Ставропольский «дядя Гиляй»: история Ставрополья в художественной и документальной публицистике Юрия Христинина

– Я же просил, – слабым голосом сказал капитан. – У меня мигрень!

– Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, – усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку. – Вот, лучше полюбуйтесь…

– Что? Что… это? – спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним. – Откуда?!

– Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина «Богатство и нищета в деревне», изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, – негромко и почти торжественно сказал Копкевич. – Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!

Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.

– Кожемякина в карцер! – торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он. – А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше у меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?

– Кажется, – кивнул первый помощник. – И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта…

– Август Оттович, – спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд. – Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая… Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?

Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.

– С вашего позволения, – ответил Шмидт. – С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.

Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:

– Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это – ваше личное дело. Но… кроме вас, на судне есть еще… лица, состоящие с вами в одной политической партии?

– Есть, – снова ответил помощник.

– Я так и думал, – вмешался в разговор Копкевич. – И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.

Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.

– В чем дело, господа? – вскочил он. – Извольте немедленно убраться! – лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.

Но предсудкома шагнул вперед:

– Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пришли, чтобы поставить вас об этом в известность.

С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:

– Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, – он обернулся к стоящим за спиной, – а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?

Капитан Грюнфильд

Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую, привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.

Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: «А вот у вас, господа, положеньице… У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!..»

Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше – о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.

Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской – их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова –«Колониальные товары».

На самом же деле ничего «колониального» в лавочке не было и в помине – пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена – мать Генриха – отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы: «И. и Г. Грюнфильды и К⁰».

Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки Герка Грюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном «Ставрополя».

Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.

Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.

– Не знаю, Генрих, – смеялся он, – не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!

В те далекие годы Герка – так звали его станичные мальчишки – вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на «Наварине». Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.

Когда отец приехал в Белую Мечеть забирать его в очередной раз, дядя почему-то с грустью посмотрел на брата, похлопав племянника по плечу:

– Придется нам с тобой, дорогой Иоганн, других преемников своему делу поискать. Не будет он ни торговцем, ни врачевателем.

– Кем же он будет? – удивился отец.

И Христиан очень серьезно и даже отчасти торжественно ответил брату:

– Помяни мое слово, брат Иоганн! Генрих не будет никем на свете, он будет только моряком!

Из окна дядюшкиного дома была видна заросшая лебедой центральная станичная площадь, три молодых тополя возле здания школы. И они, казалось, кивали в тот момент не под ветром, а по согласию с дядюшкиными словами.

Так и случилось. Он стал не только и не просто моряком, но полноправным хозяином одного из лучших судов Российского Добровольного флота. Он считался хорошим капитаном, да и сам, признаться, считал себя таковым. И всегда знал: капитан головой отвечает за судно и за жизни тех, кто на нем находится. Гибнет судно – капитан гибнет вместе с ним, он обязан погибнуть вместе с ним, гордо и прямо стоя на мостике. На то он и капитан. И пусть не будет рая на том свете, пусть не будет вечного успокоения души тому капитану, который осмелится покинуть в беде своих людей, свое судно, который выше их поставит свою собственную никчемную жизнь…

Поднявшись с постели, Грюнфильд до самого рассвета, часа три, метался по тесной каюте от одной переборки к другой. Он понимал: именно сегодня он обязан принять решение, которое должно определить дальнейшую судьбу «Ставрополя» и его экипажа. Разговор с Лаврентьевым, известие об утверждении белых на Дальнем Востоке, большевики на судне, – все это подействовало на него самым угнетающих образом. К тому же он давно обратил внимание на то, что портовая полиция начала без всякого стеснения регулярно заворачивать к берегу джонки китайцев, пытавшихся, как и раньше, доставлять на борт «Ставрополя» провизию и воду в обмен на спички и мыло. Вчера он умышленно не стал говорить об этом Цзяну: хотелось убедиться самому в неправомерности действий местных властей по отношению к русским.

