Загадка Магдалены

Глава 4

Я не сразу поняла, что с момента нашей последней встречи с Йованом прошло 4 дня. Дата появилась перед глазами только после того, как я в сотый раз разблокировала экран телефона – машинально, наверное в надежде, что именно сейчас, именно в эту секунду, Йован все-таки передумает и напишет как он ошибался и каким был дураком, что решил расстаться со мной.

Он не напишет. И ты это знаешь. А если и напишет, ты ведь всё равно ответишь. Как всегда.

Кажется, домой после ресторана, я решила добраться на такси – вспоминаю, как пыталась продрогшими пальцами найти в приложении ближайшую машину. Чертов сенсорный экран никак не хотел слушаться и игнорировал холодные прикосновения моих пальцев. Бросив попытки, я поплелась на автобусную остановку.

Даже телефон тебя игнорирует. Символично.

Погода испортилась и на улице пошел дождь, вперемешку со снегом. Это было похоже на мое душевное состояние, где дождь символизировал слезы, которые я так и не смогла пролить, а снег – мое разбитое сердце. Я старалась успокоить себя и шептала, что Йован не последний парень в мире и я еще встречу кого-то, кто будет любить меня безусловно. Того, с кем мне не будет нужды притворяться хорошей правильной девушкой, у которой не бывает плохого настроения. Той, у которой прекрасная работа и она ее обожает.

Хотя работу свою может я и правда люблю?

Ведь именно тексты всю жизнь помогают мне выплескивать эмоции – кто-то в детстве мне посоветовал завести дневник для этого.

Кто же это был? Не важно.

А пока, пытаясь себя успокоить, я поняла, что даже будучи идеальной (пусть и притворно) девушкой для Йована – он все равно со мной расстался. Так какой же мне быть, чтобы меня не бросали?

Автобус пришёл, глухо фыркнув дверями. Внутри было тесно, влажно и тепло. Люди в мокрых пальто прижимались плечами, чьи-то сумки упирались в бок, кто-то пах мятными леденцами, кто-то – сырой шерстью. Я вцепилась в поручень и старалась не встречаться взглядами ни с кем.

Они прижимаются к тебе ближе, чем он за полгода.

Дома меня встретила оставленная на тумбочке сигарета – та самая, от которой я отказалась перед встречей. Маленький атрибут “улучшенной версии себя”, которой теперь быть не было смысла. Я сомкнула накрашенные губы на сигарете, зажгла ее и вышла на балкон. С моих волос, пальто и ботинок каплями стекала вода – я вся промокла, но сейчас это не имеет значения. Зонтик, по всей видимости, остался в ресторане.

Белград внизу жил своей привычной жизнью: одинаковые окна, одинаковые силуэты, одинаковые комнаты. В одном – громкий смех телевизионного шоу, в другом – плач ребёнка. Я курила медленно, с глубокими затяжками, и смотрела вниз, как будто могла разглядеть смысл происходящего где-то между мокрым асфальтом и неоновыми огнями витрин.

Каждый знает своё место. А твоё – быть в тени чьей-то Ивы.

Мы были вместе чуть больше полугода. Я помню каждый месяц.

А он? Он хоть один помнит так же, как ты?

Помню, как он впервые взял мою руку, будто боялся.

Помню, как пытался готовить пасту с морепродуктами, которую сам терпеть не мог, просто потому что я люблю.

Помню, как просил не торопиться: “Давай не будем съезжаться, пусть всё будет плавно”.

Я говорила – хорошо. Хотя внутри всё сжималось от этого “плавно”. Наверное чувствовала: он не хочет по-настоящему. Он просто ждёт, пока поймёт, что я не Ива.

Ива.

Ее имя с самого начала наших отношений преследовало меня, словно тень. Почему глаза Йована загорались, когда он вспоминал, как она смеялась или рисовала пейзажи на маленьких холстах во время вылазок за город? Почему он рассказывал мне о ней по два часа? Я слушала, потому что хотела быть понимающей. Потому что думала – если я стану достаточно тёплой, терпеливой, правильной, он полюбит меня так же, как любил её. Или хотя бы почти.

Но я – не Ива.

Я – Анна.

