Пригород

С утра была теория. Но после первой лекции Валера вдруг собрал вещи и пошел домой.

«Надо непременно, непременно попробовать …» – шептал он.

Дома помылся в ванной, пообедал. Потом долго и бестолково бродил по комнатам, бормоча что-то. Мерно тикали ходики, о чем-то неразборчиво толковало радио на кухне.

«Да, да, надо попробовать, пока родителей нет!» – решил он наконец.

Валера снял со стены небольшое зеркало, пошел в свою комнату. Зеркало он подвесил над столом вниз отражающей стороной, из шкафа достал ящик с медицинскими препаратами.

«Что ж, все великие ученые экспериментировали на себе», – в очередной раз заверил он себя и принялся мазать живот йодом.

«Правила асептики и антисептики» – довольно приговаривал он, когда поверх слоя йода мазал спирт.

Разложив по краю стола марлевые салфетки, шприцы и скальпели в коробочке, сам лег посредине, прямо под зеркалом, так, чтобы лучше было видно в зеркале живот. Еще раз все проверил. Готово. Натянул перчатки. Можно приступать. Он обколол живот новокаином, и когда препарат начал действовать, взял скальпель.

Начал резать от мечевидного отростка грудины вниз. Разрезал кожу, потом подкожную клетчатку.

Сердце забилось от восторга. В зеркале появилась тонкая желтая полоска подкожного жира. Крови было немного, но и ту он аккуратно убирал марлевой салфеткой.

Разрезал апоневроз – место схождения мышц. Белая, плотная материя апоневроза поддалась не сразу. Затем вскрыл брюшину, показался большой сальник. Валера приподнял голову, чтобы посмотреть, и тут же кишки вылезли наружу. Он взялся за край разреза, посмотрел тонкий кишечник. Бросил взгляд на часы: прошло пятнадцать минут.

От волнения перехватывало дыхание, в ушах закладывало и темнело в глазах. А может это было не от волнения… Валера не успел понять этого и потерял сознание.

– – -

Родители возвращались с работы всегда вместе.

Мать работала бухгалтером. Добродушная, излишне впечатлительная и плаксивая женщина. Отец заезжал за ней на машине, затем они отправлялись в магазин. Дома были примерно к половине седьмого. В семь был ужин.

– А где Валерочка? У себя? – спросила мать, когда они вошли и разделись.

– Валера, иди ужинать.

Валера не отвечал. Мать позвала еще раз, а потом пошла к нему в комнату. На пороге, открыв дверь, она коротко взвизгнула и свалилась в обморок. Подбежал Юрий Иванович, минуты две в панике метался от одного тела к другому, вскрикивал что-то нечленораздельное, но потом собрался, побежал к телефону вызывать скорую.

* * *

В маленьком поселке Талаги, в двух километрах от Архангельска, есть психиатрическая больница. Там с диагнозом «шизофрения» живет сейчас бывший студент мединститута, подававший надежды ученик, любимец преподавателей Валерий Горский. По ночам он щупает живот и беспрестанно шепчет: «Асептика и антисептика».

А в одном из маленьких сельских храмов служит отец Сергий, и трепещут старушки-прихожанки от его громогласного распева: «Миром Господу помо-о-о-олимся!»

Обед программиста

1

Осень. Утро. Тишина. В окно светят фары проезжающих машин и уличные фонари. Какое-то пятно бежит по потолку, потом спускается ниже и, ощупав комнату, не найдя никого живого, уходит обратно в полутьму близорукого октябрьского рассвета.

Но я вроде бы еще жив. Лёжа на левом боку, я слушаю глухой стук сердца: тук-тук-тук… «Лежи! Не поднимай головы», – говорит оно мне. А голова: «Вставай! На работу!». И я встаю, скрипя сердцем и половицами.

