Юность Плохиша. О восьмидесятых – без ностальгии
- -
- 100%
- +
– Хм… интересно! – отреагировал на это сообщение дедушка с чуть заметной иронией, — очень интересно! И как же выглядело это его «прознание»? – дед обернулся ко мне, — Роман?…
– Когда на классном часе меня спросили, где я беру деньги на покупку монет, я ответил, что беру их у тебя, – ответил я, – а Людмила Дмитриевна сразу же сказала: «Слышите, он сам признался, что крадёт деньги у деда!» Но я ведь не краду…
– Погоди, Роман, – прервал меня дед, и, дружелюбнейше улыбаясь класснухе, подтвердил: — он сказал чистую правду – он, действительно, берёт у меня деньги для пополнения коллекции. Я выдаю ему для этого небольшие суммы… Другое дело, что Вы, уважаемая, позволили себе превратно интерпретироваьть его слова, да ещё и сделали это при всём классе. Ну, да ладно, с этим разобрались. Ещё какие вопросы?
По реакции Людмилы Дмитриевны было видно, что к такому обороту она не была готова – но она тут же нашлась, и выпалила:
— «Небольшие суммы»?! Вы хотите сказать, что даёте ему на монеты по пять рублей? Вы знаете, что он истратил на свои монетки, и ещё кое на что – это «кое на что» она произнесла с какой-то скрытой угрозой, -целых ПЯТЬ рублей?!
– Ах, вот в чём дело! – воскликнул дед, – нет, конечно же, я даю ему не по пять рублей! На монеты у меня зарезервировано для него по ДЕСЯТЬ рублей в месяц, и ещё по десять – на книги. Кроме интереса к монетам, Роман очень любит читать, и я считаю, что у моего внука не самые плохие интересы, и стараюсь, по мере возможностей, помогать ему пополнять и его коллекцию, и семейную библиотеку. Вы считаете, что это – плохо?
– Я считаю, – выпалила Давида, которая уже, кажется, начала понимать, что почва уплывает у неё из-под ног, – что Вы, по крайней мере, обязаны контролировать, на что именно он тратит те деньги, которые Вы ему выдаёте. Вы знаете, какую он дрянь купил несколько денй назад?! – с этими словами она распахнула свой «дипломат», и выложила на стол мои давешние приобретения, – это же церковная книга! и фашистские монеты! а кроме того – доллары! Вы, как участник Великой Отечественной войны, как член партии, должны понимать, что совецкому пионеру совершенно незачем…
– Да-да, Вы абсолютно правы, – мягко прервал её дедушка, – совершенно незачем! Совершенно незачем устраивать здесь митинг – и, уж тем более, незачем создавать проблему на пустом месте. Лучше давайте спросим у Романа, что же это такое он купил, и зачем? А то, пока я вижу здесь лишь три старинных монеты и старинную книгу – слово «старинные» дед оба раза произнёс с особенным ударением, – и боюсь, что без его объяснений никак не разберусь в том, что же это такое…
Давида на этих словах деда просто поперхнулась, и не знала, что сказать – ну, а я тут же блестнул своей эрудицией, сообщив, когда и по какому поводу был отчеканен серебряный лян Китайской Республики, и для чего на Лондонском монетном дворе чеканились торговые доллары, и с какого по какое время эти серебряные монеты находились в обращении, и в каких странах они имели хождение – а под конец, сказал несколько слов и про германскую серебряную эмиссию 1935 года.
– Хм, неплохо, – сказал дедушка, – по-моему, вполне исчерпывающая информация о предмете! Сразу видно, что парень не просто собирает всё, что попало, но и имеет какое-то представление о предмете коллекционирования, об истории… Вы ведь тоже, кажется, историю преподаёте?… – и дед хитро взглянул на мою класснуху. А та сидела, покрываясь красными пятнами.
— А церковная книга?! – перешла в атаку Давиденко, – зачем совецкому пионеру эта церковная книга?! – и она указала на лежащий на столе томик Евангелия.
– Совецкому пионеру? – переспросил её дед, – так вы ж его на классном часе, вроде, сами из пионеров исключили? Кстати, зачем?… Да, и кроме того, он ведь не всю свою жизнь будет в пионерах ходить – продолжал он, – он вырастет, и, может быть, ему станет интересно узнать, что там написано?… Ведь это – тоже история, в конце концов… Ну, а пока я почитаю… Роман, – обернулся дед ко мне, — ты бы прибрал свои монеты, а? Ступай пока, составь их в альбом – а мы с Людмилой Дмитриевной ещё немножечко поговорим. И попроси, кстати, бабушку, чтобы налила и принесла мне чаю, – местоимение «мне» дед тоже выделил особо, давая понять, что угощать чаем нашу незванную гостью совсем не входит в его планы.
