Опасно любить

Глава 6. Вечеринка в общаге

Дорогой Дневничок!

Вчера в общаге был настоящий балаган. После ужина девчонки притащили две огромные бутылки какого-то розового вина и сразу решили: «Будем веселиться!». Я сначала хотела остаться в комнате, но Таня закатила глаза и сказала: «Аня, ты совсем засиделась. Если не пойдёшь – обижусь!».

Столы сдвинули, поставили табуреты в ряд, включили музыку на колонке. Запахи стояли довольно неприятные: пригорелая курица и духи.

И конечно, появился Пашка. Как же без него. С гитарой за спиной, в светлой толстовке, волосы кудрявые, лоб блестит. Он схватил свободный стул, поставил рядом со мной, и я почувствовала запах его дезодоранта – сладкий, как жвачка «Бубль-гумм». Пашка повернулся всем телом, улыбнулся и сказал, глотая слова:

– Аня, хочешь, сыграю для тебя?

Я дежурно улыбнулась в ответ, но подумала: «Только не для меня».

Не дождавшись ответа, он заиграл «Кукушку», и девчонки слушали с упоением. В тот момент я почувствовала себя чужой. Все эти аккорды, но они будто проходили мимо меня. Чтобы немного отвлечься, я представила, что на гитаре играет не Пашка, а Илья Сергеевич. Как всё-таки важен контекст, как важная личность! Даже если бы Харевский играл на гитаре какую-нибудь ерунду, я бы всё равно слушала с упоением. Потому что важно не что говорит или делает, а кто говорит или делает. Если в человеке нет внутренней силы, нет энергетики, то он не интересен.

Думая так, я накручивала себя и погружалась в дурацкие воспоминания и мысли. И вдруг… я закрыла глаза и представила, что по правую руку играет на гитаре не Пашка. Что эти струны перебирает Илья Сергеевич. Представила, как его длинные пальцы касаются гитары, и сердце моё ухнуло вниз. На секунду мне показалось, что он и правда сидит рядом. Так ясно, что я едва не повернулась, чтобы встретиться взглядом. Но вовремя опомнилась и почувствовала, как мою щёку пожирает Пашка взглядом. Я поправила волосы и закрыла щёку как смогла и внутренне усмехнулась.

Мне стало жарко. Я посидела ещё немного и встала, сказав Тане, что мне жарковато и я выйду подышать, а потом вернусь.

Я вышла в коридор, мне стало спокойней. Я дошла до комнаты и нырнула за дверь. Но там было тоже жарко и трудно дышать. Я взяла синюю длинную куртку с жёлтыми пуговицами и выскочила в коридор. И там меня уже ждал Пашка. Он вспыхнул и кинулся ко мне.

– Аня, ты ушла? Тебе не понравилась моя мелодика?

(Мелодика… Мелодика… Чёрт!).

И проглотил слюну.

Я ответила, что мне стало душновато и решила выйти подышать на улицу.

– Хорошая идея. Мне тоже жарко. Давай вместе погуляем.

И мне пришлось выйти на улицу с ним и сделать круг вокруг общежития. Как же бред он нёс! Слушать Пашку было тяжко. Я шла и страдала. Ну неужели он думает, что его росказни будут мне интересны? А вечер, который переходил в ночь, был довольно тёплым. Осень ещё не вступила в права, и можно было наслаждаться пока не холодными вечерочками.

Наконец, круг закончился, и я сказала, что пойду спать. Пашка хотел что-то сказать, но я не стала слушать его бубнения и заскочила в подъезд. Он пошёл следом. Мы ехали в лифте и молчали. Было странно ехать в жёлтом лифте один на один с Пашкой. Глупости это, самые настоящие глупости.

Ночью я почти не спала. А Танька похрапывала. Я села у окна и вскоре пошёл дождь. Я смотрела, как капли дождя медленно стекают по стеклу. И думала: зачем я среди всех этих людей, зачем мне эта учёба? Студенты веселятся, смеются, целуются. У них всё просто. А у меня – нет. Я испытываю чувство, которое съедает меня изнутри. Такова моя участь: страдать!

