Пригород

– На всякий случай, – строго, но как-то неуверенно ответил Гудков.

– Да брось ты, сержант, не банду рецидивистов берем. Расслабься.

Крупнов нащупал ручку и открыл дверь.

– Здравствуйте, граждане, – произнес он задорно и шутливо, – Как поживаете?

Следом вошел Гудков. В доме пахло чем-то кислым, гнилым. Было холодно, словно в сарае. На печи парадным строем стояли пустые бутылки.

Посередине кухни – большой деревянный стол, накрытый грязной изрезанной клеенкой. За столом восседали четверо пьяных мужиков. Точнее, восседали лишь трое, а четвертый, беспомощно опустив голову вниз, упирался лбом в столешницу и негромко сопел. На столе недопитая бутылка, четыре стакана и остатки рыбного пирога.

– О-о-го, мелиция родная! Давайте, гыца, проходите, садитесь.

– Гражданин Акимов Сергей Валерьевич? – спросил Крупнов, извлекая из папки ордер на арест.

– Д-да, это я, Акимов Сергей Валерьевич, собственной, гыца, персоной.

Гыца, невысокий пузатый мужичонка с пышными усами, мотнул чубастой головой. От этого он чуть не потерял равновесие, но успел схватиться за край стола широкой жилистой рукой.

– Одевайтесь.

Валька уже завел машину, когда Крупнов и Гудков выводили арестованного. Гыца шатался, кренился вперед, то и дело останавливался, пытаясь натянуть фуфайку. Гудков подгонял его сзади легкими толчками в спину. Сели в машину. С трудом развернувшись на узкой деревенской улочке, выехали обратно на бетонные плиты. «Козел» проскакал по ним метров пятьдесят и вдруг задергался, затрясся и заглох. Валька завел двигатель снова, но «козел» проехал еще не более пятнадцати метров и опять заглох.

– Что такое? Что за черт! – выругался Валька и пошел открывать капот.

– Гудков, посвети фонариком, – позвал Валька, глядя в темную разинутую «пасть» автомобиля. Гудков что-то недовольно буркнул и вышел из машины.

Прошло минут десять. Валька пару раз пробовал заводить, но ничего не выходило.

– Что делать-то будем? – крикнул Крупнов.

– Не знаю, – виновато развел руками Валька, выглядывая из-за капота.

– Эх ты, мать-перемать, не было печали!

– А пойдемте ко мне, – отозвался вдруг арестованный, – у меня еще, гыца, и водка есть.

– Да какая водка! – сердито процедил сквозь зубы Крупнов и замолк. Но потом взглянул на арестанта и, махнув рукой, сказал:

– Ладно, пошли. Чего тут-то торчать! Там хоть не мороз… Но, чур, никакой водки и без фокусов!

– Да какие, гыца, фокусы, начальник!

Крупнов и Гыца направились обратно в избу. Там по-прежнему, уткнувшись рылом в столешницу, сопел один из собутыльников. Остальных уже не было.

– Вот упыри! – воскликнул Гыца, когда подошел к столу, – Остатчик-то с собой увели. Ну, ничего, у меня, гыца, еще одна бутылочка в загашнике есть.

– Никакой водки! – строго предупредил Крупнов.

– Да ты что, начальник! Как это? Такой день! Надо отметить. Да и за знакомство, гыца, с тобой.

– Мы вообще-то знакомы…

– Да ну? – Гыца вцепился мутным, липким взглядом в лицо Крупнова и долго смотрел не отрываясь, медленно и монотонно покачиваясь и обдавая опера едким перегаром.

– Не припомню чего-то я, извини. Хоть убей, не признаю.

– Крупнов моя фамилия, не помнишь? Участковым я тут работал раньше, давно.

– А-а-а-а-а-а! – взгляд Гыцы просиял, – Крупнов! Мишка! Помню, помню, как же! Мишка! Вы еще с Дёминым Пашей, ветеринаром, все дружились, царство ему, гыца, небесное…

– Как это – «царство небесное»? – встрепенулся Крупнов и недоверчиво взглянул на Гыцу.