Я не заставил себя упрашивать: забрал со стола монеты – и был таков! А дед продолжил разговор с нашей гостьей с глазу на глаз. О чём именно они говорили, я не знаю, а подслушивать я не приучен. На протяжении ещё десяти минут из гостиной было слышно, что дед говорит ей что-то – его голос был спокоен, и только раза два или три было слышно, как старик усмехнулся. А потом из своей комнатки я услышал, как за нашей гостьей закрылась дверь. Провожать её меня не позвали, да я и не стремился принимать участие в её проводинах.
Оставшиеся до конца учебного года две недели я так и проходил в школу не в противном пионерском «сопливчике», а в строгом чёрном «взрослом» галстучке на резинке. О «бойкоте», который объявили мне, мои одноклассники, казалось, забыли: уже через пару дней они общались со мною так, будто бы ничего и не случилось. Говорят, что дети – народ отходчивый, и, возможно, это и так, но что до меня, то могу сказать лишь одно: именно с того памятного случая я стал стал презирать их. На конфликты с ними я не шёл, но и возобновлять ни с кем из них дружбу мне не хотелось. Единственное исключение я сделал для Юльки Кокориной, с которой сидел за одной партой: с нею мы по прежнему продолжали болтать на уроках, и для неё я продолжал рисовать разные смешные картинки на задней обложке её дневника. Хорошая она была девчонка, эта Юлька Кокорина…
Учебный год закончился, наступили летние каникулы, и я уехал жить на дачу вместе с бабушкой и дедом. Все мои школьные проблемы и обиды были вскоре забыты: я гонял на велике по дачному посёлку, развлекал младшую сестрёнку, бегал в лес и на речку, а вечерами читал очередную книжку о дальних странах и приключениях юных английских джентльменов – и, естественно, мечтал оказаться на их месте. Раз в месяц мы наезжали в город: дед с бабушкой получали свои пенсии, и по прежнему дел выдавал мне червонец на мои монеты – вот только, не имея возможности приезжать в клуб каждую неделю, я появлялся там раз в месяц со своим червонцем и сразу же покупал достаточно дорогие монеты – старые российские имперские медяки и европейские монеты девятнадцатого века. Сейчас, будучи опытным коллекционером, могу поручиться: детская интуиция меня тогда не обманывала, и то, что удалось приобрести в те годы, не только не было пустой тратой денег, но с годами превратилось в самые настоящие раритеты.
А когда лето закончилось, дед с бабушкой решили остаться на даче до октября, а я уехал в город и отправился в школу, в пятый класс. Возвращение в школу после трёхмесячных каникул – событие, само по себе, не добавляющее приятных эмоций, а уж о встрече со своими дражайшими лицемерами-одноклассниками, и уж особенно, с драгоценнейшей Людмилой Дмитриевной я и вовсе не мечтал… но первого сентября выяснилось, что с этого года у нас будет новая классная руководительница, молодая учительница музыки Эльвира Юрьевна (через некоторое время выяснилось, что эта самая Эльвира Юрьевна снимает комнату в квартире у родителей нашего одноклассника Мишки Герасимчука, и что этот Мишка самым бесстыжим образом подглядывает за ней, когда она принимает душ). Но это ещё не всё: Людмила Дмитриевна Давиденко больше не работала в нашей школе – вместо неё, историю нам читал совсем другой учитель, Владимир Александрович Веселов, клоун и пьяница, о котором можно написать отдельный рассказ – а про Давиду говорили, что она, вроде бы, переехала жить в Киев…
Повзрослев, я однажды вспомнил тот её памятный визит к нам домой, вспомнил и разговор, который мой дедушка провёл с моей класснухой с глазу на глаз, и – что уж греха таить? – заподозрил, что дед, желая уберечь внука от возможных неприятностей в школе, просто воспользовался какими-нибудь своими административными рычагами, позвонил куда-то… ведь он вполне мог сделать это: влияния и связей у него хватало. Но когда я напомнил об этом деду, и спросил его напрямую, не он ли приложил руку к тому, чтобы эта мразь навсегда исчезла с моих радаров, дед даже обиделся на меня:
– Ну, знаешь ли, Роман!… – воскликнул он, – уж кто-кто, а ты-то должен знать, что я такими вещами всегда брезговал заниматься!… – и дед впал в такую обиду, что мне пришлось раскошелиться на бутылочку армянского коньяка, и просидеть за нею весь вечер с ним, чтобы как-то загладить свою вину.