Моя комнатуха находится на первом этаже многоэтажного дома, и по документам считается подсобкой. Я живу здесь почти нелегально, и соседи мои, владельцы дорогих просторных квартир, при встрече смотрят на меня с подозрением и презрением. Мол, что это за червяк поселился тут вместе с нами? Кто он вообще такой? И разве можно нормальному человеку жить в этой конуре?

Из мебели в комнатухе только кровать и стол, ширина от стены до стены чуть больше двух метров, но зато есть отдельный санузел. Узкое окно находится высоко под потолком, и я гляжу в него, потому что глядеть больше некуда. По стеклу идет муха, а кажется, что идет по небу.

Я одеваюсь, и, не завтракая, сразу же иду к выходу. Но у дверей останавливаюсь, прислушиваюсь: когда нисходит лифт, я всегда, замерев, жду у дверей, пока пройдут мои строгие соседи. Ушли – и тогда я выскакиваю из своей конуры, запираю замок, бегу на улицу.

Уже почти восемь. Надо торопиться. На улице шумит людской поток: все спешат на службу. Сейчас я тоже потеку.

Улица Маршала Конева обильна грязью и лужами. Это самый край города, здесь разворачивается, сгибаясь в пояснице, длинный автобус номер 25. Но мне он не нужен, идти мне не далеко: две остановки прямо, потом налево, по мостику через речку Шограш. Вода в ней темна и быстра, и никогда не замерзает, потому что течет из канализации. В речке круглый год живут утки, а на берегу – бомжи. И каждый день у них утиная охота.

Я прибавил шагу: опаздывать нельзя. Директор крайне нервно реагирует на это. За опоздание на две минуты полагался штраф, на десять – лишение премии, а если больше… Впрочем, еще никто никогда не осмеливался опоздать больше чем на десять минут.

Вот он, директор, в окне над входом: пузо положил на подоконник. Я глянул на часы: без трех минут восемь. Успел.

Удачно проскочив КПП, я вошел в контору и нырнул в свой кабинет. Мы его делили на троих. Кроме меня – две женщины-бухгалтерши. Обе несемейные, обиженные на сильный пол, но в любой момент готовые выйти замуж. Работа моя уныла и однообразна: я сижу за компьютером и почти ничего не делаю. Большую часть дня я гляжу осоловевшими глазами в монитор, изображая занятость, и лишь изредка меня вызывают, когда сломается какой-нибудь компьютер или нужно переделать что-либо в программе. Вот и все, я – программист.

Заместитель директора мною не доволен, потому что я ленив и дерзок; он часто ворчит в свои усы, что уволит, уволит меня непременно. Да я и сам об этом уже подумываю. А вот и он, кстати, усатый зам.

− Отчет сделал? – спросил Александр Иванович.

− Почти, – ответил я, хотя еще не приступал.

− До обеда надо отправить.

Я взялся составлять отчет. Он не входил в мои прямые обязанности, но был наказанием за лень.

Сколько в жизни я сделал всяческих отчетов! Если б все их собрать, то можно составить еще один отчет: о количестве и видах сделанных отчетов. Я б, пожалуй, сохранил его себе на память и повесил дома на стене. Правда, дома у меня нет, а ту конуру, в которой я живу, не сегодня – завтра возможно придется освободить. Конура принадлежит этой жэковской конторе, и ради ее я в общем-то и работаю здесь.

Женщины-бухгалтерши токовали о чем-то своем бухгалтерском и женском. Закончив с отчетом, я сунул его подмышку и вышел. На улице – сухой и приветливый октябрь. И сразу захотелось чего-то особенного, не будничного.

«Отнесу бумагу – и на обед. Потом задержусь на часок, погуляю, а после придумаю что-нибудь. Мол, не приняли, очередь и все такое» – расставлял я, шагая к троллейбусной остановке.

Дождавшись нужного троллейбуса, я поехал в центр. Отчет нужно было отнести одному важному чиновнику в городскую администрацию.

