении свои маленькие, пухлые ладони, ни с того, ни с сего вдруг резко изменился в лице, напрягаясь и краснея больше обычного:

– Вы простите, что я вот так, грубо говоря, без стука врываюсь и осаждаю вас, может быть, вы заняты? Или отходите ко сну? Я все пойму, вы только скажите, – опасливо, с замиранием в сердце, произнес Михаил. – Я иногда совсем не думаю, иду на рожон, знаете, словно в горячке какой, вот приспичит мне что-то сделать – и делаю сразу, не раздумывая ни секунды, никак не прицениваясь к действиям, желаниям… Я человек простой в общем-то, ну вы и так знаете, и живу просто, по простым принципам и схемам: если хочется что-то сделать, так, значит, организму нужно, самой природой требуется. Три раза сказал «просто»! Да уж! Вот вам и показатель моего словарного запаса. А, впрочем, Бог любит троицу…

– Вам чай с сахаром? – спросил Андрей, доставая кружки, и подумал: «Вот ведь угораздило, вышел молока попить. Теперь от него насилу не отвяжешься. Хотя, может, да нет, так оно и будет – он полностью удавит меня своими разговорами, своим монологом, не оставив места всему этому беспочвенному, пустому волнению и уродливым мыслям. Почему бы и нет! Почему бы и нет…».

– С сахаром, голубчик, с сахаром, как же еще! Это, знаете ли, элементарный столовый этикет – пить чай с сахаром и непременно с тремя ложками, не меньше! Чай должен быть сладким, да таким, чтоб уши в трубочку заворачивались – а без сахара можно, к примеру, и кофе испить. Кофе сахар только портит. Может пробовали когда-нибудь фильтр-кофе или так называемый американо с сахаром? Отрава редкостная! Как будто в застоявшуюся воду растолкли горькую таблетку какую и сахаром все присыпали. Пить решительно невозможно. А вот сладкий чай – совсем другое дело. Вы в армии служили? Нет? Так вот там одна услада была – чай с сахаром на ужин. И ничего, ей Богу, ничего больше не нужно! Никаких рулетов, пряников, печенья – задаром! Чаю сладкого выпьешь уставший, замотанный, и сразу как-то на душе полегчает, тело расслабит, да и сон крепче станет.

Чайник закипел, Андрей снял его с плиты, разлил кипяток по кружкам и поставил их на стол. Михаил стал размешивать свой чай и долго, с усердием дребезжал ложкой, насупив брови в какой-то тяжелой думе; Андрей же, разложив тарелки, нож и достав из стола подписанный своим именем нарезной батон, залежавшийся, но все еще съедобный, сел напротив и обратился весь в ожидание, не произнося ни слова – не то чтобы боясь прервать, возможно, важные измышления, скорее просто не желая зачинать разговор и произносить что-либо помимо односложных ответов. Спустя минуты полторы, не меньше, Михаил наконец воспрянул и, отхлебнув чай громко и со вкусом, сказал:

– Извините мои манеры, этак вкуснее пить. Пока мешал, засмотрелся на этот маленькой водоворот в кружке и в голову полезло всякое дрянное… Подумал, мол, вот, в таком водовороте кружится время, засасывая все вокруг, и люди! Люди так много говорят о жизни, так распинаются, в разные идеи ее, значит, одевают, пышные, богатые, но – такие фарсовые! Идеи! Каждый, кому не лень, имеет какие-то свои идеи на ее счет, свои одежки, у кого элегантней, у кого бедней, но суть-то… Сути-то эти идеи не имеют, ведь умирает человек – и все, нет его, исчезает целиком и полностью, будто никогда его и не было. И где его идеи затем? Пригодились ли они? Значили ли они что-то? Жизнь такая, жизнь этакая… А жизнь-то настоящая, она нагая, запомните! Нагая! И никакие идеи ей не нужны, она завершена в своей красоте, в своих формах… Одежки только опошляют, скрывают от нас саму суть. Ну, не будем! А то аппетит пропадет, не знаю, честно говоря, что это я так вдруг… – приободрившись, Михаил взял нож и нарезал колбасу ровными, толстыми кружками, внутри колбасы —желтовато-серый фарш. – Первого сорта колбаска, а, как хороша! Из мозга! Деликатес! Вы берите, накладывайте на булочку, не стесняйтесь. Для этого и была куплена. Как, к слову, ваши дела? Что нового происходит? А то я все о себе – иногда так заносит, что не выправишь!..

– Да мне рассказать, честно говоря, нечего, – пожал плечами Андрей, опуская весь свой сегодняшний вечер. – Вы спросите, какой сегодня день недели – я вам даже не смогу на этот вопрос ответить. Все дни, как один.