Никто не может понять женщину лучше, чем мужчина. Потому что женщина себя понять не в состоянии. Женская натура переменчивая. Сегодня её веселит одно, завтра радует другое. Но главное – это любовь. На первой лекции Харевский сказал, что выбирая между любить или быть любимым, нужно выбрать второе. Но как отказать сердцу? Как изменить себе? Не могу это сделать. Теперь я ясно понимаю, что полюбила. Полюбила жестоко, безответно, полюбила того, кого нельзя любить. Он женат, у него двое детей. И я о нём мало знаю, но и того, что знаю достаточно, чтобы по ушу влюбиться. Ах, это моя первая настоящая любовь. Я раньше никогда не влюблялась так сильно. Все эти мальчики в старших классах ни в счёт. Я ни с кем серьёзно не встречалась и толком даже не целовалась. Видимо, судьба знала, что надо оставить свою душу чистой, чтобы отдаться тому, кого любишь по-настоящему.

Хорошо, что ты, Дневничок, никому не скажешь о моей тайной любви. Пусть она и будет тайной. Я буду просто ходить на лекции Харевского, видеть его в столовой, слушать его приятный бархатный голос. Просто буду любить на расстоянии. И кто сказал, что такая любовь не может быть? Сколько до меня людей на земле так любили: горячо, безответно… Нет числа им. И я одна из них, теряюсь среди них. Моя любовь, быть может, не сильней их любви, но она моя, и она особенно для меня. Потому что другой такой для меня не будет. Моя любовь не повторится. Я пишу эти строки, и невольно плачу. Глаза сами заслезились, и я роняю слёзы на руки, которые набирают эти строки. Хорошо, что я одна в комнате. Ещё тьма не накрыла город, ещё не зажглись вечерние огни, и соседка Таня опять где-то пропадает…

Листья клёна ничуть не изменились. Они стоят в карандашнице и дополняют грустный вечер своей желтизной, красной желтизной, грустной желтизной, болезненной желтизной, утопающей в тоске желтизной. Желтизной, желтизной, желтизной… Я продолжаю погружаться в тоску, продолжаю чувствовать себя другую, и тихонько уходить в бесконечное странствие по лабиринтам грёз. И если я не могу быть любимой наяву тем, кого хочу, о ком мечтаю, может, я попрошу судьбу послать мне сон и встретиться с Харевским в лабиринтах грёз. Думаю, это было бы чудесно. С этой мыслью пишу последние строки, выключаю компьютер и, очень надеюсь, сегодня буду спать спокойно. Прощай, Дневничок, увидимся вскоре!

Глава 7. Сон в осеннюю ночь

Утром я проснулась рано. Сердце колотилось, и мне было радостно. Я смотрела на потолок и наблюдала розовые всполохи на фоне серой пустоты.

Сон был ярким, живым, таких снов я раньше не видела. Я пришла на лекцию к Харевскому, и жёлтая аудитория была пустой. Сначала я подумала, что перепутала время, но сверилась с календарём – оказалось, что пришла вовремя. Лекция должна была вот-вот начаться.

В просторной аудитории с рядами длинных парт было сумрачно. Я села напротив трибуны и начала ждать. На мне было лёгкое жёлтое платье до колена с короткими рукавами, и я вдруг начала зябнуть. Изо рта шёл пар. Я подула на ладони и подумала, что ещё немного – и замёрзну.

И тут я увидела его. За стеклянными дверями стоял Илья Сергеевич в синем пиджаке и розовой сорочке без галстука, с тонким кожаным портфелем под мышкой. Я улыбнулась, и он вошёл. Кашлянул в кулак.

– Извините, я, кажется, опоздал, – сказал он, – тема нашей сегодняшней лекции – роман «Мастер и Маргарита».

И он встал за трибуну, положил портфель внутрь, облокотился на локти и посмотрел мне в глаза сверху в низ. Его взгляд был смелым и пронзительным, и мы говорили без слов. Он мне рассказывал не словами, а взглядом. Этот взгляд был смелым, мужественным, желанным, мне стало тепло, и пар перестал идти изо рта. Я приоткрыла губы и сделал томный выдох, почувствовал жар своего рта, дыхание было на вкус малиновым, приятным, я словно только что поела несладкое варенье, и теперь дышала им, наслаждаясь послевкусием.