– Дак как, умер ведь он. Давно уж. Годов уж пять, поди… Не знал, что ли?

– Не знал.

– А он о тебе часто вспоминал. Выпьет, бывало, и давай про молодость рассказывать, старое, гыца, вспоминать. Все тебя повидать собирался…

– А от чего помер?

– Ну дак знамо от чего, от этого дела, гыца, и помер… Шибко закладывать любил, ой шибко. А уж когда с женой развелся, так вообще… Ну да это, гыца, история не новая. У нас, почитай, каждый второй мужик от этого дела помирает. Статистика, едрёна малина. Да что в деревне нашей делать-то больше? Только пить, гыца, и остается.

С минуту оба сидели молча.

– Ну так что, будешь стопочку? – тихо спросил Гыца.

– Никакой водки!

Сережа опустил голову, глаза его стали вдруг влажны, рот искривился.

– Как же теперь быть-то? – всхлипнул Гыца, – У меня ведь семья. Робятишки вон растут. Пацаны. Их ведь содержать, гыца, надо, одевать, учить… А работы нет в селе.

– Раньше надо было думать о семье.

Гыца долго глядел в столешницу, сопел, что-то бубнил под нос, потом обратил внимание на спящего собутыльника, стукнул кулаком по столу.

– Эй, Венька! Проснись! Нас арестовывают, – крикнул Сережа и ткнул спящего локтем в бок. Тот зашамкал пересохшим ртом, глухо захрипел, открыл глаза. Подняв голову, он пытался собрать взгляд на незнакомом, бугристом лице сидящего перед ним человека.

– Это кто? – спросил Крупнов.

– Лесник. Подельник мой.

– Вы лесник?

– Угу, – Веня кивнул, при этом чуть не ударился головой о стол.

– Соучастник?

Веня снова кивнул, но теперь гораздо аккуратнее, предварительно облокотившись на стол.

– На вас пока ордера нет. Идите домой и проспитесь.

– Ах так! Тогда и я никуда не поеду! – крикнул Гыца.

– Нечего тут кричать. Собирайся, пошли в машину.

– Хрен вам!

Гыца вскочил из-за стола, в его руке вдруг оказался топор.

– Хрен вам, сволочи!

Рука с топором метнулась через стол, Крупнов отшатнулся, но Гыца все равно смог дотянуться. Хлынула кровь из рассеченной головы милиционера.

Гыца снова замахнулся и хотел кинуть топор в упавшего на пол Крупнова, но вдруг оказался в объятиях лесника. Веня вырвал топор, повалил Гыцу на пол.

Прикрывая рану рукой, Крупнов выполз на улицу, позвал водителя и сержанта. Гудков вбежал первый, накинулся на Гыцу и долго бил ногами. Потом арестованного связали, потащили на улицу. Гыца орал, плевался кровью и матом. Сержант пинал его в лицо.

Наконец, все закончилось. Гыца потерял сознание, его вытащили, погрузили в машину. В комнате стало тихо.

Сверху, со второго этажа, потирая заспанные глаза, спустилась жена.

– Опять, кажись, дрались, – пробормотала Тамара, глядя на кровяную лужу возле стола.

Из холодильника Тамара достала бутылку водки, налила, выпила. Облегченно выдохнув, она откинулась на спинку стула и стала наблюдать, как две жирные черные мухи жужжали под потолком, перелетали с места на место и бестолково бились о стены.

Прощай, молодость

Безногий сапожник – это и смешно, и грустно. Хотя больше грустно, чем смешно.

Филипп Иванович не всегда был безногим, но сапожничал с детства. И когда пьяный водитель Степанов на автомобиле ЗИЛ лишил Филиппа Ивановича потребности носить обувь, сапожник не бросил свое ремесло. «Эх, теперь уж точно сапожник без сапог» – грустно сказал он и стал привыкать к новой жизни.