– А оно плохо? Всегда знаешь, чего ожидать. Можно сказать, что это оборотная сторона стабильности, – Михаил положил три кружка колбасы на булку и осторожно надкусил, смакуя. – У меня вот, в последнее время, все кувырком. Мы как-то с вами встретились на кухне не так давно, я рассказывал, что ложусь на операцию, может быть помните? Опухоль в кишке вырезали. Вы простите, что поднимаю такую тему за столом, но событие все-таки значимое и волнительное в некотором роде.

– Ничего, я не из брезгливых, – сказал Андрей.

– Верно! Что естественно, то не безобразно, вот о чем я всегда говорю. Собственно, что касается операции, так все прошло как нельзя лучше; хирург, Константин… – Михаил прервался, застыв с приоткрытым ртом, в каемке пухлого языка показалась каша из колбасы и булки. – Запамятовал фамилию, что ж такое с памятью-то… Совсем дрянная стала… А впрочем, оно и не так важно. Вскрыли меня значит, вырезали лишнее, заштопали обратно – одним словом, отремонтировали, дело известное! Но с каким мастерством, с каким умением, не иначе, как божественным оно было произведено! Кроме шуток! Вот любит наш народ хулить по чем свет стоит бюджетную медицину, жаловаться на то, на это, а ведь врачи-то работают на совесть! Хотя, скорее это часть нашего менталитета… Понимаете, у меня на этот счет даже теория есть особая. Ну, не сказать, что теория стройная и ограненная логикой, но все же… Мне кажется, простите, если это будет звучать, как маразм – возраст, знаете, он как вода – точит гранит сознания… В общем, русский человек любит предъявлять жалобу по каждому поводу, а если повода не обнаруживается, так он его выдумывает и все от того, что любит такой человек испытать жалость, болезненно охотлив он до страдания… Вот будто бы есть какая-то укоренившаяся нужда почувствовать себя, хотя бы пока стоишь в очереди, жертвой, наложить на себя крест, сделаться мучеником… И сами жалобы-то, они, нужно признать, не направленны на результат, нет в них ожидания решения самой проблемы – если проблема вообще, конечно, в них заложена – и если вдруг происходит чудо и проблема решается, ну, скажем, рассасывается очередь – человек теряется и становится озлобленным от того, что у него эту самую жалость к себе отобрали, не позволив насладиться ею в полной мере.

– И почему так происходит? – спросил Андрей, выказывая тем самым мнимую заинтересованность в разговоре, больше, опять же, из вежливости.

– А! Вопрос хороший, – Михаил отпил чай, затем громко, отхаркивая мокроту, кашлянул в кулак и, отдышавшись – тяжело, с хрипотцой, продолжил: – Я имел удовольствие обдумать обоснование, пускай и ни к чему конкретному, к сожалению, прийти не смог. Мне кажется, что это дело, своего рода, привычки; с одной стороны человек привыкает быть жертвой и перенаправлять, скажем, ответственность на других, ведь если он жертва, то есть и те, кто жертвой его делают – люди ли, обстоятельства, неважно. С другой стороны, многие имеют пристрастие к боли, для них подобная жалость – это, выражаясь литературным языком, аперитив, который разыгрывает аппетит к жизни. Откуда берет свое начало подобное пристрастие уже и не скажешь, но, наверное, в русском человеке, учитывая его многострадальную, тяжелую историю, оно укоренилось в самой натуре, стало частью характера.

– Вероятно, что так и есть.

– Ну вот, – вздохнул Михаил, как бы подводя тем самым итог. – Кажется, я вас совсем обложил разговорами, извините мне мою болтливость, редко когда удается с кем-то поговорить… Оно и не нужно большую часть времени, а все-таки иногда хочется чей-то компании, особенно человека, который умеет слушать, а вы, должен признать и подчеркнуть, слушатель необычайный! Как вам колбаска, к слову? Что-то не едите совсем, неужто стесняетесь? Или не пришлась по вкусу?..

– Колбаса вкусная, благодарю, не хочется наедаться перед сном – с тяжелым желудком засыпать сложнее.

– Понимаю! Отлично понимаю. Никак не могу оторваться, а стоило бы… Мне вообще не рекомендовано такие продукты потреблять, да разве откажешь себе в удовольствии? Одними кашами и супами сыт не будешь. Ну, думаю, вам уже пора, – Михаил завернул вторую палку колбасы в бумагу и передал через стол Андрею: – Вы заберите с собой, потом доедите. Только с яичницей не жарьте – расползется в кашу, лучше так, с булочкой и чаем.

– Мне как-то неудобно, может оставите себе?