К важному чиновнику очереди не было. Я сразу же попал на прием. Да и чиновник оказался не очень-то уж и важный: невысокий мужчина лет тридцати пяти, с кудрявой головой и белым, будто пластмассовым лицом. На узких, покатых плечах – старый, затертый пиджачок цвета шифера с темными штрихами: словно по этому шиферу только что накрапывал дождь. На столе у чиновника – бумаги, компьютер. А на углу, где темные, липкие круги образовывали что-то похожее на олимпийскую символику, – покрытая коричневым налетом чашка. Было видно, что это один из главных предметов в кабинете. Мне стало грустно, когда я представил, как этот бедный человек с белым лицом каждый день к восьми утра приходит на работу, включает компьютер, перебирает бумаги и поглядывает на часы. А до конца рабочего дня еще ого-го… И только чашка чаю дает ему недолгую передышку. Он такой же, как я.

– Мне только подписать.

Я подал чиновнику бумаги и тихонько сел на стуле в сторонке. Чиновник поглядел, полистал и велел приходить после обеда, часам к трем.

– Надо у Игоря Ивановича утвердить.

Я был рад, что ничего не надо придумывать, что все за меня выдумал чиновник. Я вышел на улицу, прикидывая, чем мне заняться до трех часов дня. Солнце не́жило теплом и светом улицу, блестело в затонированных стеклах правительственных машин – яркие, горячие октябрьские лучи, такие прощально-ласковые, словно просят прощения.

На бульваре листопад, шумят сухие ворохи. Воробьи трясут кусты, чирикают и прыгают внутри, и от этого весь куст словно живой, вздрагивает и шатается.

Бронзовая голова Пушкина смотрит в сторону, поверх голов живых, и будто прислушивается. И такими бессмысленными, ненужными кажутся бумажки, чиновники, работа, время. Поэтому я взял пива.

Обогнув два квартала, я пошел по улице Мира, весь мир освещая счастливой улыбкой. На пути попалась рюмочная «Меркурий» – одна из тех маленьких, недорогих забегаловок, которые я очень любил. «А не зайти ли?» – спросил я у себя и, конечно, себе не отказал.

Расположившись за крайним столиком в углу, заказал пива и стал наблюдать за присутствующими. Один мужичок показался мне знакомым. Я видал его в одном из этих мелких злачных мест: то выпивающего в какой-нибудь компании, то просто сидящего в ожидании фортуны.

За столиком справа пили водку и горланили двое молодых парней – из тех, с которыми сидеть неприятно и опасно. Они размахивали руками, обнимались, часто вставали, бродили куда-то и постоянно просили сделать музыку погромче.

За мой столик подсел мужчина лет сорока-пятидесяти, грустный, весь какой-то серый. Он вздохнул, взглянул тоскливо в окно, будто школьник на первом уроке в понедельник, а потом молча выпил сто грамм водки, закусил бутербродом и удалился. Нет, так пить нельзя!

Музыка вдруг смолкла, стало слышно, как толстая официантка что-то громко рассказывала одному из посетителей:

– … пришел ко мне и подает пятьдесят рублей. А самого трясет как отбойный молоток. Ну, я ему налила. Он выпил, постоял и начал клянчить: дай в долг, дай в долг… До чего дохныкал, я ему: на, подавись, алкаш поганый. А на следующий день – опять: дай в долг. Я ему: какой «долг», Гражданкин! У тебя сроду денег не было, чем отдавать-то будешь? У тебя дома даже соли нету, а ты «в долг». А он: отдам, отдам! Налей! – Ну, у меня терпение кончилось, я его прогнала. А через час снова является и подает пятьсот рублей. – Откуда это?, – спрашиваю. А он, довольный, говорит: я к депутату сходил и попросил. – К какому депутату?, – спрашиваю. – К нашему, говорит, к местному. Мы с ним раньше знакомы были, когда я еще на эстраде был…

– Где, где был? – переспросил посетитель.