А ещё через несколько лет я случайно узнал о том, почему наша класснуха, метившая, между прочим, на пост директора одиннадцатой школы, летом 1983 года спешно покинула Иркутск, не сказва никому «до свидания». Эту историю рассказала мне моя приятельница Ольга Эггерт, учившаяся в той же самой школе, правда, лет на пять постарше:
— Ты Давиду помнишь? – спросила у меня Оля, когда разговор у нас однажды зашёл о школьном детстве. Я кивнул, а она продолжала: – А как ей наш класс синяков на выпускном наставил, знаешь? Как ей «тёмную» устроили? Не слышал?…
Из дальнейшего рассказа выяснилось, что Людмила Дмитриевна, которая и в самом деле имела директорские амбиции, подпортила дипломы нескольким выпускникам, закончившим школу в 1983 году. За что была бита на выпускном бале, прямо в школе, где в тёмном коридоре группа неустановленных лиц накинула ей на голову какую-то штору и несколько раз приложила свои кулаки к тому месту, где под этой шторой располагалось лицо гражданки Давиденко. Оля не раскрыла мне имён участниц экзекуции, но пикантность ситуации заключалась в том, что экзекуция была задумана и блестяще осуществлена силами девушек, без привлечения к мордобою «тяжёлой артиллерии», то есть парней.
— После этого Давида с фингалами на каждом глазу смылась с выпускного! — рассказывала моя подруга, -Скандал, конечно, был громкий, но никого так и не нашли! А как только фингалы у неё сошли, она быстро-быстро уволилась из школы, и переехала в Киев! – а я слушал всё это, и думал про себя: «Нет, что бы там ни говорили атеисты, а Бог, всё-таки, есть! И у Него для совершения добрых дел нет других рук, кроме наших!»
НАШИ ДЕТСКИЕ ИГРЫ СО СМЕРТЬЮ
Я до сих пор не знаю, как мы тогда остались живы… Сейчас, когда я вспоминаю обо всех этих приключениях, у меня мурашки пробегают по спине: ведь сколько раз тогда и я, и мои друзья могли погибнуть! Погибнуть по-глупому, погибнуть совершенно нелепо. А если и не погибнуть, то уж, во всяком случае, остаться инвалидами на всю жизнь. Некоторые, кстати, и стали инвалидами: до сих пор иногда встречаю в городе Сашку и Серёгу – у Серёги половина лица в струпьях: следствие ожога. А у Сашки вместо кисти правой руки – чёрный кожаный протез. Потому, как руку взрывом оторвало.
Нет, мы – никакие не «дети войны»: наше детство пришлось на благословенные семидесятые и восьмидесятые годы – и вообще, «спасибо партии родной за наше счастливое детство!» Просто, в детские годы мы самозабвенно играли со смертью. Как? Сейчас расскажу.
…Помнится, лет восемь или девять мне было, когда случился у меня острый приступ аппендицита. Вызванная по телефону «Скорая» увезла меня вместе с мамой в Городскую детскую больницу. Там нам сразу же сказали: готовьтесь, мол, морально – через сорок минут этого мальчишку хирург Урусов будет оперировать. А пока хирург Урусов (дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни!) готовится к операции, мы с мамой сидим и ждём в какой-то комнате, напоминающей школьный класс.
Откуда школьный класс в детской больнице? Нет, дело не в том, что у тамошних пациентов проводились школьные занятия – просто, здесь регулярно проходили практику студенты-медики, будущие детские хирурги и педиатры. И вот для них-то, в качестве наглядного пособия, на стене висит стенд под названием «Оружие детей мирного времени». И я, не смотря на острую боль, сижу и разглядываю этот стенд.
Я не знаю, каким путём попали на этот стенд экспонаты – может быть, их передали сюда из детской комнаты милиции? – но «арсенал» выглядел достаточно внушительно! Здесь вам – и рогатки («классические» деревянные и гнутые из проволоки), и достаточно профессионально сработанные арбалеты и самострелы, и самодельные духовые ружья, стреляющие заточенной велосипедной спицей, и деревянные дубинки, утыканные гвоздями… Вполне себе, такой «уголок юного киллера». Страшная коллекция. Но меня, помнится, она не вдохновила. Да и не могла меня вдохновить эта коллекция: ведь здесь были представлены только образцы, так сказать «личного вооружения» – а артиллерийских орудий, вроде того, что мы собрали во дворе у Сашки, здесь не было и в помине!