На протезах Филипп Иванович ходить так и не научился; они без дела лежали под столом, обутые в блестящие хромовые ботинки, и пугали случайных гостей зловещей нелепостью своего обличья. Передвигался Филипп Иванович либо на руках, либо на дощечке с колесиками, которую сам смастерил.

Жил Филипп Иванович в маленькой каморке над жэковскими гаражами, там же и работал. Каморка не была приспособлена для жилья, и по документам считалась токарной мастерской, отапливалась железной печкой, в сильные холода быстро выстужалась, и огонь приходилось поддерживать круглые сутки. Кроватью сапожнику служили поставленные в ряд и накрытые сверху разным тряпьем деревянные ящики. Столом был старый верстак. Из настоящей мебели имелся только деревянный стул с мягкой обивкой, которая, однако, теперь вся износилась, порвалась, и Филипп Иванович укрывал ее старой мешковиной.

В каморке Филипп Иванович жил уже три года, почти никуда не выходил, общался только с теми, кто нес на починку обувь. Питался сапожник как придется: иногда еду приносили знакомые, иногда съездить в магазин соглашался кто-нибудь из водителей ЖЭКа.

Самым отзывчивым был водитель Сашка, молодой веселый паренек с курчавой головой и лицом, словно масленичный блин – круглым, жирным и очень радостным.

Бизнес у Филиппа Ивановича шел вяло. Каморка (согласно маркетинга) располагалась неудобно: в промышленной зоне, на удалении от города. Поэтому клиенты шли неохотно. Филипп Иванович бездельничал в одиночестве. Денег всегда не хватало. Пенсия по инвалидности, конечно, была, но уж очень маленькая. Филипп Иванович имел только третью – а значит рабочую – группу инвалидности, потому как не мог ежегодно приезжать в город на обследования и комиссию. Чтобы доказать, что он действительно инвалид, и ноги у него никогда уже не вырастут, нужно было каждый год проходить много кабинетов, получать заключения от строгих специалистов. Сил на это у Филиппа Ивановича не было.

Почти все деньги у Филиппа Ивановича уходили на покупку дров и оплату аренды комнатушки. Любил он, конечно, и выпить. Из спиртного бюджет инвалида выдерживал только низкокачественные алкогольные напитки, в народе называемые бомиками. Средство для очистки ванн «Льдинка», средство для придания тонуса коже «Троян» и – верх бомжовского изыска – настойка боярышника.

Филипп Иванович очень любил лето. Летом не нужно топить печь, сжигать ценные дрова, можно было выползти на улицу, посидеть на солнышке. Да и с едой проще. С приходом же осени Филипп Иванович начинал сильно тосковать. Зимой грустишь меньше – ждешь весну. А осенью очень тоскливо. Тоска по уходящему лету не давала спокойно жить. Осенью Филипп Иванович пил больше.

Однажды осенью в каморку вошел невысокий коренастый мужичок, грязный и оборванный. Он дрожал от холода, жался к топящейся печке и в первые минуты не мог произнести ни слова.

– Замерз как собака! Ужас! – наконец прохрипел гость, – Можно у печечки посидеть?

– Сиди, – равнодушно ответил Филипп Иванович. Он в это время лежал на холодном тряпье, глядел в мокрое от дождя окно и соображал, где бы взять денег на бомик.

– Меня Колей зовут, – сказал мужичок, когда немного отогрелся.

– А я Филипп.

Несколько минут оба молчали. Коля наслаждался теплом, Филипп Иванович тосковал.

– Откуда здесь? – прервал молчание Филипп Иванович.

– Да вот, устроился сторожем. В гаражи.

– А выпить у тебя ничего нет?

– Сам бы с удовольствием…

– Понятно…

Сапожник закрыл глаза в надежде уснуть. Так закончилась первая встреча Филиппа Ивановича и Коли.