Я закрыла глаза на секунду, а когда открыла, передо мной на парте сидел Харевский. Как он здесь оказался, я не понимала, шагов не слышала… Я сидела как мышка перед змеёй, погружённая в транс. Теперь не только рот пылал жаром, но и глаза, и уши, и голые ноги, на которых лежали мои влажные ладошки с длинными пальцами, подушечки которых я вдавливала в кожу, пытаясь закрепиться в этой зыбкой реальности и задержаться здесь подольше. Ах, как же мне было хорошо!

– Мастер и Маргарита! Мастер и Маргарита! – проговорил бархатным голосом Илья Сергеевич.

И вдруг вытащил из кармана платок-паше и мягко коснулся моей щеки, убирая слезу.

Я плакала от радости. Я не верила, что со мной это происходит.

– Ты хочешь поцелуй? – спросил он.

Я открыла рот шире и почувствовала, что он наполняется ещё большим жаром. Свет в аудитории приглушился, в глазах стояли серые большие пятна, которые крутились медленно по часовой стрелке, я почувствовала сливовый запах мужского одеколона, услышала пустоту, аудитория погрузилась в тишину, звенящую, ноющую, страшную. И вдруг наши губы соприкоснулись, это было сладко. Харевский придвинулся ближе, коснулся правой тёплой рукой моей щёки, продвинул её дальше, к затылку, и мы начали целоваться нежно и сладко.

Я чувствовала его мягкие губы, его живой язычок, его пылающий рот, вкус мужчины, и я слилась с ним в единой целое. Вдруг я почувствовала его руку на моей груди, сердце закололо, дыхание перехватило, мне стало не хватать воздуха, я погружалась во что-то такое, чего раньше со мной не было, чего раньше на знала, не чувствовала, но при этом сердцем ощущала, что это то, о чём может только мечтать молодая девушка – всепоглощающая, трепетная, несомненная, ласковая и нежная любовь, та самая любовь, любовь, любовь, о которой только можно мечтать, в которую хочется погрузиться до конца с головы до ног и остаться внутри её кокона навсегда, раствориться в ней, как звёзды растворяются во вселенной, отдавая ей свои лучики.

И вот теперь я сидела, очнувшаяся ото сна, и в мокрой майке, соски мои были тверды, и я всем телом ощущала недавнюю близость с Харевским, настоящую близость, которую нельзя спутать ни с чем. Головой я понимала, что это сон. Но сердцем знала, что в жизни этот поцелуй я бы почувствовала точно также, как во сне, я знала это наверняка, ведь сердце не обманешь.

В ту минуту я поняла, что люблю. Люблю по-настоящему, без ответа, без права быть любимой. Но я люблю – и что же я могу с этим поделать? Это чувство я не могу заглушить. И должна ли? Пусть будет, раз есть, я же никому не мешаю – только себе. Только себе!

Так я пролежала с открытыми глазами долго. За окном мелькал редкий шум машин, а где-то вдалеке кричали вороны. Комната была тиха, только моё сердце стучало слишком громко, выдавая меня самой себе. Таня на другой кровати была закутана в одеяло с головой, и старалась не шуметь, чтобы не разбудить её. Ведь если она проснётся, думала я, то нарушит моё хрупкое счастье. А в те минуты я была по-настоящему счастлива.

Я провела ладонью по лицу и почувствовала, что оно всё ещё горячее. Сны ведь должны растворяться, таять, как снег на солнце… Но этот сон не уходил. Он цеплялся за меня, жил внутри меня сам по себе, стал реальностью.

Я медленно, стараясь не шуметь, села и натянула одеяло до подбородка, дрожь не отпускала. В груди жило странное ощущение – смесь сладости и боли. Я думала: «Если сон был такой яркий, может быть, он что-то значит? Может, это знак? Или предупреждение?».