Пушка, которую изготовили мы в Сашкиной кладовке (вернее, изготовил-то её Сашка, а мы просто рядом крутились и наблюдали за процессом) была самая настоящая! Саня где-то разыскал железную трубку длиной сантиметров тридцать или сорок, и изготовил из неё ствол орудия, нарезав с одного конца резьбы, и завинтив в эту резьбу длинный винт. Потом он немного сплющил с боков то место трубки, где был вкручен винт, просверлил сбоку отверстие для фитиля – и ствол готов! Но он ведь ещё вырезал лобзиком лафет для своей мортиры, приделал к нему какие-то колёса – кажется, от детского грузовичка – одним словом, придал ей вид самого настоящего артиллерийского орудия, только маленького.
А потом состоялись испытания орудия. Эти испытания проходили, опять же, в Сашкином дворе. Этот Сашка жил в замечательном старинном деревянном доме, по соседству с нашим домом – и дом Сашкин был всем хорош, за исключением одного: все «сантехнические удобства» находились во дворе за домом, и представляли собою щелястую деревянную будку, поставленную над выгребной ямой и побеленную белой известью. Это уже потом, когда Сашкин старший брат стал работать сантехником в ДЭЗе, он «подцепил» свой родной дом и к центральному отоплению, и к водопроводу, и к канализации – а тогда, в 1980-м году, все «удобства» располагались именно на заднем дворе. И именно эти «удобства», именно этот щелястый сортир и был выбран в качестве главной цели при испытании только что сотворённой гаубицы.
Сашка вбил в дуло пушки заряд, представлявший собой средних размеров охотничью картечину – «ядро» – которую он для этих целей, скорее всего, спёр у отца. Затем достал из кармана коробок спичек, навёл дуло пушки на «главную цель», и поджёг фитиль. Когда фитиль прогорел до конца, сначала ничего не произошло, а потом грянул выстрел. В следующий момент из сортира с воплем выскочил Сашкин сосед Виталий Георгиевич, который одной рукой пытался натянуть брюки, а другой рукой прикрывал голову. Виталий Георгиевич рухнул в крапиву, взвыл и пополз куда-то. Затем замолк и притаился. А ещё через минуту-другую, убедившись, что стрельба прекратилась и опасность миновала, встал на ноги и, страшно матерясь, побрёл восвояси, на ходу застёгивая ширинку. Нам, помнится, было очень смешно наблюдать за ним сквозь щель в двери Сашкиной кладовки…
Когда Виталий Георгиевич, наконец, ушёл, мы отправились исследовать «объект» на предмет попадания заряда в цель. Картечина, которой пальнул Саня, навылет прошила и заднюю, и переднюю стенки сортира, и застряла в заборе на уровне полутора метров от земли. Несчастному Виталию Георгиевичу просто сказочно повезло, что в тот момент, когда случился выстрел, он сидел, извиняюсь, на корточках, а не стоял в полный рост. Повторяю: ему просто сказочно повезло!
Мы потом долго не могли понять, за что же это Виталий Георгиевич, работавший сторожем в располагавшемся в нашем дворе детском саду, возненавидел нас самой настоящей, какой-то взрослой ненавистью? Плохо приходилось тому, кто, пробравшись на территорию детского сада, попадал ему в руки: надранными ушами дело не обходилось – запросто можно было получить и тяжёлого, увесистого пинка! Он возненавидел нас, мальчишек – а мы, в ответ, возненавидели его, и однажды «в отместку» взорвали у него на крыльце бутылку из-под шампанского, набитую карбидом кальция.
…Прошло, наверное, лет двадцать, или ещё больше, и с Виталием Георгиевичем, состарившимся и превратившимся в маленького сухонького старичка, мы каким-то непонятным образом сдружились. Случилось это в самом начале «нулевых»: летним вечером, возвращаясь с работы, я увидел его сидящим на том самом крылечке, на котором мы когда-то приготовили для него нашу «подлянку». Сначала мы поздоровались, потом он что-то спросил, и мы разговорились – а ещё через пять минут я уже сбегал до ларька за пивом, и мы вместе расположились на крылечке, о чём-то болтая.