Коле было сорок пять лет. Он был смугл и шершав, как все побродяги и выпивохи. Раньше жил в деревне, но сбежал от нищеты и безделья в город, бросив дом. Все лето обитал где придется, подрабатывал дворником, строителем, сторожем, плотником, стекольщиком. Почти месяц трудился в морге рабочим по вывозке трупов, пока не уволили за пьянство. Потом – жиловщиком на мясокомбинате, истопником в бане. Самое лучшее место – грузчиком в продуктовом магазине. Там было сытно, тепло и очень соблазнительно на счет выпивки. Продержался в магазине пять недель, но всё же попался на пьянке и был изгнан как Адам из рая. А на улице – осень. Октябрь. Недели две мыкался там и сям, обнищал, опустился, прибился к уличным бродягам. Но вот повезло: устроился сторожить в гаражи за небольшую плату и ночлег. Работа не пыльная: сиди-смотри, да два раза за ночь проверяй территорию. Возле батареи в гараже Коля пустыми ящиками отгородил угол, устроил лежак. Одно плохо – холодно. Даже батарея не помогала. Но случайно услышал от водителей, что где-то наверху, в бывшей токарке, живет инвалид, а у него печка.

Так и познакомился Коля с Филиппом Ивановичем, стал частенько заходить, то погреться, то просто побалакать. Филипп Иванович оказался мировым мужиком, делился выпивкой. С первой получки Коля накрыл стол, поставил бутылку абрикосового одеколона. Выпили.

– Эх, шик! – похвалил Филипп Иванович одеколон, когда отдышался и утер едкие слёзы. – Где взял такой?

– В универмаге. Роскошная вещь! Абрикос!

– А сколько стоит?

– Чуть дороже боярышника, но зато по объему – во! – Коля продемонстрировал пузатую бутылку, – почти в три раза больше.

– Шикарно, шикарно! – соглашался Филипп Иванович, – Надо бы попросить Сашку, чтоб привез еще одну.

Всю зиму Филипп Иванович с Колей лакомились абрикосовым одеколоном. Если кто из водителей едет на обед или по работе в город – сразу от Коли с Филей заказ. Больше всех страдал Сашка. Продавщицы в универмаге с опаской и подозрением косились на него, чуть не ежедневно покупающего абрикосовый одеколон. Сашка смущался, злился на Филиппа Ивановича, но в следующий раз снова соглашался съездить.

В выходные, когда особенно сильно хотелось выпить, никого из водителей на базе не было. Коле самому приходилось бегать в магазин. Его старые ботинки хлопали подошвой, черпали грязь, а однажды совсем распались. Филипповы хромовые оказались малы. Пришлось раскошеливаться на новую обувь. На барахолке Коля увидел их – легендарные советские боты «прощай, молодость». Словно из счастливой юности, из далекой детской поры. Черные, войлочные, с застежкой-молнией спереди вместо шнуровки, почти неношеные.

В гараж Коля вернулся счастливый. Боты теплые, удобные, легкие. Смотрелись, правда, немного убого, но зато гармонично с внешним видом владельца.

– Эх, хороши боты! – хвалил покупку Филипп Иванович, – Сам бы такие поносил.

– Ты и ноги-то не носишь, не то что боты!

Филипп Иванович не обижался на шуточки. Он давно смирился со своим увечьем. Не держал зла Филипп Иванович и на водителя Степанова, и даже жалел его, попавшего в тюрьму.

Весна нахлынула внезапно, словно пищевое отравление. Раз – и захлестнуло всю округу грязными потоками. Вскрылись мерзлые помойки, поплыли по дорогам скопившиеся за зиму отходы. Город тошнило мутной водой, текли по улицам человеческие грехи. Территория базы утопала в грязной мешанине из снега, воды и мазута, струились из-под мастерских и гаражей масляные ручьи и мазут.

Коля возвращался из города, оттопырившийся карман придерживал рукой, стараясь аккуратно пройти по краю бровки и не замочить боты. Но тонкая подошва вязла в грязном снегу, а черный войлок впитывал влагу.