Сейчас все это переросло в абсолютную уверенность в том, что их намерены заморить голодом, уничтожить физически. Китайцы, видимо, начали всерьез опасаться конфликта с меркуловцами – те могли предъявить счет, в связи со своим упрочением, за оказанный, хоть и невольно, приют русскому мятежному судну.

За надраенным до желтого блеска кольцом иллюминатора уже давно серело, а капитан все ходил от переборки к переборке, не в силах принять никакого окончательного решения. Он понимал: нельзя сегодня показываться на люди, не имея своего твердого мнения о вчерашних событиях. И зачем только пошел он на поводу у команды, зачем снялся несколько месяцев назад с владивостокского рейда? Мысль о том, что, как явствовало из перехваченной радиограммы, примеру «Ставрополя» последовал «Кишинев», не только не облегчала страданий, но, наоборот, усугубляла их. Генрих Иванович понимал: не сделай подобной глупости в свое время он – ее не сделали бы и другие. Значит, именно он поставил под удар не только себя и свой экипаж, но и капитана и экипаж еще одного парохода Доброфлота.

Застонав на своей койке словно от приступа острой зубной боли, Грюнфильд повернулся на спину, закрыл глаза. И вдруг у него мелькнула мысль ясная и простая, как дважды два – четыре. Несмотря на всю ее тягость, Генрих Иванович даже вздохнул от облегчения: да, это был единственно возможный выход из создавшегося положения! Он один во всем виновен, ему одному и отвечать за свои действия. Надо поднимать пары, сниматься с якоря и все-таки возвращаться во Владивосток с покаянием, взяв на себя вину за побег. Повинную голову меч не сечет. Ну, а коли и отсечет, то и тут сомневаться не приходится: капитан – единоначальник на судне, команда просто выполняла его указания. Ценою одной его жизни есть еще возможность спасти десятки жизней других людей… Вот он, единственно возможный выход!

Грюнфильд встал, застегнул крючки воротника: уже утро. Взглянул в зеркало: подчиненные не должны видеть и следа растерянности на лице начальника, иначе они просто перестанут ему доверять. Остановившись перед порогом каюты, он набрал полную грудь воздуха и собрался уже выйти на палубу, как произошло нечто, совершенно не входившее в его планы. В дверь сильно застучали, и, услышав торопливый ответ капитана, голос подвахтенного Якобсона с нескрываемым ликованьем прокричал:

– Генрих Иванович! Скорее к нам!

– Да что еще случилось? – побледнел было Грюнфильд, появившись перед матросом.

– На рейд «Кишинев» пришел! – прокричал Якобсон. – Уже и якорь, черти полосатые, отдали! Смотрите, смотрите же!

Генрих Иванович, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах и ничего не ответив гонцу, поднялся на мостик.

Черная смерть

Едва только Грюнфильд отдал команду спустить шлюпку, чтобы немедленно нанести визит своему старинному приятелю, капитану «Кишинева» Генриху Мартыновичу Гросбергу, как раздался голос вахтенного:

– На «Кишиневе» сигнальщик!

Генрих Иванович поднес к глазам бинокль: сигнальщик на корме «Кишинева», подняв кверху вытянутые руки с флажками, описывал ими широкие полуокружности: «Внимание!», «Внимание!». А затем начал быстро передавать с помощью семафорной азбуки какое–то длинное сообщение. Из букв складывались слоги, из слогов – слова, из слов – предложения. И их страшный смысл капитан «Ставрополя» даже не осознал сразу до конца.

«На борту – вспышка легочной чумы, – передавал сигнальщик. – После смерти пассажира-китайца, следовавшего с нами после долгой стоянки из Хакодате, умерло еще девять матросов и механик. Просим до окончания карантина не поддерживать с нами никаких непосредственных контактов. Подписал Гросберг».