И этого оказалось недостаточно.

Сигарета догорела почти до фильтра, и я бросила ее в блюдце на перилах. Ветер тронул мои мокрые волосы, как будто природа пыталась меня утешить. Глупо. Я вернулась в комнату, скинула пальто на пол, не раздеваясь, рухнула на кровать.

Пусто.

Я пролежала так минут десять, уставившись в потолок. Потом резко встала, будто что-то во мне щелкнуло. Пошла на кухню, открыла шкаф и достала бутылку красного вина – то самое, что мы с Йоце покупали на Новый год, когда все еще казалось теплым, домашним, настоящим. Тогда он смеялся, что это вино пахнет вишней, а на вкус как тоска по юности.

Я открыла его прямо зубами – штопора не было под рукой. Пробка звонко выскочила из горлышка. Я выпила залпом первый бокал. Потом второй.

Горло жжёт. Пусть жжёт. Лучше, чем думать.

Потом просто пила из бутылки, сидя на полу посреди кухни, прижавшись затылком к дверце холодильника. Он был холодный. Я тоже. Вино текло по моему лицу, шее, утекало за ворот платья и тут… внутри меня все взорвалось. Резко и без предупреждения. Словно кто-то повернул кран в груди и слёзы пошли сразу – горячие, обжигающие. Я кричала, всхлипывала, уткнувшись в колени. Шмыгала носом, вытирала слёзы рукавом платья, потом снова рыдала – уже громко, с хрипами и судорогами. Меня было не остановить. Эта боль, накопленная за месяцы терпения, за вечера, когда он опаздывал, за молчание про Иву, за бесконечную надежду, что он наконец выберет меня – вся вырвалась наружу, как гейзер, которому больше нечего сдерживать.

Я вскочила, пошатываясь – пол словно слегка наклонился, а ноги стали ватными. Пошла в комнату, задевая плечом дверной косяк, и на секунду задержалась на пороге, будто сама себя останавливала. Здесь пахло смесью пыли, духов и чего-то тёплого, давно застоявшегося.

Комната была маленькая, с узкой кроватью у стены и старым комодом, на котором лежали мои забытые сережки, помада без колпачка и пара книг, раскрытых посередине. На стуле висела его рубашка, которую я так и не вернула. Лампа на прикроватном столике горела тускло-желтым светом, и от него всё казалось выцветшим.

Я опустилась на колени к нижней полке комода, откуда достала пыльную картонную коробку. Пальцы дрожали, пока я открывала крышку. Внутри были наши совместные фото – аккуратно сложенные, некоторые ещё в конвертах из фотосалона.

Он смеётся надо мной с них, а я смеюсь ему в ответ. Мы где-то на берегу Дуная, солнце в спину, ветер треплет мне волосы, и он держит меня за руку так, как будто никогда не отпустит. На другом снимке он целует меня в висок, а я зажмурилась, пряча улыбку.

Я вытащила первую фотографию и разорвала её, не глядя, только почувствовав под пальцами плотный хруст бумаги. Потом вторую. Третью. Рвала яростно – и осколками наших улыбок устилала пол. Вино всё ещё жгло горло и делало руки непослушными. Некоторые снимки так и не удалось порвать – пальцы скользили, бумага упрямо гнулась, а слёзы капали прямо на лица, размывая черты, словно их и не было никогда.

И всё равно это не стирает воспоминания. Они живут глубже, чем бумага.

Я закурила. Щелчок зажигалки, короткое пламя – и запах табака быстро заполнил комнату, перемешался с кислым винным духом. Дым тянулся вверх, лениво стелился под потолком. Лампочка над головой тихо потрескивала, будто от усталости.

Я смотрела на пол, на этот хаос из бумажных клочков. Вот мы на летней улице Белграда. Вот он держит мою талию. Вот я в синем платье, про которое он сказал: “Ты в нём такая нежная”.

Теперь эти моменты жили только в обрывках, в изломанных кусках бумаги.

Я сделала ещё один глоток. Тепло от вина расползлось по телу, но это было не то тепло, что спасает – оно только утяжеляло, притягивало к полу.

