Вирус 3. Тома: I, II, III

В другом месте, на центральной аллее, сохранившей старинные фонари, у искусственного небольшого озера с чудесными цветущими кувшинками, установили старинный рояль из дворца Воронцова. Блеск вечернего солнца отражался в полированной лакированной чёрной поверхности.

Людей почти не было, соседний павильон с эстрадными артистами был вне конкуренции. Лишь несколько пожилых пар терпеливо ждали, когда появятся музыканты, да ещё какой-то крепкий высокий парень сидел в небольшом отдалении на скамейке и читал газету.

Вдруг за роялем появилась она – юная пианистка с длинными волосами светлее цвета спелой пшеницы, точнее, цвета цветущей липы. Её густые локоны подхватывал и развевал лёгкий вечерний ветер. Она села за инструмент, её изящные тонкие пальцы едва-едва коснулись клавиш, и парк затих, заворожённый чарующими звуками музыки Иоганна Пахельбеля – «Канон ре мажор». В глубине аллеи показались три скрипача местной филармонии и подхватили мелодию, подходя к роялю.

Местный корреспондент делал фоторепортаж для газеты «Крымская правда». Он несколько раз сфотографировал парня, сидящего на скамейке, ловя мимику его восхищённого лица. Тот не мог оторвать взгляд от пианистки. Её игра была настолько проникновенной, что казалось, будто каждый аккорд вызывает трепетный отклик. Молодой человек был всецело поглощён игрой, совершенно не обращая внимания на мелькающий рядом объектив. Звуки музыки, словно невидимые нити, сплеталась с его душой, вызывая чувство, которое он не мог описать, только ощущать эти блаженные волны.

Вечер постепенно погрузил город во мглу, подготавливая к короткой летней ночи. Волшебство музыки заставило умолкнуть даже многочисленных птиц, обитавших в зелени парка.

Когда стих последний убывающий аккорд, раздался звук, похожий на неуверенный шум начинающегося летнего слепого дождя. Это начали аплодировать люди, находящиеся в разных уголках парка. Шум перерос в ливень аплодисментов. Прекрасная пианистка встала, поклонилась и взяла с подставки свои ноты. Парень, ранее сидевший на скамейке, был рядом. Он по-прежнему смотрел, не отрываясь, на девушку, неуверенно шагнул вперёд, потом, тряхнув головой, будто готовясь сказать что-то важное, подошёл к роялю. Пианистка повернула голову на звук шагов, и их взгляды встретились. Её глаза были глубокими, как ночное небо, и в них отражался свет фонарей.

– Вы играете так, как будто ваши пальцы касаются моего сердца, заставляя трепетать и чувствовать, что оно есть, – тихо произнёс парень.

Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то открытое, притягательное.

– Музыка – это язык души, не только того, кто написал, но и того, кто исполняет, – ответила она. – Я просто позволила ей говорить.

– Меня зовут Варгок, – он протянул ей розу, многоцветную, неординарную, казалось, найденную где-то в другой вселенной.

– Я – Лина, спасибо, – она мягко взяла цветок, коснувшись его руки, и он почувствовал тепло её нежной кожи.

Они гуляли по парку и вышли в город. Варгок оказался замечательным собеседником, с ним Лина обсуждала музыку, книги, философию жизни и даже свои мечты о гастрольных турах. Варгок узнал, что Лина – пианистка из Новгорода, приехавшая на юбилей Симферополя по приглашению городских властей. Она рассказывала ему о своей учёбе и пробных концертах, а он слушал и рассказывал разные интересные истории, похожие на сказки. Время пролетело незаметно, и, когда они остановились у гостиницы почти под утро, предрассветная мгла стала светлеть. Администратор спала, юбилей города отмечали и здесь. Лина, перегнувшись через стойку, взяла ключи от своего номера.

– Спасибо за чудесный вечер, – сказал Варгок. – Я никогда не забуду эту ночь. Я придумал стихотворение. Короткое.

– В свете софитов прячешь в ресницах

немой вызов своих томных глаз.

Как же ты близко и как далеко —

«Собака на сене» – это сказание о нас…

– Я тоже не забуду, – ответила Лина. – Музыка нас связала сегодня, и, возможно, это не случайно.

И, крепко взяв Варгока за руку, она увлекла его за собой, решив, что первый раз будет таким, как она себе представляла, с тем, кого она полюбила, как только их взгляды встретились.

Так началась история, написанная на нотных листах судьбы, история о молодом человеке и пианистке, единственная встреча которых стала началом жизни их единственной дочери.

Прекрасная пианистка так и осталась жить в Симферополе, но, став знаменитой, часто гастролировала. То ли музыка заменила ей мужа, то ли её любовь закрыла глаза на других мужчин, лишив супружеской пары.