Опустив бинокль, Генрих Иванович долго стоял в оцепенении. Сначала ему показалось, что он как-то не так прочитал переданное, но, увидев перед собой перекошенное от ужаса лицо вахтенного, понял: нет, все прочитано верно. И тогда, побледнев, он понял: во всем, что происходит с ними, – злой рок судьбы, перст божий. Их, ослушников, поправших свой долг перед Россией-матерью, карает сама жизнь. И карает жестоко, безжалостно, бьет больно, наотмашь. Генрих Иванович был старым моряком, и слышал много раз, что означает на судне это страшное слово – «чума». Но столкнуться с черной смертью так близко… Нет, этого ему никогда раньше не приходилось, и в мыслях не было увидеть ее столь близко!

«Кишинев» тем временем окружили, а потом, словно по щучьему веленью, мгновенно отхлынули от него прочь китайские джонки. А потом им на смену, тяжело чихая двигателем, направился большой и неуклюжий катер санитарной службы.

– И как это они не боятся туда идти? – спросил Грюнфильд, обращаясь к пустому месту вокруг. Но пустота ответила голосом второго помощника:

– Вы что-то слишком взволнованы, Генрих Иванович! Чума не так страшна, как это нам кажется. Существует так называемая хафкинская предохранительная прививка. Ее делают всем тем, кто имеет соприкосновение с пораженными болезнью. Кстати говоря, в прошлом году лично мне ее делали, и даже дважды. Так что я вполне могу сгонять на «Кишинев». С вашего позволения, конечно.

– Ни в коем случае! – резко и торопливо возразил Грюнфильд. – Только этого удовольствия нам еще недоставало!

– Но, господин капитан, прививка эта, доложу я вам, готовится медиками из убитой культуры чумных бацилл. Она абсолютно надежна.

Бледное доселе лицо капитана покрылось красными пятнами гнева. Оно как–то странно задергалось, и он крикнул вибрирующим голосом так, что даже матросы снизу начали оглядываться на мостик:

– Извольте! Извольте молчать, милостивый государь! И! Потрудитесь больше не предлагать мне подобных глупостей! Чтобы у меня сей же час!.. Соберите совещание.

Он быстро сбежал вниз по трапу и скрылся в своей каюте.

– Подвахтенный, – как ни в чем не бывало распорядился Шмидт. – Первого помощника, механика, председателя судкома и боцмана – к капитану немедленно.

…Когда все вошли, Грюнфильд уже сумел взять себя в руки. Он, окинув взглядом собравшихся, начал негромко, но с некоторой долей торжественности в голосе:

– Я пригласил вас, господа, с той целью, чтобы сообщить вам, что не спал всю минувшую ночь. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста, без нужды бессонницей я пока не страдаю. Но судьба нашего парохода и людей приводит меня в трепет и лишает сна!

Капитан говорил долго, стараясь как можно убедительнее и аргументированнее изложить свои сомнения и трудности, которые, взятые вместе, должны привести и приведут команду «Ставрополя» к неминуемой гибели.

– А посему, – голос капитана зазвенел, – а посему, господа, я принял решение поднять незамедлительно пары и воротиться во Владивосток, – закончил он. – Как капитан гарантирую всем вам вполне благополучное возвращение. И заявляю, опять же как капитан, что всю меру ответственности за наш опрометчивый и, скажем прямо, достаточно неразумный шаг я принимаю на одного только себя. Я не намерен прятаться за спинами других во время ответа и смею надеяться, что это само по себе смягчит участь всех остальных членов экипажа.

Наступила долгая, напряженная тишина. Все понимали: в случае окончательного упрочения на Дальнем Востоке меркуловщины рассчитывать им ровным счетом не на что. «Как проверить, как уточнить сообщение, полученное Лаврентьевым? – мучительно соображал Шмидт. – Неужели же все в нем – правда?! Нужно развеять у матросов малейшие сомнения по этому поводу… Но как?»

– У нас нет никаких оснований не доверять господину Лаврентьеву, – тихо сказал Грюнфильд, буквально прочитав мысли своего второго помощника. – Этот человек всегда относился и относится к нам с открытым сердцем! Отчасти ему мы обязаны самим фактом своего существования до сих пор. Одним словом, – он окинул взглядом всех сидящих снова, – хватит отмалчиваться. Прошу высказываться. Первый помощник!