– Да он же раньше певцом был, на эстраде выступал, а потом спился от успеха…

Музыка снова заиграла, и я не услышал полный рассказ о судьбе Гражданкина. Я допил пиво, и тут мелькнула злая мысль: а не взять ли грамм сто водочки?…

…Ровно к трем часам дня я подошел к зданию администрации. Каким прелестным домиком она мне показалась! Я прошел в вестибюль, но оформлять пропуск не стал – позвонил своему чиновнику и потребовал принести бумаги вниз, на проходную.

Выйдя на улицу, я задумался: куда теперь? Не на работу же идти.

До своего микрорайона было далеко, но лезть в автобус не хотелось. Я пошел пешком. По дороге попался еще один любимый бар. Я зашел.

Негромко брякала какая-то простенькая музычка, свет мигал над пустыми столиками. Бармена не было. У стойки, навалившись всей грудью и покачиваясь, висел молодой парень в камуфляже. Полез в карман за деньгами и рассыпал все купюры по полу. Долго собирал, комкая и пачкая бумажки, шатался, а потом сел за столик и уснул.

Наконец, появился бармен. Я заказал пива и забрался подальше в угол.

Под потолком, на экране телевизора, девушка-сахар объявляла хит-парад. «На третьем месте сегодня несравненный…» И запел про любовь, тонко и сухо, кудлатый артист.

Я выпил пиво, заказал еще. Время шло ровно и быстро. Я думал о чем-то возвышенном, скользил, не касаясь и, казалось, не пачкаясь, над миром. И, чтобы не упасть, требовал еще и еще пива.

Но вот полеты стали мне скучны, я спрыгнул и, качнув нетвердой головой, приземлился. Пожалуй, снова водки. Я пошел к бармену и смешно-смешно сострил. Но бармен оказался валенком, глянул прискорбно в ответ.

Потом я пошел на улицу, потом вернулся, потом жизнь тоже как-то шла…

Потом заявилась целая компания: мужчины, женщины, все пьяные и крикливые. Заказали вина, попросили веселой музыки.

Среди них я заметил очень обаятельную девушку, красавицу-блондинку – прям такую, как в душе.

Подошел я нагло и самоуверенно. Но девушка не возражала, и лишь смеялась пьяно и разнузданно. Скоро мы уже вместе кривлялись в медленном танце и влажно, некрасиво целовались.

– А что ты сегодня делаешь вечером? – шипел я ей на ухо.

– Домой иду, – смеясь отвечала красавица.

– А почему – домой?

– Потому что дома дети.

– У тебя есть дети? – расспрашивал я.

– Есть. И муж тоже. Вон он сидит за столом, водку пьет. Уже неделю не просыхает, гад.

Через полчаса я лежал в сухой куче листвы, а пьяный бугай стоял надо мной и неловко, медленно, как бы нехотя, бил меня кулаками. Я не уворачивался и с трудом осознавал, что происходит.

Полежав в листьях, я вернулся в бар. Была уже глубокая ночь, но посетители не расходились. Бармен выключил музыку и несколько раз повторил, что бар закрывается. Люди начали подниматься, шатаясь и крича, выходили на улицу.

Разбудили заспавшегося парня в камуфляже, вывели за дверь. Он стал вдруг бодр, весел, надумал показать всем, как разбивать об голову бутылки. Все пытались отговорить, но он не слушал. Разбить получилось не сразу, дважды он впустую шибанул себя по лбу. Наконец, ударив посильнее, разбил. Потекла кровь, он размазывал ее по лицу, а пьяные девушки стали уговаривать его идти в больницу. Он отказывался и утирался ладонью. Разошлись не скоро.

2

Похмелье. Такое привычное, как само утро. Я пытаюсь встать. Гравитация – как на Юпитере. Это расплата за то, что вчера прыгал, словно астронавт по Луне.