Пальцы отпустили бок бутылки, и я опустилась на бок, прямо на ковёр. Щека утонула в ворсе, от которого пахло пылью. Под пальцами хрустели обрывки фотографий. Волосы липли к лицу, и я их не убрала. Глаза горели от слёз, но я уже не пыталась их вытирать.

Так, среди винных пятен и бумажных осколков, я уснула, обняв подушку, как будто она могла хоть немного заменить всё то, что я только что разорвала на куски.

Я проснулась на следующий день поздно, с тяжелой головой и вязким привкусом вчерашнего вина во рту. Казалось, губы потрескались за ночь, а язык прилип к нёбу. Первое, что сделала, – налила себе еще вина. Глоток обжег пустой желудок и тут же разлился по телу тупым теплом, которое делало туман в голове плотнее.

Быть трезвой означало чувствовать. А чувствовать – значило снова погружаться в ту вязкую, давящую пустоту, где всё время звучала одна мысль: я не была выбрана.

Я не мылась, не ела, не открывала ноутбук. Тело ныло от того, что я почти несколько дней провела в одной и той же позе, перемещаясь только между кухней и кроватью. Шторы не раздвинула – в полутьме было безопаснее. Здесь время будто застряло, и утро не отличалось от вечера.

Телефон несколько раз звонил, но каждый звук резал тишину, как ножом по стеклу. На экране – только имя Сары, моей подруги, и пару звонков от коллег. Йоце не звонил. Не передумал.

Разорвать бы и себя на части, как 4 дня назад рвала наши фотографии. Чтобы внутри не осталось ничего, что могло бы болеть. Чтобы было пусто. Совсем пусто.

Глава 5

Привет, дорогой дневник! Сегодня на уроке истории учитель рассказывал про Иисуса Христа и Марию Магдалину. Он говорил медленно, чуть тише, чем обычно, и в классе стояла такая тишина, что я слышала, как кто-то тихо постукивает ластиком о край парты.

– Она была первой, кто увидел воскресшего Христа, – сказал он. – Не апостолы, а женщина, которая осталась, когда все ушли. Она следовала за Ним почти всегда: когда Он проповедовал, когда исцелял, когда собирал толпы. Она видела Его чудеса, слышала каждое слово. И она же была там, на Голгофе, когда Его распинали.

Учитель рассказал, что тогда почти все разбежались, испугались. Даже те, кто клялись, что пойдут за Ним до конца. Но Мария Магдалина осталась у подножия креста. Она стояла, когда небо потемнело среди дня, когда земля дрожала, когда солдаты смеялись и делили между собой Его вещи. Она видела, как Он, задыхаясь, поднимал голову, и слышала последние слова, обращенные к Богу. Она была там, когда Он умер.

И потом, когда Его тело сняли и положили в пещеру, она снова пошла за Ним. Утром третьего дня, ещё в полумраке, она пришла к гробнице. Камень был отвален. Внутри – пусто. Учитель сказал, что она плакала, пока не услышала голос, зовущий ее по имени. Это был Он. Воскресший. И именно ей, первой, Он явился.

Я слушала и представляла всё это, как будто смотрю фильм. Перед глазами – утро, туман, холодный воздух, камень у пещеры, отодвинутый в сторону. Она идёт, дрожит от страха и надежды, её руки сжаты, сердце бьётся так сильно, что слышно в ушах. И вдруг – голос. Тот, который она знала наизусть.

Учитель сказал, что она осталась, потому что любила. Потому что не могла уйти, даже когда всё казалось потерянным.

А я подумала, что, наверное, это самое большое чудо – быть для кого-то тем, кого зовут первым. Тем, кого выбирают первым. И слышать родной голос не среди толпы, а так, будто он только для тебя.

Я стала улыбаться своим мыслям и по привычке посмотрела на Алекс, которая сидела через парту слева от меня, но её там не оказалось. Вместо неё мне улыбнулась совершенно незнакомая девочка. И тут я вспомнила, что к нам в класс должны были перевести ученицу из другой школы – и именно она сейчас сидела на месте Алекс, спокойно глядя на меня.