Лина часто приводила дочь в парк, малышка подходила к мраморным львам и гладила их, сбрасывала с их спин веточки и листья, вытаскивала из изгибов мрамора окурки.

***

Теперь парк расширили и перепланировали, облагородив участки, убрав полуразрушенные старые ненужные строения и заросли колючего кустарника.

Со временем парк преобразился до неузнаваемости. На местах, где царило запустение, мусорные кучи и сорняки, раскинулся рукотворный рай, где царила атмосфера гармонии и умиротворения. Аллеи, утопающие в зелени, манили прохожих прохладной тенью, журчание фонтанов опять дарило людям ощущение покоя, а пение птиц наполняло воздух чарующими мелодиями.

С тех пор широкие новые аллеи позволяли пересечь парк по кратчайшему пути и почти не посещать некоторые участки, находящиеся в стороне от широких, прямых, как скоростные трассы, маршрутов для спешащих пересечь парк пешеходов. Забредших в закоулки неприятно удивлял постоянно присутствующий запах сырости из-за выросших между кедрами деревьев и неухоженностью старых дорожек – природа действует по своим нерукотворным правилам.

Полицейский и художник должны были встретиться. И свело этих людей то, что человек с мольбертом находился прямо на виртуальной крайней точке маршрута полицейского, патрулировавшего парк.

Художник не обернулся на шелест мокрого гравия, экономии, скрывавшей неприлично оголившиеся части металлической арматуры, выступавшей из рассыпавшихся от времени бетонных плит аллеи. Он не отвлёкся, даже когда источник шелеста приблизился к нему почти вплотную.

«Странный человек, рисует здесь под дождём… Порядок никак не нарушает, и нет повода подходить к нему», – полицейский вдруг испытал давно забытое чувство неловкости, некой неуместности своего присутствия здесь. Специфика всей его службы, постоянно связанная со сломанными человеческими судьбами и давно прошедшая молодость исчерпали лишнее сопереживание за других, давно должны были выжечь в нём избыточные чувства. Он заглянул через плечо художника на полотно картины. Там, в сплетении быстрых мазков, уже обозначился, хотя и пока неясный, скетч фигуры красивой девушки.

Художник, совершенно не обращая внимания на полицейского, всматривался куда-то в глубь аллеи и затем снова и снова добавлял штрихи к своей картине. Черты изображения становились чётче, общий набросок был понятен, но до конца работы было ещё очень далеко. В этих линиях полицейский увидел что-то знакомое и тоже утраченное, причём утраченное с болью, то, что изменило его последующую судьбу.

– Вы с натуры рисуете? Где эта девушка? Отошла? – спросил полицейский, поёживаясь: за шиворот упало несколько холодных капель с большого зонта, под которым укрылся художник.

– Там! – художник указал кистью в глубину аллеи, где виднелись только стволы розовых тонколистных сакур.

– Я там никого не вижу! Где она? – немного раздражённо, официально переспросил уже Закон устами полицейского.

– Там! – монотонно, без эмоций, ответил художник и опять отклонил кисть в сторону нескольких сакур, выросших под старыми ливанскими кедрами.

***

Мия возвращалась со свадьбы подруги. Фигуристая, светловолосая, в мамином браслете, с роскошными рубиновыми серьгами под цвет облегающего красного платья, она могла быть королевой красоты какого-нибудь вечернего бала на высоком приёме графа Воронцова, чей, уже давным-давно ставший музеем, угадывавшийся в темноте своей свежей побелкой старинный особняк взирал на тьму парка своей парой мраморных львов, уже который век украшавших парадный вход. Но Мия была не одна посреди этого парка этим иссиня-чёрным глубоким вечером, где кажется, что уже никого нет – ни шумных детей, ни их пап, держащих мячи и велосипеды, ни говорливых мам, выкатывающих в колясках дремлющих младенцев. Никого, кроме, с виду, четверых внешне обычных парней, внутри – полных отморозков.

***

– Меня, а значит, и тебя моя лучшая подруга пригласила на свадьбу. Ты пойдёшь со мной?

– Во сколько?

– После обеда, к двум, встретимся у ЗАГСа на Пушкинской.

– Нет, Мия, у меня увольнение только вечером, смогу выйти в город всего на пару часов.

За спиной курсанта выстраивалась очередь его сослуживцев. Городской телефон-автомат был единственным в Высшем училище милиции.

– Я могу встретить тебя после свадьбы и проводить домой. Или сходим на последний сеанс в кино.

– Хорошо. После ЗАГСа торжество будет в кафе рядом с парком, ты знаешь, где это. Я выйду в… часов. И у тебя будет возможность пройтись со мной по городу.