После нескольких неудачных попыток все-таки поднимаюсь. Хотел попить воды, но челюсть словно бы заклинило. Вспомнились вчерашние покатушки в куче листвы.

Заглянул в зеркало: вроде бы ничего, без синяков. Только челюсть болит.

«Господи! Как мне сегодня отработать?» – взмолился я мысленно, хотя в личностного, трансцендентного Творца небу и земли не верил.

Вышел на улицу. Октябрь – не самый плохой месяц для похмелья. Собравшись с силами, начинаю нелегкий путь по улице Маршала Конева.

Вот и бомжи на берегу речки Шограш. Как же я им завидую!

«Только б не опоздать!» – трясусь я. Но не из-за того, что боюсь лишиться премии, а потому что иначе придется общаться с начальством. Я сегодня к этому не готов.

К счастью, успел. Проскользнул в дверь, над которой как икона Николая Чудотворца над вратами кремлевской башни, в окне неподвижно стоит директор.

– Привет! – сказал я своим бухгалтершам, стараясь выглядеть веселым.

– Привет, привет! – услышал в ответ, – Вчера тут к тебе приходили…

– Я в городской администрации был. Отчет сдавал.

– Понятно.

Я плюхаюсь за свой стол, в нижнем ящике предательски звякают пустые бутылки. Все забываю их выкинуть. Включаю компьютер и, уткнувшись в бумаги, начинаю ждать, когда все это закончится. Ожидание будет тяжелым. Подступает давящая, жгущая дурнота. Глаза слипаются от недосыпа. Чтобы как-то взбодриться, выхожу в коридор. Торопливо, словно озадаченный важным делом, шагаю в актовый зал. Там сейчас должно быть тихо. Спрятавшись там, я присел на отдаленное кресло в уголочке, прислонился головой к стенке и закрыл глаза.

Ох, как глупо пить среди недели! Впрочем, это кажется глупым только поначалу. Но потом алкоголь (как говорил один мой друг: господин Аль Коголь), поначалу такой радушный, невзыскательный, постепенно берет власть и начинает принимать решения вместо меня. Как стервозная жена, он заявляет: «Тебе что важнее: я или работа твоя?» Конечно, отвечаю тихонько, я тебя люблю, но и работать ведь надо… Но господин Аль Коголь не унимается: «Нет! Ты должен выбрать! Я или работа?» И, как в известном советском мультфильме, отвечаю: «Ну, я тебя выбираю! С тобой я давно знаком, а эта работа…» Дальше по жизни обычно происходит следующее: «Я или семья? Выбирай!», потом: «Я или здоровье?», «Я или мечты твои глупые?» И пьяница, конечно, как истинно влюбленный, всегда выбирает Аль Коголя. Последнее там обычно: «Я или жизнь?» На этом вопросе я в своё время смог-таки остановиться и отказать этому наглому гражданину. Но это будет гораздо позже, спустя еще десяток лет тесной дружбы с ним.

С коридора послышался какой-то шум. Я открываю глаза. «Неужто вырубился? – с испугом соображаю я, – А сколько времени прошло?» Оказалось, больше часа. Но зато стало чуть полегче, хотя тошнота и общая давящая муть никуда не делись.

«Пойду, пожалуй. А то потеряли, наверное, меня. Ругаться будут. А еще хуже – молчать будут и дуться, догадываясь обо всем и обижаясь».

Я возвращаюсь в кабинет, женщины-бухгалтерши молчат и подозрительно косят взглядом. Я сажусь и опускаю голову в бумаги. Скорей бы обед!

Зазвонил телефон.

– Тебя к главному инженеру, – сообщила одна из бухгалтерш, подняв трубку.

Я, как приговоренный к казни, поднимаюсь, выхожу из кабинета.

