Пригород

Я не хотел обзаводиться имуществом, налаживать какие бы то ни было связи, обходился простой едой и покупал самую дешевую одежду; мне противна была мысль о карьере, богатстве, успехе – я ничего не хотел и ни к чему не стремился. Мой лозунг был: чем хуже – тем лучше.

Лёжа сейчас в спальном мешке, я согрел себе сердце своей мизантропией и уснул, забыв про шум леса, про голод и про комаров. Мне снилось что-то соответствующее моим убеждениям, и я отчетливо видел, что весь этот злобный, агрессивный мир вокруг моего спального мешка отнюдь мне не дом, и населяющие его люди не друзья и не братья мне, а просто попутчики по планете, несущейся куда-то в темноте космоса. И мне нужно внимательно наблюдать за ними, потому что не знаю, что от них ждать.

Могила

В своем сарае повесился Антон Проворин, мужик сорока четырех лет. И об этом вот уже неделю говорит все село.

Похоронили его на сельском кладбище, на высоком красивом месте. Этот холмик держал для себя глава сельской администрации, но почему-то отдал простому забулдыге, которого и при жизни мало кто уважал. Село просто-таки кипело.

Глава администрации ходил возбужденный, нервный, посетителей не принимал и все ждал кого-то, какого-то важного гостя. На темно-красной табличке с надписью «Администрация Красносельского сельского поселения» висела траурная ленточка.

− Ты что ж это, Флавьяныч, очумел что ли? Удавленник ведь он! – возмущались люди. Флавьяныч цыкал и отмахивался короткими фразами, типа: «Не ваше дело!»

В сельском магазине, месте ежедневных спонтанных митингов, стоял гул. Бабы шумели вот уже несколько часов кряду, и домой пока никто не собирался. Сумки с покупками стояли вдоль стен. Продавщица Лариса была самой горластой.

− Да можот он ему родственник! – кричала она.

− Антошка-то? Да он всю жись один-одинешенек. Нету у него никого. Все Проворины, какие были, давно уж на том свете.

− Нет! Сестра! Сестра у него есть! – кричали в другом углу.

− Да где она, сестра-то? Уж сколько годов не слуху – не духу. И на похоронах не была.

− В Москве, сказывают, живет. Богатейка.

− Это Файка-то в Москве? Эдакая шалашовка-то?

− Шалашовка – не шалашовка, а вот поди ж ты, вышла в люди, деньги большие имеет.

− Да я ее по школе еще помню: дура дурой, на двойки училась. Потом на скотный двор работать пошла…

− Дай, Лариска, мне портвешка, – закричал басовито поверх бабьих голосов незаметно как-то очутившийся возле прилавка пьяница и местный шут Никитка.

− Да обожди ты! – рявкнула на него продавщица. Никитка отстранился, стал ждать.

− А Флавьяныч-то! Флавьяныч! – кричали бабы, – Он-то какого лешего чудит? Висельника – да на лучшее место. А еще глава поселения. Как он с населеньем-то!

− Красносельское сельское поселение населено населением! – крикнул и заржал Никитка.

− Да ты-то хоть отстань! Стоит, подшкунивает, – кричали в ответ Никитке.

− Портвейна мне дайте…

− На, на! Да проваливай. Может, хоть скорее в петлю залезешь. Стойно собутыльника своего.

− Ну нет, теперь уж не хочу. Я ведь тоже на тот холмик метил…

− Уйди ты уже!

Собрание разошлось только к самому закрытию магазина.

* * *

На следующий день, с утра, на кладбище появились какие-то неизвестные люди. Они привезли с собой целую машину цветов и теперь увивали, укладывали ими могилу висельника Антошки. Деревянный крест они выкинули и поставили большой мраморный памятник. В конце концов могила превратилась в огромный пестрый букет.

Потом они перебрались в Антошкин дом, стали прибираться, выносить старую мебель и тоже украшать все вокруг цветами.

Вечером по селу проехала огромная белая машина с темными стеклами, остановилась возле дома покойника. Из машины выпрыгнул молодой юркий паренек, открыл заднюю дверь, и уже оттуда медленно и величаво вышла высокая пухлая дама в черном платье, украшенном цветами. Она прошла к дому, и встречавшие ее на крыльце люди целовали ей ручку.

− О! О! Смотри! – перешептывались в собравшейся вокруг дома толпе люди, – Ручку целуют.

− Да неужто это Файка? Королевна какая.

− Файка! Точно Файка! Господи, помилуй! До чего расфуфырена!

К дому подъехал Флавьяныч, скользнул в закрывающуюся за гостьей дверь.

− О! И этот туды. Вот ведь скозень-то!

− Да кто ж она такая есть-то? Неужто артистка?

− Нет, нет, не артистка, – пробралась вперед одна осведомленная, – Никакая не артистка, а целительница. Много людей вылечила.

− А машина-то у ней! Ох ты, едрень пополам! – проговорил из задних рядов кто-то из мужиков.

− Да когда ж она целительницей-то успела стать? Ведь телятницей в колхозе работала… Дар у ней что ли какой открылся?

− Точно так и есть – дар, – продолжала осведомленная, – Десять годов назад попала она в аварию, чудом жива осталась, долго в коме лежала, и вот – целительные способности открылись.

− И от чего лечит?

− Да от всего, говорят, может вылечить. Хоть от сглазу, хоть от рака.

− А много ли народу к ней ходит?

− Много, много, со всей страны, говорят, едут.

Толпа заерзала, загудела. Передавали услышанное дальше.

− Иваныч, а Иваныч, ты сходи к ней, мож она тебя от запора твоего излечит, – схохмил пьяный Никитка.

В задних рядах прошел хрупкий, прокуренный хохоток.

− От запоя своего лучше излечись! – бросил в ответ Иваныч.

− А энто у меня не болезнь, а социальная позиция.

Вышел Флавьяныч, крикнул «Чего встали!» и уехал.

− Подлечился, Флавьяныч? – крикнул ему вдогонку Никитка.