Постепенно мы сдружились со стариком, и я, возвращаясь с работы летними вечерами 2000-го года, уже сам покупал в киоске пиво, и спешил на крылечко к своему старшему другу – а Виталий Георгиевич, со временем, вытащил из своей кладовки и подарил мне антикварные сокровища: довоенный патефон, какие-то старинные альбомы с фотографиями, ещё что-то… Наши «посиделки» с пивом в тот год продолжались всё лето, и вот однажды постаревший сторож детского сада, гроза и ужас нашего мальчишеского детства Виталий Георгиевич сказал мне:
– Знал бы ты, как я вас ненавидел, когда вы тут пацанами бегали, стреляли из своей пушки! Ведь вы ж тогда меня в сортире чуть не пристрелили, нахуй! Я потом ведь из забора эту вашу картечину выковырял – она ж у меня над самой макушкой просвистела! Чуть пониже бы прицел взяли – и каюк мне! На Даманском китайцы не грохнули – так в собственном сортире бы пацаны сопливые укатали бы!…
Он, оказывается, в 1969-м на Даманском острове с китайцами воевал, наш Виталий Георгиевич, и даже получил там какую-то медаль или орден, ранен был… Я всего этого, конечно же, не знал.
Ну, а Сашка… Он из своей пушки в тот год дострелялся: в очередной раз, забив заряд и запалив фитиль, остался без кисти на правой руке: пушка разорвалась у него в ладони, когда он в последний момент решил куда-то развернуть дуло…
Тем же, кажется, летом 1980-го года – а может быть, уже через год, летом 1981-го, недобрый «ветер странствий и приключений» занёс нас, мальчишек, сначала в подвалы, а затем и на крышу родного дома. Дом наш был построен в начале 1950-х годов – такая, очень характерная «сталинка» о четырёх этажах, с эркерами и маленькой башенкой, выходившей на перекрёсток улицы Киевской и родного Пионерского переулка. В этой башенке располагалась одна-единственная двухкомнатная квартира, в которой жил наш приятель со смешной фамилией Пухов, и мы очень любили забираться именно туда, на крышу пятого этажа, и поливать оттуда водой прохожих. Правда, это невинное хулиганство, сходившее нам с рук, нам вскоре надоело, и через некоторое время в прохожих полетели уже болты и гайки, а потом кто-то из наших мальчишек метнул в сторону перекрёстка какую-то бомбочку, которая взорвалась в воздухе и – слава Богу! – никого не покалечила. А придурковатый мальчик Славка Рыжков как-то раз столкнул с крыши валявшийся там кирпич – тоже, слава Богу, без последствий…
Но в эти нежные, щенячьи свои годы мы рисковали не только чужими жизнями – в первую очередь, мы сами ходили по очень тонкому лезвию, рискуя сорваться и полететь в тартары. Причём, не только в переносном, но и в прямом смысле. Рядом с нашим домом стояла ещё одна «сталинка»: если наш дом выходил уличным фасадом на троттуар, то перед соседним домом было что-то, вроде чахлого скверика, и он отступал от «красной линии» метров на двадцать. Таким образом, оба дома соприкасались лишь углами: торец нашего дома выходил на этот самый скверик – а торец соседнего дома выходил в наш двор. И по этому торцу соседнего дома шла пожарная лестница. Лестница эта была необычная – по крайней мере, больше нигде в Иркутске я таких не видел: одним своим боком эта лестница примыкала к стене дома, а с другой стороны у неё были металлические перила; лестница имела очень крутой уклон, и заканчивалась маленьким балкончиком, с которого можно было попасть на чердак. Пол на этом балкончике был деревянный, и доски, из которых он был настелен, уже к началу восьмидесятых уже сгнили и рассыпались. Помню, как я наступил куда-то, и моя нога провалилась в пустоту… Ощущения – те ещё!