– Порошок вот надо засыпать, закончился, – сказала, указывая на принтер, главный инженер Тамара Дмитриевна, когда я вошел в ее кабинет. Тамара Дмитриевна – одна из немногих, с кем у меня в этой конторе сложились нормальные отношения. Она, будучи человеком, как говорится, старой закалки, испытывала благоговение и страх ко всему, что связано с компьютерами, программами, интернетом. Я помогал ей составлять отчеты, пытался научить не бояться компьютера, но получалось у нас это не очень плодотворно.

Однажды вот так же я зашел к ней в кабинет. Она сидела за столом и нервно колотила пальцами по обложке какой-то кожаной папки. Потом она открыла эту папку и тут же закрыла. Дрожь пробежала по ее сухим рукам.

– Что с вами? – спросил я.

Тамара Дмитриевна вдруг заплакала. Я стоял в растерянности.

– Знал бы ты, как я боюсь эту папку! – чуть успокоившись, проговорила она.

– Папку? А что в ней страшного?

– Там всё очень страшно. Я так ее боюсь.

И она почему-то решилась рассказать мне о своей беде.

Когда несколько лет назад она получила эту должность, поначалу обрадовалась: руководящая работа, неплохая зарплата… До пенсии оставалось несколько лет. Думала: награда за долгие годы. Но оказалось всё далеко не так радужно. Всему виной был директор и его неуемная страсть ко всякого рода сомнительным сделкам и нелегальным операциям с бюджетными деньгами. У него был свой магазинчик в центре города под названием «Полянка», в нем продавались цветы, семена, саженцы и прочие огородно-садовые товары. Но почти всю продукцию для магазина Вадим Петрович закупал за счет бюджета, а потом актами списывал будто бы на обустройство города. Эти акты подписывала Тамара Дмитриевна.

– Каждый раз, как приносит он мне эту папку, я вся холодею от страха, – рассказывала, еле сдерживая слезы, Тамара Дмитриевна, – Не могу никак собраться с духом и открыть ее. Иной раз полчаса или час лежит она у меня на столе, и я не могу притронуться.

– А отказаться никак нельзя? Или на другую должность перейти, – спросил я.

– Думала уже. Работу искала. Но кому завтрашняя пенсионерка нужна? К тому же кредит у меня. И ушла бы – да как платить буду? Мне бы только до апреля домучиться как-нибудь.

С этого дня я, когда случалось зайти к Тамаре Дмитриевне, старался поддержать ее каким-либо образом, шуткой или сочувствием, смотря по ситуации, пытался разгонять ее уныние, и вместе мы подолгу перемывали кости нашему директору, возмущались, как полагается, жадности его и бессовестности.

– Ну, что, как ваши дела? – проговорил я.

– Ничего. Нормально вроде бы.

– Не горюйте. Зима пролетит – не заметите. А там и апрель.

– Ох, скорей бы.

Я вынул из принтера картридж и пошел заправлять его.

«Эх, скорей бы обед», – мечтал я, медленно, трясущимися руками разбирая картридж и пытаясь пережить, переждать эти пару столетий, что отделяют меня от заветного часа. «Скорей бы конец недели, – продолжались рассуждения по аналогии, – И конец года. И быстрей бы зима кончилась. А весной брошу все это и поеду куда глаза глядят».

Эта мысль частенько посещает меня в минуты экзистенции. Иногда я поддаюсь ей со всем неистовством и размышляю: в самом деле, а зачем мне такая работа? И такая жизнь. Плюнуть на всех: на бухгалтерш, на директора и его усатого зама, на всю сферу жилищно-коммунального хозяйства да и на весь город вообще – и уехать в неизвестность! А что? Было бы не плохо. Только бы дотерпеть до весны! А сейчас – хотя бы до обеда.

С коридора послышались тяжелые шаги директора, Вадима Петровича, веселый его говорок. Похоже, обед уже близок.