У неё были длинные тёмные волосы, собранные в хвост, и светлые глаза, в которых было что-то тёплое, будто она знала секрет, который пока никому не собиралась рассказывать. Её улыбка была не быстрой и вежливой, как у большинства ребят, а чуть замедленной, настоящей.

Может быть, она ещё не успела ни с кем познакомиться, и это мой шанс завести себе подругу? Судя по тому, что она сидит одна – так и было. Тогда я решила, что после урока английского сразу же подойду и познакомлюсь. Вдруг она та, кто будет ждать меня утром, если я однажды исчезну?

Английский был последним уроком и начался, с того, что учительница вошла в класс, звонко постучав каблуками по полу, и, не глядя на нас, положила на стол стопку тетрадей.

– Today we are going to talk about past simple, – сказала она своим быстрым, отточенным голосом.

Мы открыли учебники, и началось привычное чередование чтения текстов, перевода и вопросов по грамматике. Я старалась слушать, но мои глаза то и дело возвращались к новой девочке. Она писала аккуратно, чуть наклонив голову, иногда прикусывала губу, когда пыталась вспомнить нужное слово. Пару раз наши взгляды встречались, и она едва заметно улыбалась.

Когда учительница попросила нас разыграть диалоги в парах, я на секунду подумала предложить ей работать вместе, но в итоге мы разбились по привычным соседям. Девочка делала диалог с мальчиком с последней парты, а я – с Петровичем.

К концу урока я уже придумала, что скажу ей: что меня зовут Анна, что я раньше тоже была “новенькой” и знаю, как это – сидеть в классе и не знать никого.

Но когда прозвенел звонок, учительница вдруг позвала меня:

– Anna, can you stay for a moment? – и жестом пригласила подойти к её столу. Она хотела поговорить о моем сочинении на тему “Как я провожу свободное время”.

Когда я обернулась, парты уже пустели. Новая девочка собрала вещи в рюкзак и направилась к двери. Я не успела сказать ни слова, как она уже вышла в коридор. Удалось лишь проводить её взглядом сквозь открытую дверь. На секунду она обернулась, и наши глаза снова встретились. Она улыбнулась. Я – тоже.

– Ты сама его писала? – прервала мои мысли учительница, – Оно слишком… хорошее.

Я замерла. Сначала захотелось сказать, что да, конечно сама, что я вообще много чего умею, просто никто не замечает. Но слова застряли. Внутри всё сжалось, будто меня поймали на чём-то плохом, даже если я ничего не сделала.

– Сама, – тихо ответила я, стараясь не отводить взгляда.

Учительница кивнула, но я уже почти не слышала её. Перед глазами стояла новая девочка и ее улыбка в дверном проеме. Она ушла, а я так и не узнала, как ее зовут.

Когда я вернулась домой, мама уже ждала меня в прихожей. Не с привычным строгим взглядом и вопросом “Как прошёл день?”, а с чуть заговорщической улыбкой.

– Переодевайся, – сказала она, – пойдём в торговый центр. Нам с тобой кое-что нужно купить.

Мы пошли пешком, разговаривая по дороге о чём-то неважном: о том, что в булочной напротив поменяли витрину, что у соседей появился новый щенок, что в школе скоро будут каникулы. Мама слушала и смеялась моим шуткам – так редко, что я почти забыла, как это звучит.

– Анна, – вдруг сказала она, – надо тебе пару новых блузок купить, а то в школу опять в этом своем сером ходишь.

– А ты себе ничего не возьмёшь? – спросила я.

– Мне-то что, – отмахнулась мама, – я и в форме хожу целыми днями. Всё равно её снимать только вечером.

Мама работала продавцом в супермаркете, как и почти всю свою жизнь. Когда-то, до моего рождения, она мечтала быть парикмахером, но в итоге выбрала “стабильную” работу – хотя стабильно там было только количество смен. Она родилась в России, в маленьком городе под Питером, и иногда, если у неё было настроение, рассказывала мне, как в детстве зимой они катались с горки до тех пор, пока щеки не становились красными, как спелые яблоки.

– Я тогда думала, что всю жизнь там проживу, – сказала мама, пока мы шли по магазину, – и даже не представляла, что окажусь в другой стране.