Копкевич встал. На гладко выбритом, как всегда, лице его не было и тени колебания.

– Я не хотел бы напоминать своим коллегам о том, что капитан – бог на судне, и его приказы обсуждению не подлежат, – твердо сказал он. – Но, уж коли сей бог считает необходимым знать по данному поводу мое мнение, отвечу. Я согласен с каждым словом, которое произнес сейчас господин Грюнфильд. Думаю, что даже господа большевики согласятся с ними. Заявляю также, что ответственность вместе с капитаном должны разделить и его помощники. Первый из них – я.

Копкевич сел, и Генрих Иванович не удержался – подойдя к нему, крепко пожал руку.

– Достойный мой друг, но не надо лишних жертв! – взволнованно сказал он.

Теперь все взгляды устремились на Шмидта – его черед, черед второго помощника. Он встал – невысокий, собранный, несколько даже щеголеватый. И заговорил непривычно громко, резко отделяя одну фразу от другой.

– Я не боюсь ответственности, господа Грюнфильд и Копкевич, – выдохнул он. – Совсем не боюсь. Но все же возвращение во Владивосток считаю шагом куда более безрассудным, нежели побег из него. Нет сомнения, что всех нас после этого немедленно вздернут для устрашения других на главной площади. Но главное, доложу я вам, даже не в этом. Главное заключается в том, что белой гвардии все равно не устоять на Дальнем Востоке, не закрепиться. А касательно решения Ленина – это вздор чистейшей воды, господа! Не таков человек Ленин, чтобы останавливаться на полпути, не дойдя шага до цели. Я лично твердо убежден в этом. Ленин и его партия устоят под любыми ветрами истории. И напрасно радуется кое-кто, что «народный вождь» Антонов разбойничает на Тамбовщине. Говорю вам твердо, со всей ответственностью: сей «антонов огонь» будет скоро погашен. Победа большевиков неизбежна! А коли это так, то все прошедшие и даже предстоящие трудности кажутся мне не такими уж и страшными. Голод? Что ж, голодает вся Россия, и мы с вами как-нибудь не умрем. Провокации, попытка поджога? Будем бдительны! Эскадра его превосходительства адмирала Старка? Но ведь не станут же благовоспитанные англичане стрелять из орудий в безоружное невоенное судно!

Август Оттович на мгновение смолк, а затем так же резко закончил:

– Я за то, чтобы оставаться в Чифу и дальше. Судно должно быть передано после стольких страданий и мытарств российскому народу, а не выродкам российским. Таково мое мнение, господа!

– Ну, а это уж, батенька мой, откровенная глупость, дозвольте вам сообщить! – взорвался капитан. – Да-с, милостивый государь, глупость, да еще какая!

– Давайте решим вопрос голосованием, – совершенно спокойно сказал Копкевич. – Коли ныне капитанского приказа недостаточно, коли демократия уже не дает покоя неким лицам и на флоте, давайте голосовать. Нас шестеро, поэтому без мнения боцмана предлагаю обойтись. Итак?

Руки поднялись: оказалось две и три. Против мнения капитана голосовало большинство…

Вечером председатель судового комитета Корж собрал общее собрание. Неторопливо доложил обстановку, выслушал мнения. И когда приступили к голосованию, Грюнфильд с ужасом увидел нечто совершенно необъяснимое: его мнение во всей команде разделил только его первый помощник! Да и тот, скорее всего, поступил так, руководствуясь привычкой к дисциплине и строгими соображениями субординации… Люди не верят ему как капитану! Не верят все – от второго помощника до буфетчика! И разве имеет он моральное право командовать ими при таких обстоятельствах? Сентиментальная немецкая душа Грюнфильда рыдала и металась в груди. Жизнь казалась ему в этот момент если не оконченной вовсе, то, во всяком случае, утратившей всякий смысл. Ссутулив плечи, он молча, вышел из кубрика.