Надо заметить, что несмотря на некоторые странности, директор наш был весьма обаятельным и радушным человеком. Никогда я не слышал от него грубостей, никогда он не кричал, не унижал подчиненных, не пользовался своим положением начальника, но был всегда весел, много шутил, любил шумные застолья, да и в деньгах никого старался не обижать. Из упомянутых странностей директора можно отметить его болезненную склонность к пунктуальности. Каждое утро, придя раньше всех в контору, он становился в окне над входом в здание и проверял, кто во сколько является на работу. А потом опоздавших наказывал лишением премии. Но ничего не было бы в этом необычного, если б не другая его странность: строгость и дисциплина в учреждении Вадима Петровича длилась только до обеда, а после начиналась совсем другая жизнь: разрешалось не работать, можно было пойти по магазинам, устроить какие-нибудь посиделки, гулянки с выпивкой, музыкой и танцами. Да и сам Вадим Петрович частенько участвовал в этом, и юморной, добродушный, смешил и развлекал подвыпивших женщин. Но чаще он просто закрывался в своем кабинете, уводил с собою экономистку Элю, и больше уже к сотрудникам не проявлял никакого интереса. И так проходили все дни: утром кипит работа, сотрудники бегают сосредоточенные и хмурые, как и полагается в серьезном офисе, а после обеда – разброд и веселье.

Кабинет свой, кстати, Вадим Петрович, устроил согласно образа жизни. Одна часть кабинета – официальная – воплощала все главные качества настоящего руководителя: трудолюбие, ответственность, сосредоточенность и крайнюю занятость. Посредине кабинета стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами. На столе – толстенный ежедневник, шариковые ручки, калькулятор, телефон-факс, обилие визиток, календарь, исписанный торопливым, неразборчивым почерком. Возле письменного стола – стол для совещаний, окруженный хороводом стульев.

Одна из стен кабинета полностью состояла из набора офисных шкафов. За створками одного из них скрывался тайный проход в неофициальную часть апартаментов Вадима Петровича. Вся обстановка этой части кабинета располагала к отдыху и комфорту: широкий диван, телевизор, микроволновка. Рядом холодильник и бар с дорогими винами. В этой комнатке за шкафом Вадим Петрович с Элей часто уединялись. Бывало, и ночевали.

Двойная жизнь Вадима Петровича проявлялась и в другом. Например, у него было два абсолютно одинаковых автомобиля. Они отличались только буквой на номере. Причем эти автомобили никто никогда не видел вместе. Мало того, никто и не подозревал, что их два. Оба они были куплены на бюджетные деньги, но первый, как и полагается, выполнял служебные функции, а второй всегда находился у Вадима Петровича дома и был фактически личной собственностью.

Конечно, он это сделал не из-за недостатка средств, скорее – наоборот. Он никогда не упускал возможности поживиться за счет бюджета. Но о масштабах этих махинаций знали очень немногие.

Заправив картридж и отдав его Тамаре Дмитриевне, я вернулся в свой кабинет. Женщины-бухгалтерши о чем-то сговаривались. И я догадывался – о чем.

– Сходи ка ты до магазина, купи нам…

Женщины сделали паузу.

– Ну ты знаешь. Как обычно. И колбаски какой-нибудь хорошей возьми. И салатика. И сладенького чего-нибудь. А мы пока Вадиму Петровичу позвоним.

Я, конечно, не стал возражать. Одевшись, направился в магазин.

Обед был в разгаре. Как и просили женщины, я купил водки и закуски.

– Сейчас Вадим Петрович придет, – радостно заявила одна и подвинула к столу четвертый стул. Другая принялась резать колбасу, а я отсчитывал последние минуты моего сегодняшнего мучения. Вот сейчас придет директор, мы сядем, попустословим немного о чем-нибудь, потом он скажет какую-нибудь хорошую шутку, женщины посмеются, а потом предложат за это чуть-чуть пригубить. И, наконец, откроется бутылка, мой стакан наполнится холодной, дурно пахнущей жидкостью, я возьму его, поднесу ко рту и…