Не знаю, сколько я просидела в таком положении, наверно час или два, ведь совсем потеряла время, но я сидела, пока не прозвенел будильник на телефоне Тани. Она что-то проворчала, выключила будильник, и закуталась в одеяло.

Я встала, накинула халат и прошла по коридору до ванны. Холодная вода обожгла кожу, и я посмотрела на своё отражение в зеркале. Глаза блестели, губы были припухшие, как после поцелуя. Я не узнавала себя. Передо мной стояла девушка, которая уже знает, что такое желание, которая прикоснулась к тайне, о которой раньше могла только читать в романах.

Подошла Таня и встала рядом за соседний умывальник, включила воду.

– Ты чего такая? – спросила она, мельком глянув. – Не спалось?

Я пожала плечами. Как я могла рассказать? Как можно объяснить сон, который был ярче любого дня? Сон, который сильнее любой правды?

– Да так… приснилось кое-что, – тихо сказала я и отвернулась, чтобы спрятать улыбку.

Весь день прошёл в тумане. На лекциях я не слышала половины слов, и часто дотрагивалась до лба тыльной стороной ладони, лоб был горячий.

Сейчас вечер, и я пишу тебе, дорогой Дневничок, и теперь ты знаешь обо всём. Сон просто показал мне правду, и теперь, набирая этот текст, я верю и знаю, ощущаю всем существом всепоглощающую любовь в девичьем сердце.

А что может быть желанней любви? Ничего не может быть желанней любви. Ничего.

Глава 8. Взгляд, который решил всё

Сегодня решилась моя судьба, дорогой Дневничок. Я пришла в жёлтую аудиторию одной из первых. В этой аудитории деревянные парты жёлтого цвета, поэтому я называю её жёлтой. Но стены и потолки белые, из таких белых квадратных панелей… И ещё у неё парные стеклянные двери, одна из которых заблокирована, а вторая открывается. И у этих дверей две большие железные ручки. Эти ручки как положенные на бок буквы «П», ножки которых смотрят в противоположные стороны.

Я решила довериться грёзам и сесть на то место, на которое села во сне, туда, где меня целовал Харевский… Ожидание было долгим, минуты ползли, как улитки. Аудитория наполнялась студентами, и стало шумновато. Но вот прозвенел звонок, а Харевский всё не приходил. Минут через пять он влетел в аудиторию, взволнованный. В правой руке держал за ручку портфель, он быстро шёл к кафедре и размахивал им, а затем неожиданно отпустил, и портфель полетел на стол рядом с трибуной. Затем Харевский как пушинку подхватил стул, который стоял у стола и, смеясь, подбежал с ним к двери, и вставил ножки стула в ручки двери. Затем улыбнулся широко и вернулся к трибуне

– Опоздания больше не потерплю. В прошлый раз мою лекцию три раза прерывали опаздуны. Вот теперь пусть остаются в коридоре!

И на этих словах с обратной стороны двери появились две фигуры. Дверь дёрнулась, но не поддалась.

– А вот и неудачники! – сказал Харевский, задержал взгляд на двери, а затем повернул голову к нам и на протяжении всей лекции больше не смотрел в ту сторону.

Аудитория засмеялась. Но мне было не до смеха. Я ощущала, как лицо покрывается пунцовой краской. Мне отчего-то стало не по себе. Я так распереживалась утром, готовясь к лекции, что нафантазировала многое, и теперь реальность больно щёлкала меня по носу.

Я сидела и не знала, куда деть глаза. Мне хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, чтобы никто не заметил, как я горю вся целиком. Но скрыться было некуда. Я чувствовала: каждая минута этой лекции будет для меня испытанием.

Харевский говорил быстро, с нажимом, будто хотел наверстать потерянное время.

Про что была лекция, я не понимала. Я словно тонула в озере, и пучина затягивала меня глубже и глубже. Тут бы воздуха глотнуть, не то что думать.

– «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!». Почему Булгаков сравнивает любовь с убийцей? Потому что любовь приходит неожиданно. Она страшна тем, что лишает человека защиты.

Только эти слова я запомнила, а затем лекция как будто закончилась, и аудитория опустела.