По всем законам физики, эти доски должны были с треском рассыпаться и провалиться под нами, но этого, почему-то, не случилось. Случилось другое: взобравшись на этот чёртов балкончик, мы прикинули, что расстояние до крыши нашего дома не так уж велико – метров около двух, не больше – и что, если хорошо оттолкнуться, то это расстояние можно перепрыгнуть (пишу это, вспоминаю – и руки покрываются липким пОтом от страха!). Уж кому в голову первому эта мысль пришла, я не помню – но мысль пришла, и прыжки начались! Сначала с балкончика на крышу – а потом обратно! Расстояние, которое нужно было преодолеть в прыжке, было не более двух метров – и, если абстрагироваться от того, что эти «кенгурячьи состязания» проходят на высоте добрых двенадцати (как не больше!) метров, то всё нормально, ага… Именно это «умение абстрагироваться», наверное, тогда им спасло меня – да и не только меня – от верной смерти! До сих пор помню, как стою я на этом ветхом балкончике, а придурок Вовка, который был старше меня на целых два года, шепчет мне: " – Ну, ты чо?! Ссышь, что ли, Ромка? Прыгай! Ты ж пацан, а не девка! Давай! Не смотри вниз – иначе не сможешь прыгать! Думай, что мы с гаража на гараж прыгаем! Ну, давай, не ссы!…»
И я прыгнул. Сначала – на крышу, а потом – обратно, с этой крыши на проклятый балкончик. Потом – опять с балкончика на крышу. И – обратно… И – опять… И Вовка прыгнул, и Андрюха… И Петька, и Саня, и Макс-Кореец. И придурок Славка, глядя на нас, тоже… Ведь мы же – не девки сопливые, мы – Настоящие Пацаны, ага.
А внизу, во дворе, сидели старухи – те самые старухи, которые постоянно придирались к нам, и которых мы терпеть не могли: и Полина Захаровна, и Мария Максимовна, и Ида Аароновна, и Зея Абрамовна. Они смотрели, как мы прыгаем туда-сюда на уровне пятого этажа, но ничего не кричали нам – они просто молча хватались за сердце и ловили воздух старческими ртами… А мы – прыгали: туда – сюда!…
* * * * *
…До сих пор просыпаюсь в холодном поту, вспоминая, как мои дворовые приятели запихнули меня в трансформаторную будку. В этой будке с утра ковырялись какие-то электрики – а потом они ушли, забыв запереть её на ключ. Так и стояла она, распахнутая, пока эти оболтусы не воспользовались тем, что я замешкался, и не запихнули меня туда. Это называлось – «Пять Минут Страха». Помню, как стоял, боясь пошевелиться, вжавшись спиной в дверь, на которую с внешней стороны навалились эти придурки – а внутри, в темноте, гудело Ужасное, Жуткое Высоковольтное Электричество. Сколько мне тогда было?… Лет восемь или девять. Но я уже очень хорошо знал, что
Тому, кто лезет в эти будки
Потом приносят незабудки! —
да и таблички с пронзённым молнией человеческим черепом и надписью «НЕ ВЛЕЗАЙ!!! УБЬЁТ!!!» способствовали формированию стойкой антипании к любым инженерным сооружениям, имеющим отношение к электричеству. Поэтому, тех нескольких минут (или, всё-таки, секунд?), что я по воле своих дружков провёл внутри этой подстанции, мне на всю жизнь хватило с избытком.
Нет, я не упрекаю и не держу зла на этих дураков – ну что с них взять?… Да и не собирались они казнить меня на «электрическом стуле» – просто, попугать хотели (и у них это очень хорошо получилось, кстати!) А вот тех горе-электриков, которые ушли и не заперли на ключ подстанцию, до сих пор мечтаю встретить! Встретить – и сказать им на ушко несколько Волшебных Слов. А каких – не скажу.
…Неправильно было бы думать, что мы росли этакими отмороженными на всю голову хулиганами, что подобные забавы были нашим единственным развлечением. Совсем нет! – мы были вполне нормальными мальчишками, и я не помню, чтобы у кого-то из нас в детском возрасте обнаруживалась какая-то патологическая жестокость. Так, например, я не помню, чтобы кто-то из моих сверстников издевался или мучил животных – наоборот: с тем же Сашкой (с тем самым, с «артиллеристом») мы сколачивали в его ограде будки для бездомных собак, таскали им какую-то еду… А уж жившую в подвале нашего дома полудикую кошку Белку подкармливал, кажется, весь двор.
Не помню я и того, чтобы у нас было принято обижать девчонок: они были, скорее, нашими приятельницами, а вовсе не объектами для насмешек и травли. Катать их на багажнике велосипеда, например, считалось, скорее, почётным, нежели зазорным делом. К тому же, наши девчонки постоянно затевали «игру в театр» – и мы с удовольствием исполняли любые, даже самые дурацкие роли, которые придумывала и поручала играть нам бессменный «драматург и режиссёр» Алёнка Бару…