Нога соскользнула с бровки, Коля почувствовал в ботинке холодную, неприятную жижу. Он выругался и пошел напрямик, не выбирая дороги. Намокшие боты хлюпали и разбрызгивали воду.

Филипп Иванович сидел в каморке.

– Сидишь? Радуешься? Ног нет – и не намочишь.

– Что, завидно?

Коля скинул мокрые боты.

– Вот скажи, как ходить в такую погоду в войлочных ботах? Хоть бы немного повыше подошва была.

Филипп Иванович, смеясь, глядел на несчастную обувку.

– А давай я тебе гидроизоляцию сделаю, – предложил он.

– Как это?

– Лаком водонепроницаемым покрою.

– А у тебя есть?

– У сапожника все есть.

Филипп Иванович вытащил из-за стола железную банку с темными, липкими подтеками .

– Ставь свои боты на печку. Пусть сохнут.

Филипп Иванович вырезал из бумаги трафарет с надписью «Adidas», нашел под столом в куче хлама ведро с остатками белой краски. Коля все это время занимался ужином: готовил жареную картошку с луком. Когда боты подсохли, Филипп Иванович взялся за дело: по трафарету аккуратно вывел на каждом ботинке фирменный лейбл, затем снизу до верху покрыл войлок лаком.

– Ну вот, лак подсохнет – и готово, – довольный своей работой, сказал Филипп Иванович, – За это дело не грех и глотнуть. Наливай абрикосовки.

Посидели в этот вечер хорошо. Уговорили Сашку съездить еще за одной, дошло дело до песен. Наутро проснулись больные, треморные.

– Надо бы опохмелиться. Как ты на это? – спросил Филипп Иванович у Коли, заранее, впрочем, зная ответ. Поскребли по карманам, насобирали. Коля надел «новые» боты и пошел в город. Через час вернулся смурной и раздраженный, хлопнул на стол бутылку. Боты с грохотом полетели в стену.

– Ты что, черта по дороге встретил? Чего такой дерганый? – заволновался Филипп Иванович.

– А иди ты! Я с тобой и разговаривать не хочу.

– Ого! А что так?

– А ты посмотри на свою работу! – Коля махнул рукой в сторону ботинок, – Сапожник хренов! Лак у него, понимаете ли… Изобретатель!

Филипп Иванович присмотрелся к обуви. Лак на ботинках потрескался, побелел и облупился на сгибах, сукно скукожилось, носки загнулись, словно у лыж. Не ботинки, а два взъерошенных, озлобленных монстра с надписью «Adidas».

– Ладно, не грусти, – сказал Филипп Иванович, смеясь, – Весна на дворе. Скоро сандалии покупать надо. Смотри, какое солнышко. Эх, погулять бы сейчас.

Возвращавшиеся с обеда водители усмехались: возле гаража на двух ящиках сидели босой Коля и безногий Филипп Иванович. Припекало солнце, Коля шевелил грязными пальцами ног, блаженно щурился, улыбался. Возле ящика стояла пустая бутылка абрикосового одеколона. Подъехал и Сашка.

– Ну что, боты старые, сидите?

– Сидим, Сашок, сидим. – проговорил Филипп Иванович, – Ты бы это… сгонял бы за абрикосовкой.

Топографическая анатомия

Студенты Архангельской медицинской академии бродили по коридорам, вяло о чем-то беседовали, натужно смеялись. Утро начиналось хмуро. Вдруг в конце коридора люди оживились, стали тянуть шеи, выглядывать что-то, показывать пальцами.

По коридору, размахивая рукавами, шел поп. Большого роста, пузатый, с широкой, седеющей бородой. В черной рясе среди белых халатов поп смотрелся странно. Студенты провожали его взглядом, перешептывались.

Поп подошел к одной из студенток, спросил, как найти профессора Горского. Та растерялась, показала крашеным ноготком куда-то в конец коридора.

Профессор Юрий Иванович Горский собирался выпить чаю, когда в кабинет вошел священник.