Переехала она в Сербию, когда ей было двадцать два. Говорила, что устала от серых зим и вечного дефицита денег. Отец приехал в Россию по какому-то рабочему контракту, познакомился с ней в магазине, где она тогда работала на кассе. По ее словам, он был самым общительным из всех покупателей – приходил почти каждый день, даже если покупал только молоко.

– Зоран – папа твой – тогда по-русски говорил хуже, чем ты по-английски в пятом классе, – смеялась мама. – Но всё равно ухаживал. Подарил мне когда-то этот серебряный кулон, – она дотронулась до цепочки на шее. – А потом сказал: “Нина, приезжай, у нас тепло, фрукты круглый год, и море всего в нескольких часах езды до Черногории”.

Сначала она отказалась. Боялась – вдруг не приживется, вдруг не понравится, вдруг он передумает? В России у неё была привычная жизнь, знакомые улицы, подружки. Потом умерла бабушка, которая ее всю жизнь воспитывала, и мама решила, что пора ехать.

– Я тогда собирала чемодан и плакала, – призналась она тихо. – Было страшно. Но я подумала: если сейчас не попробую, то потом буду всю жизнь жалеть. Мама поехала “на время” – но вот уже почти четырнадцать лет это время не заканчивалось.

Я слушала её и представляла, как она стоит с чемоданом в аэропорту, закутавшись в свой старый шарф, и в руках у нее билет в неизвестность. Страшно, наверное, было и холодно, и в груди сжималось от того, что позади остаётся весь привычный мир. Но мама поехала. Вернее полетела на самолете. Решилась.

Я вдруг подумала, что никогда не видела её такой – уязвимой, но при этом смелой. И от этого почему-то стало теплее, как будто я узнала её настоящую, а не только ту, что варит суп и напоминает делать уроки.

– А осталась потому что папа понравился? – спросила я, пока мы выбирали мне заколку, с маленькими блестками, “чтобы волосы сияли на солнце”, сказала мама. Я взяла её в руки и подумала, что, может, буду носить её как талисман на хорошие дни.

– Поначалу да. Потом… уже привычка, – она улыбнулась чуть грустно. – А ещё мне здесь тепло. И ты тут родилась.

После магазинов мы зашли в пекарню, купили хлеб с хрустящей корочкой и пирожные. Дома мы вместе готовили ужин – пюре с котлетами и салат из свежих овощей. Мама жарила котлеты, а я чистила картошку и нарезала помидоры, и всё это время мы болтали как лучшие подруги. После ужина устроились на диване, включили российский сериал “Кухня”, и мама обняла меня, когда на экране случилось что-то смешное.

Я думала, что, может, вот так и должно быть всегда: спокойно, тепло, без криков и тишины, которая режет хуже любых слов.

Но около девяти вечера хлопнула входная дверь – пришёл папа. Он часто менял работу и сейчас трудился в техподдержке сотового оператора. Он, как всегда, громко поздоровался, снял куртку и ботинки, и в комнату сразу вошёл другой воздух – более тяжелый, шумный. Мама встала и пошла на кухню, ставить чайник, а я поняла, что этот вечер для нас закончился.

Они остались вместе, разговаривали о чём-то на кухне. Папа рассказывал истории про “неадекватных клиентов”, а мама смеялась и поддакивала. Я слышала их голоса сквозь закрытую дверь и решила уйти к себе.

В тишине своей комнаты я легла на кровать и вдруг вспомнила улыбку новой девочки из класса. Не знаю почему, но в этот момент мне показалось, что, если мы подружимся, в моей жизни станет немного больше таких теплых дней.

Глава 6

В комнате стоял тот самый полумрак, когда солнце уже скрылось, но еще не зажгли лампы. Воздух был теплый и чуть застоявшийся, как будто окна не открывали больше недели.

Что значит “как будто”?

В этой тишине мои собственные движения казались слишком громкими. Я сидела на краю кровати, держала в руках телефон и смотрела на черный экран, пока не решилась нажать на знакомое имя в списке контактов.

Сара.

Гудки тянулись длинно, почти лениво. Никто не отвечал.