В какой-то момент я поняла, что Харевский стоит в дверях, левой рукой держит за ручку приоткрытую дверь, а в правой у него портфель. Его синий пиджак был застёгнут на верхнюю пуговицу. Из кармана торчал жёлтый платок-паше. Я ещё подумала, странное совпадение: аудитория жёлтая, и платок жёлтый.

– С вами всё в порядке? Вы как будто не на этой планете?

Илья Сергеевич смотрел на меня. А я, оцепенев, смотрела на него.

– Лекция закончилась, студенты все ушли. А вы сидите…

Харевский стоял подле меня. Я сидела в центре аудитории на первой ряду, и не могла понять, как он так быстро, почти мгновенно, преодолел расстояние от двери… Лицо его было настороженным. Нужно было что-то сказать, вся ситуация выглядела странно. Он мог подумать что-то не то.

– Я просто задумалась над вашими словами про любовь, которая выскакивает, как убийца в переулке.

– Но слова не мои, – сказал Харевский и улыбнулся. – Если вас эта фраза так поразила, то значит вы влюблены. Очень надеюсь, что не в меня, ха-ха, я женат.

И он посмотрел пристально мне в глаза. Я хотела что-то сказать, но не смогла. Глаза налились слезами, но я сдержала их.

– Как вас зовут?

– Анна…

– Послушайте, Анна. Вы прелестное юное создание. Всё проходит. И это тоже пройдёт.

С этими словами он развернулся, прошёл к двери, медленно открыл её и вышел. А я смотрела на трибуну и уже не сдерживала слёз.

Прошло ещё минут пять или десять. Я сидела неподвижно, будто всё во мне превратилось в звонкую струну, натянутую до предела. Его слова застряли в груди и не отпускали. «Всё проходит. И это тоже пройдёт». Но почему тогда так больно, будто у меня забрали что-то дорогое, чего я даже не успела по-настоящему коснуться? Внутри было смешение стыда, восторга и тоски. Я чувствовала, как меня разрывает изнутри нежность, которую некуда было деть. Хотелось укрыться одеялом, снова стать маленькой и не знать, что любовь может ранить. Но я уже знала. И от этой знания стало невыносимо тоскливо, одиноко, страшно.

Глава 9. Случилось невозможное

Дорогой Дневничок, сегодня случилось невозможное: судьба свела нас с Ильёй Сергеевичем вне расписания занятий – совершенно случайно, в университетской библиотеке. Я зашла туда после лекций – думала найти издание стихов Пастернака.

Бродя между высоких стеллажей, я внезапно увидела знакомый силуэт у полки русской литературы. Это был Харевский. Илья Сергеевич почувствовал меня, обернулся и улыбнулся. У него очень лучезарная улыбка, добрая, многозубая, искренняя. Но улыбался он не только ртом, но и глазами, всем своим существом. Он определённо был рад меня видеть. Ну а что говорить обо мне – я была просто счастлива. Такая удача, встретить его в библиотеке.

Он сделал несколько шагов навстречу и поздоровался шёпотом, и я вся утонула в этом коротком приветствии. Шёпот разлился внутри головы и овладел мной.

– Анна, вы такая бледная, что с вами?

Эти слова я слышала как в бреду. Ноги стали ватными, превратились в две макаронины, и я увидела, как стеллажи с книгами поплыли, пол оказался вверху, а потолок внизу, и я упала прямо в объятья моего любимого… Ах, я находилась между реальностью и сном, бредила наяву и была как сомнамбула.

– Да что же с вами…

Я пришла в себя сидя на полу, прижавшись к стеллажам с книгами. Быстро собралась и вернулась в реальность. Харевский склонился надо мной. Из его рта шёл мятный аромат, дыхание было горячим.

– Просто с утра ничего не ела…

– Вы итак худы, Анна… В вашем возрасте надо хорошо питаться. Ноги тонкие…

Я опустила глаза, пытаясь отыскать свои ноги и убедиться, что они действительно тонкие… Я была одета в жёлтое платье чуть выше колен, платье было лёгким, на бретельках, не до конца прикрывающее мою грудь. Я, наконец, увидела свои вытянутые ноги и невольно залюбовалась ими. Они были красивыми. Я раздвинула их и положила руки между ними, чтобы придавить юбку платья.