– Здравствуй, Юра, рад тебя видеть! – басовито пропел поп.

– Сережа! Сергей! – восторженно вскрикнул Юрий Иванович после недолгого замешательства.

– Сергий, – улыбаясь, поправил поп.

– Да, да, да, конечно. Батюшка ты мой, как же я рад тебя видеть. Проходи, садись. Как ты здесь?

– По делам приехал. Дай, думаю, проведаю.

– Очень рад, очень рад! Сколько же лет мы не виделись?

– Да уж больше десятка.

– Да, да, в последний раз еще… Уй, не помню и когда. Ты из института уходил. Значит, все-таки стал священником. Эх, уважаю я тебя за устремленность.

– Вера это, а не устремленность.

– Ну да, да. Хочешь чаю? Я как раз собирался позавтракать, а то дома не успел. И бутерброды вон есть.

– Нет, священнику завтракать не полагается.

– Даже чайку?

– Даже воды.

– Ой, а почему так?

– До времени окончания литургии не рекомендуется.

– Ага! Теперь понятно, почему вы все пузатые такие. Я как врач тебе говорю, что завтракать необходимо. Для здоровья полезно. А то, поди, наешься к вечеру-то – вон какой живот. Это вредно, Сережа, очень вредно.

Поп улыбнулся.

– Для души надо пользу искать.

Юрий Иванович скривил губы, что-то хотел сказать, но передумал.

– Оставим. Лучше расскажи, как у тебя дела.

– Дела – хорошо. Вот назначили настоятелем храма в одном небольшом селе, а сейчас приехал к нотариусу.

– А для чего попу нотариус?

– Бумаги, бумаги, Юра, всякая суета. Храм – тоже организация. И дел в нем бумажных ничуть не меньше. Но это ладно, вот ты послушай, какая со мной вчера история произошла. Дивная, дивная история. Приехал я, значит, в город, пришел к нотариусу, а паспорта-то и нет. Искал-искал. Нет и все. Не знаю где. Ну, думаю, вот так съездил! Стал вспоминать, где ж это я мог паспорт оставить. Когда выезжал – точно помню, что паспорт был. Значит в дороге выронил или в доме, где ночевал. Пошел на квартирку ту, все перерыл – нет. Выходит, в дороге. Что делать? Прочитал тогда я молитву святому Трифону: «Помоги, Святый Трифон» А вечером гляжу: лежит мой паспорт прямо на столе. Ну не чудо ли?

– Ой, брось Сережа. Не увидел ты просто с усталости. Так бывает.

– Да что ты, Юра. Уж неужели б я на столе паспорта не заметил? Это все Святой Трифон. Уж сколько раз такое было: потеряю что-нибудь – помолюсь Трифону. И обязательно найдется. И бухгалтерша наша, если не может какой остаток найти, мучается, так обязательно Святому Трифону помолится. А потом подымет какую-нибудь бумажку и тут же подсказку увидит.

Отец Сергий, будто в подтверждение своих слов, опустил ладонь на кипу какой-то документации. Юрий Иванович раздраженно глянул на бумаги и тут же отвел взгляд.

– А вот еще один случай был. Отец Михаил из соседнего с нами прихода потерял ключи от храма, целый день искал – найти не мог. Помолился тогда святому Трифону, а потом вышел из дому и думает: дай ко под мостки загляну. И точно: именно там, где нагнулся, там и лежат ключи. А уж как они туда могли упасть – непонятно. Ни щелочки, ни дырки. Бесовская работа.

Юрий Иванович хмуро глядел в сторону. Когда отец Сергий замолчал, махнул рукой и произнес:

– Ну, ладно, хорошо, Сережа. Пусть так. Ты лучше скажи, долго ли в городе будешь?

– Да вот только схожу к нотариусу – и уезжаю.

– Давай хоть я с тобой прогуляюсь. Побудем вместе, поговорим. Столько лет!