– Берите, берите, уважьте меня, – настаивал Михаил, вставая из-за стола. – Мне будет вредно много колбасы, это я так, отметить выздоровление… После харчей в больнице, хороший кусок ливерной – это праздник не только живота, но и души… – он отошел к раковине, вымыл кружку в холодной воде и, вытерев руки об халат, вернулся к столу чтобы забрать остатки своей колбасы. – Ладно, не буду больше отвлекать, премного благодарен за компанию. Доброй вам ночи.

– И вам доброй ночи. Берегите себя, – кивнул в ответ Андрей, наблюдая, как грузная фигура Михаила удаляется в коридор, шлепая тапками по вздутому ламинату. Самому Андрею возвращаться не хотелось; тревога вроде бы отступила, но, как ему казалось, снова поджидала его в комнате, в обоях, в диване, наконец в злополучном тулупе. «Да что со мной такое, в самом деле? Надо принять корвалол и попытаться уснуть. Может я болен чем-то? Может и у меня какая опухоль? В мозгу, например. Иначе этот бред и не объяснить» – размышлял он, допивая остывший чай. Все вокруг ощущалось посторонним, враждебным – и свист ветра, цедившегося сквозь хлипкие рамы, и слабое мерцание лампочки над столом, и утробное гудение холодильника. Он будто попал в чужой сон, не кошмарный, но и не приятный, и все никак не мог из него выбраться. Посидев еще некоторое время, Андрей все-таки заставил себя встать, помыть кружку и вернуться в свою комнату. Тулуп, зачинщик его страхов, лежал на краю дивана, не выражая никакой угрозы. Он расправил его, боязливо принюхиваясь, затем отошел к тумбочке у косого письменного стола, достал корвалол и принял две столовые ложки, морщась от горечи. На мгновение комнату залила яркая белая вспышка света – молния за окном распорола ночь своей ветвистой голубой рукой. Андрей, застыв у тумбочки, отмерил в голове секунды до раската грома. «Еще далеко» – решил он, когда через восемь секунд раздался протяжный тяжеловесный грохот. Этот же грохот пробудил в нем колоритное, живое воспоминание из детства в деревне: Андрей лежал на кровати перед занавешенным окном, точно так же отсчитывая временные промежутки между частыми вспышками и последующим громом, успокаивая себя тем, что гроза, а то была свирепая зарница, проходит где-то далеко в поле. Но вот промежутки стали сокращаться, и вскоре молнии били одна за другой, где-то совсем рядом, сотрясая избу; они вонзались в землю резкими, острыми ударами, заглушая треском все звуки вокруг – в том числе и тихую молитву деда, методично обхаживающего избу с иконой Богородицы в руках.

II

Ночь вышла скомканной: Андрей то просыпался, то засыпал, путая сон с явью – под действием корвалола все слиплось в тяжелый ком бреда, в котором его сознание перекатывалось от часа к часу, собирая, как пыль, россыпь случайных образов, звуков, мыслей. Такой сон бывает у человека, находящегося в горячке – все путается между собой, заплетаясь в узелки напряжения, и на утро ощущаешь себя еще более уставшим, чем перед сном, как будто и не спал вовсе, а в сосредоточенном бдении наблюдал за собой со стороны, через некое искаженное зеркало, в отражении которого все черты обезображивались и тени, протягиваясь, уходили глубоко в ночь. Проследить за всем, что приходило в его голову решительно невозможно, да и в этом нет никакой необходимости: в линотипе его сознания словно смялась матричная лента, отчеканивая наслаивающиеся друг на друга случайные измышления. Смысла в них либо не было, либо он был так сильно запутан, что обнаружить его не смог бы и сам Андрей. Вот, например, некоторые из них: он стоял перед горой грязной посуды в раковине, жильцы, плотно набившиеся в тесную кухню, подгоняли его, брюзжа оскорблениями, а он все никак не мог начать ее мыть, потому что у него имелось дело «несоизмеримо важнее», но какое именно – вспомнить он не мог; какой-то длинный лестничный пролет, по которому он бегал в растерянности, путаясь в этажах; соседи над ним передвигали мебель, громкий скрежет и скрип дощатого пола не давали Андрею уснуть, он силился закопаться в одеяло, но звук, кажется, становится только громче, протяжнее и острее, наконец он вскакивает с дивана и начинает ходить по комнате, прослеживая путь перестановки мебели, осознавая, что они будто бы двигают ее вперед и назад, то упирая в стены, то возвращая обратно, пока некий тяжелый предмет, шкаф или диван, не встает на место дверного проема; сбивчивые, похожие на тяжелое дыхание, разговоры с Екатериной о каких-то бытовых вещах, она ежилась от холода и рекомендовала поставить ему стеклопакет, на что Андрей ответил «А на кой черт? Я ведь здесь временно проживаю», а она, язвительно ухмыльнувшись, заметила «Ну-ну, смотри, как бы здесь не прожить все свое время»; слив в ванной, забившийся пучком черных волос с кусочками мыла; ножи, купленные набором по акции, проржавели вдоль режущей кромки; липкие, волнительные попытки дозвониться до офиса, где он работал; и тому подобное. Наиболее полнотелое сновидение началось, когда разморенный серый рассвет уже наметился в закоптившихся окнах; Андрей ворочался на диване, лаская ногами воротник тулупа, сипло посвистывал хлюпающим носом и бурчал невнятные фразы, больше похожие на чувственное, выразительное мычание, время от времени переходящее на стоны. Любой сторонний наблюдатель мог бы сделать вывод о том, что он ведет напряженное противостояние со своим глубинным естеством, прорвавшимся наружу; и хотя сновидения сами по себе, конечно, никогда не обладали никакими свойствами реальности, в них, безусловно, обнаруживались некоторые важные мотивы, объяснявшие те или иные переживания – именно поэтому речь о дальнейшем сновидении пойдет, возможно, отчасти даже излишне развернуто, но непременно с целью прояснить некоторые черты характера Андрея, приоткрыв завесу его подсознания. А снилось ему следующее:

Пробудившись на работу по будильнику, отзавтракав яичницей и наспех умывшись, Андрей оделся с характерной будничной расторопностью, неуклюжей и путанной, мешая мысли о рутине со сбором разбросанных по комнате вещей. Уже было приготовившись выходить, он в последний момент, набрасывая на себя тулуп, заметил въевшееся жирное пятно на спине, что расползлось от правого плеча к лопатке: рассматривая его в туповатом удивлении и неверии, он несколько раз провел по нему рукой, как бы проверяя тем самым его подлинность, и его удивление переросло в испуг. «Да как такое может быть? Где я мог успеть так испачкаться? И что теперь делать?..» – пронеслись мысли в его голове, падая холодящим комом в подтопленный утренней тошнотой желудок. Вторая куртка, облегченная ветровка, приходилась совсем не в сезон.

Андрей бросил тулуп на стул и, помявшись мгновение в нерешительности, выбежал в коридор, надеясь раздобыть у соседей бензин или керосин, чтобы вывести пятно – во сне ему казалось, что вся его жизнь подменяется тулупом, и, если он не решит вопрос с пятном прямо сейчас, сиюминутно, его дыхание оборвется или на него упадет потолок. Выбежав в коридор, Андрей пустился обстукивать каждую дверь, но соседи либо разводили руками, либо не открывали вовсе. Отчаяние в нем нарастало с каждой неудачей, начиная уже сдавливать трахеи; он бегал по коридору, жуя от волнения краешек нижней губы, стучал в двери, извинялся, переминаясь на месте, и бежал к следующей комнате. В действительности коммунальная квартира, в которой он проживал, располагала всего пятью меблированными комнатами, но во сне их стало по меньшей мере штук двадцать; коридор же, длинной кишкой протянувшись к лестничной клетке, походил на подземный туннель. В одной из дверей, та, что ближе к кухне, показалось лицо Михаила – он выглянул из-за свисающей хлюпкой цепочки, сонный и растревоженный внезапным визитом, хотя и не без явственного, поблескивающего в глазах удовольствия от встречи со своим «дорогим другом».

– Сейчас, сейчас, погодите минутку, – распалялся Михаил, закрыв дверь; было слышно, как он пытался справиться с цепочкой, но у него никак не получалось – то ли она застряла, то ли не давалась пухлым пальцам. Вынув цепочку, он снова открыл дверь и учтиво пригласил Андрея зайти в комнату: – Проходите, вы простите мне мой беспорядок, видит Бог, только с постели поднялся, еще даже застелить не успел. Оно, собственно, ничего ведь?.. В этом даже есть нечто уютное, домашнее, что ли… Будто след человека, его отпечаток… Идеальный порядок, как по мне, плохо соотносится с жизнью, скорее с какой-нибудь операционной. Как вы считаете?..

– Да, наверное… – ответил сбитый с толку Андрей, останавливаясь у прикроватной тумбочки: на ней он замечает аккуратный, запаянный коричневой сургучной печатью конверт. – Тут такое дело, не найдется у вас бензин или керосин? Или какой другой сильный пятновыводитель? Тулуп запятнал, а выйти-то больше и не в чем. Вот бегаю по соседям, пытаюсь как-то выправить положение.

– А у вас разве машины нет?

– Она у брата, он к родителям поехал, взял на выходные. Выходные! Точно! – внезапно осознал Андрей, хлопая себя ладонью полбу, и облегченно вздохнул, проговаривая больше для себя, нежели Михаила: – Можно так не спешить… И все же?..