– Вам не нравятся мои ноги? – спросила я и почувствовала, как зарделись мои ушки.

Харевский ухмыльнулся, распрямился и хохотнул. Затем протянул руку и помог мне подняться.

Мне было хорошо, и я совсем не чувствовала никаких симптомы болезни, будто обморока и не было.

Мы прошли к столам и сели рядом.

– Так что вы ищите в библиотеке?

– Стихи Пастернака.

– Какое совпадение! Я как раз читаю Пастернака. Книга лежит у меня в портфеле. Вот она.

И Харевский достал из портфеля потрёпанный томик стихов с обложкой в золотом тиснение. Илья Сергеевич с улыбкой раскрыл книгу в середине.

– На удачу. Вот. «В траве, меж диких бальзаминов, Ромашек и лесных купав, Лежим мы, руки запрокинув И к небу головы задрав». Как мило. Держите. Почитайте. Можете не возвращать.

И Харевский захлопнул книгу и протянул мне её с улыбкой. Я сначала хотела отказаться, но сердце подсказало, что отказываться не нужно. И я взяла.

Мы немного поговорили. Я узнала, что в юности он часами просиживал в этой библиотеке, мечтал стать писателем. Он говорил, а я ловила слова, но не слова меня манили, а голос, то что он был рядом, мне не важно было, что он говорит. Мне важно было, что говорит именно он.

Говорят, любовь слепа. Наверно, и моя любовь слепа. Но Харевский казался в тот миг идеальным, богом, который сошёл с неба и говорил со мной.

Я не знала, куда деть руки. Казалось, они мешают мне жить. Я то крутила уголок жёлтого платья, то касалась пальцев книги, которую он протянул. Харевский заметил моё смущение и тихо сказал:

– Анна, вы умеете слушать. Это редкий дар.

Я смутилась ещё сильнее. Что можно ответить, если твой кумир говорит тебе такие слова? Я только кивнула, словно боялась, что звук моего голоса разрушит хрупкую магию этого вечера.

Когда он поднялся, чтобы уходить, я почувствовала пустоту, словно свет погас. Он улыбнулся и сказал:

– Берегите себя. Мы ещё увидимся.

И всё. А я осталась одна, с томиком стихов на коленях и чувством, что мне подарили часть вечности.

Ах, Дневничок… я не знаю, сон ли это был, или явь. Но если это сон – пусть он никогда не кончается.

Дорогой Дневничок, я вышла из библиотеки, прижимая к груди томик Пастернака. На улице уже темнело, фонари зажглись мягким янтарным светом, и Москва показалась вдруг совсем другой – волшебной, будто созданной только для меня.

Я шла по брусчатке и чувствовала, как подрагивают колени. Всё ещё слышала его голос, его шёпот, его смех. На секунду я закрывала глаза, и меня окутывала магия его улыбки, которой он озарил меня в библиотеке.

Ветер трепал края моего платья, я шла в короткой курте, был прохладно, и я чувствовала себя героиней какого-то романа. Разве может такое быть наяву? Чтобы судьба так щедро улыбнулась мне?

Я прошла мимо витрины книжного магазина и в отражении увидела себя – глаза сияют, щёки румяные, губы дрожат от улыбки, которую я не могу скрыть. Я стала другой за эти несколько минут рядом с ним.

Вдруг мне стало страшно: а вдруг я слишком много значимости придаю этой встрече? Для меня это чудо, а для него нет… Но тут же сердце запротестовало: нет, всё это было не напрасно.

Я зашла в кафе, пахло кофе и булочками, заказала эклер с фисташковым кремом и лате без сахара. Я не люблю капучино, это не мой кофе. Пенки терпеть не могу с детства, когда мама поила меня сладким какао.

Я положила на стол книгу, открыла её на случайной странице. И вздохнула – как будто сама судьба решила шепнуть мне ответ. «Так любить, чтоб замирало сердце, Чтобы каждый вздох – как в первый раз»…