И вдруг я вспомнила: сегодня и несколько дней назад она звонила мне сама. Тогда я как раз лежала лицом в подушку и притворялась, что сплю, даже перед самой собой. Телефон вибрировал где-то в стороне, и я просто отключила звук. Не хотелось ни с кем говорить. Не хотелось объяснять, что всё кончено, что Йован ушёл, что я снова осталась на этом пустом месте внутри себя.

Черт, наверное она волновалась.

Сара всегда была другой – живой, как огонь, который не даёт замерзнуть, даже если ты сидишь далеко от него. У неё была заразительная улыбка и этот особенный смех – чуть хриплый, но от него всегда теплеет. Невысокая, с мягкими, но быстрыми движениями, она всегда казалась мне человеком, который одновременно везде и всюду. Её длинные каштановые волосы почти никогда не были уложены – максимум, торопливо собраны в хвост или пучок, а глаза, ярко-зелёные, будто всегда смеялись, даже когда она молчала. Я иногда завидовала, как легко ей удается быть “в своей тарелке” в любой компании.

У Сары есть муж – Милош, высокий, чуть лысеющий, с вечно горячими мокрыми ладонями – и двое близнецов, мальчики. Её жизнь всегда казалась мне шумной, полной движения: детские голоса на фоне звонка, кастрюля на плите, звонок от мужа, кто-то стучится в дверь.

И в этом шуме она всегда находила время для меня.

Я посмотрела на экран – гудки всё ещё шли. И вдруг поймала себя на мысли: может, я зря звоню?

Может, она устала, хочет спокойно уложить детей, поговорить с мужем, а не слушать, как я в очередной раз рассказываю про очередное расставание. Может, я слишком много от неё жду?

Я убрала телефон после безуспешного вызова и потом, почти машинально, открыла чат с Йованом. Листала вверх, быстро, как будто боялась задержаться на чём-то слишком долго.

"Доброе утро"

"Скоро буду"

"Не жди меня, поужинай сама"

Пальцы дрожали, когда я ловила себя на том, что ищу что-то конкретное. Какую-то фразу, которая могла бы доказать: он меня любил. Хоть когда-то. Но ни разу за всю переписку я не увидела этих слов. Не нашла даже их намека – всё, что было, это забота по расписанию, шутки, редкие фото с работы, и длинные паузы, когда он будто исчезал.

Иногда я натыкалась на старые фото, которые он присылал мне – когда-то они казались теплыми, а теперь выглядели как чужие. Сухое “вот” под снимком вместо слов, которые мне тогда были нужны.

Вместо тепла я натыкалась на холодные, короткие ответы: “ок”, “позже напишу”, “занят”. И длинные дни между ними, заполненные тишиной.

Я всё листала и листала, пока не дошла до самых первых сообщений – тех, где он ещё писал абзацы, присылал фотографии со смешными подписями, торопился делиться чем-то. Я смотрела на эти строки, как на снимки из старой коробки – такие же неподвижные и такие же чужие.

Закрыла чат. Экран потемнел, и в нём отразилось моё лицо – уставшее, с красными глазами. И я вдруг поняла, что сейчас, как и тогда с фотографиями, я делаю одно и то же – ищу доказательства, что всё это было правдой.

А нахожу только пустоту.

Экран мигнул уведомлением из мессенджера – пустяковое, рекламное, не от него. И всё же я снова открыла наш чат.

Палец завис над полем ввода. Слова сами складывались в голове: “Почему ты даже не написал?” или “Тебе вообще не было жаль?” или просто “Я скучаю”.

Я напечатала: “Ты хоть немного обо мне думаешь?” – и сразу стерла. Потом другое: “Я не понимаю, что произошло”, – и опять удаление. Экран быстро заполнялся и очищался, как будто я тренировалась в том, чего никогда не отправлю.

В какой-то момент я написала длинное сообщение – про то, как пусто без него, про фотографии, которые я рвала последние несколько дней в перерывах между вином, сигаретами, рыданиями и сном, про то, что пыталась найти в переписке хоть намек на любовь. И даже про то, что не нашла.

Палец завис над кнопкой “отправить”. Я представила, как на другом конце он смотрит на экран, морщится, потом кладёт телефон и продолжает что-то делать, словно меня нет.