Отец Сергий и Юрий Иванович вышли на улицу, неторопливо побрели по заснеженной улице.

– А помнишь, – говорил отец Сергий, – как мы с тобой на исповедь ездили?

– Помню, как же! В Лавру.

– А в вагоне духота была – ужас. Пить хотелось, а перед Причастием нельзя. Не знаю, как я тогда вытерпел.

– А я не вытерпел, попил.

– И до Причастия тебя не допустили. Помню, помню… Сколько ж нам тогда было? По пятнадцать лет?

– Да, где-то так.

– К нам еще иеромонах какой-то подошел, помнишь? Говорит, показывая на тебя: «Ты казенным человеком будешь», а потом на меня показал: «А ты нашим будешь».

– Да, помню.

Отец Сергий остановился и внимательно, строго посмотрел в лицо друга.

– А ты ведь с тех пор и не исповедовался, да?

Юрий Иванович тоже остановился.

– Ну в чем я буду исповедоваться? Неужто я какое преступление совершил, кому-то плохого сделал? Ты, Сереж, прости меня. Не верующий я. Над телом я работаю, а не над душой. И это вся моя жизнь. Да еще семья.

– Кстати, как сын?

– Нормально. Тоже в медики пошел, в нашей академии учится. Отличник.

Юрий Иванович замолчал и какое-то время стоял, глядя под ноги. Похоже, его что-то беспокоило, и он размышлял, поделиться ли тревогами с другом.

– По правде сказать, – наконец начал он, – меня немного волнует поведение сына. Странный он какой-то. Замкнутый. Ни с кем не общается. Ничего, кроме анатомии знать не хочет. С девушками не видел его никогда… Это, конечно, хорошо – интерес к профессии, похвално, да только… Сидит в комнате, не выходит, читает. Мать спросит: «Валерочка, ты покушал?» «Валерочка, ты здоров?» «Валерочка, ты не устал?». «Нет, мама, все нормально», – отвечает. Он действительно может забыть и про еду, и про сон, и про весь окружающий мир.

Юрий Иванович вздохнул, дальше шли молча. Отец Сергий остановился возле входа большого офисного здания.

– Я пришел. Что ж, давай прощаться. Наверное, не скоро опять встретимся.

– До свидания, Сережа. Очень рад был тебя увидеть.

– – -

А утром, когда отец Сергий еще не встретился с Юрием Ивановичем, Валера Горский шел на занятия и размышлял об одной своей задумке. Худощавый, остроносый, с плохо расчесанной шевелюрой и круглыми, неподвижными глазами, постоянно выпученными – то ли от удивления, то ли от какого внутреннего давления, – стремительной походкой он шел по засыпанному грязным снегом Троицкому проспекту.

Валера с детства был странным мальчиком. Ни в детском саду, ни в школе постоянных друзей у него не было. Замкнутый, необщительный, маленького роста – он был подлинным «ботаником», над которым каждый хотел поиздеваться. Валера жил в книжках, в мечтах. Мать не замечала отстраненности сына, а отец был занят диссертацией и работой на кафедре. Валера приходил из школы, закрывался в своей комнате и никто из родителей не знал, чем он занимался целыми часами. Позовут ужинать – выходил. Потом обратно. «Ты хоть бы на улицу показался, проветрился, а то скоро позеленеешь»– говорила мать, но Валера отмахивался.

От армии Валеру «отмазал» отец. А когда сын поступил в мединститут, то и вовсе был счастлив, что не теряет времени зря, что идет, так сказать, по стопам отца.

Преподаватели любили Валеру, видели в нем талантливого хирурга. Не было студента более способного и знающего. Он заранее сдавал зачеты, помогал преподавателям на занятиях и с увлечением резал собак на кружке топографической анатомии.

Желтое, невеселое, словно больной гепатитом, здание Архангельской медицинской академии с облупившейся краской и пустыми, как глаза того самого больного, окнами встречало очередной морозный северный день. Будущие доктора, служители самой гуманной профессии, торопились к началу занятий.