– Да, знаю! Хорошо! Я буду обязательно, даже чуть раньше. Прости, Мия, мне пора идти на построение, и ребятам звонить надо, – послеобеденное время отдыха коротко у курсантов, очередь начала слегка недовольно шуметь.

– Не опаздывай! До встречи! – Мия на том конце телефонной линии повесила трубку.

***

– Какая ты у меня красавица! – мама Мии зашла к ней в комнату.

Мия уже надела красное платье и вертелась перед зеркалом.

Мать улыбнулась – подарок пришёлся точно по фигуре дочери, красиво облегая плечи, подчёркивая небольшую грудь, изящную линию талии, приятный изгиб спортивных бёдер и прикрывая стройные ножки выше колен.

– Ты пойдёшь сегодня со своим курсантом?

– Нет, он не может идти со мной, зато встретит и проводит меня вечером. Мама, я хочу попросить тебя. Пожалуйста! Дай мне надеть твои рубиновые серьги, раз подарила это платье!

– Хорошо, я же тебе обещала, когда ты вырастешь, они будут твои. Они твои. Я ещё хочу подарить тебе мою сумочку.

– Сумочку?

Мама вышла из комнаты дочери и вернулась уже с футляром и небольшим предметом в полиэтиленовом цветастом пакете.

– Да! Вот, – мама отдала дочери футляр с серьгами.

Затем она достала из пакета превосходную маленькую женскую сумочку из красной лакированной кожи.

– Бери, теперь это твоё.

– Какая красивая! Интересный замочек! А как он открывается? – Мия восхищалась подарками.

– Потяни кнопочку чуть в сторону и от себя. Получается?

– Да, мама! Открыла! Ой, что это?

В сумочке оказался льняной мешочек с косточками от плодов японской вишни и фотография.

– Это вишнёвый талисман. Мне он достался в Японии, на гастролях. Зимой я застудила руку, и женщина-администратор, Аяка Сачико, подарила мне талисман. Когда прихватывало пальцы, я разминала талисман перед концертом, и боль уходила, а потом и совсем ушла. Ещё талисман обладает очень тонким, едва уловимым, но постоянным вишнёвым ароматом.

– Пусть остаётся в сумочке, ладно?

– Да, доча, там ему самое место, пусть остаётся. А фотография останется у меня.

Мия взяла фотографию и приблизила к лицу, вглядываясь в выцветшее изображение молодого парня, почти подростка.

– Это мой отец? Какой юный!

– Да.

Мия перевернула фотографию.

– Мама, тут стихи, только неразборчиво, затёрлось… кажется, так: «В свете софитов…», нет, не могу прочесть, эх, жаль!

Мать взяла фотографию, её пальцы нежно погладили выцветший снимок. Она чуть прикрыла глаза, словно вспоминая, и начала тихо, почти нараспев:

– В свете софитов прячешь в ресницах

немой вызов своих томных глаз.

Как же ты близко и как далеко —

«Собака на сене» – это сказание о нас,

держи расстояние на грани признания,

это наш мир и война,

это наша игра виртуальная.

Горе победы – раскрытого сердца коснуться,

счастье – в объятьях любимой утром проснуться!

Мы, как два мира в двух каплях дождя,

что в полёте столкнулись и не смогли разминуться… —

продекламировала мама и взяла фотографию из рук дочери.

– Как красиво! – Мия захлопала в ладоши.

– У тебя, моя дорогая, должна быть своя красивая и неповторимая история.

– Эх, мой курсант не умеет писать стихов, – с сожалением тихо произнесла Мия.

– Это не главное. Проза отношений может быть не менее красивой, – мягко ответила мать, улыбнувшись своим возникшим в памяти романтическим образам прошлого. Она вышла из комнаты, дав возможность дочери самой завершить таинство макияжа и прихорашивания.

***

Начальник курса с майорскими звёздами на погонах построил курсантов в две шеренги посреди казармы.

– Сегодня увольнение. Но нужно оказать срочную помощь вашему любимому, преподавателю, особо сурового в приёме отчётностей, с переездом. Загрузить-выгрузить и перетащить вещи. На будущем экзамене он с пониманием постарается рассмотреть ваши непростые отношения с учёбой. И я буду благодарен отозвавшимся. Увольнение отгуляете в следующий раз. Желающие оказать помощь, два шага вперёд!

Несколько курсантов, кандидатов на плохую оценку на грядущем экзамене, вышли вперёд.

– Мало! Вот ты, двоечник-троечник, почему стесняешься? – начальник с недовольством и нотками удивления в голосе обратился к недавнему пользователю телефона-автомата. – Ты должен был отреагировать, как яростная пробка, стартующая из бутылки взболтанного тёплого шампанского, и стоять тут! Это кому, в первую очередь, надо, мне? Ну да, ты мне опять статистику успеваемости портить будешь, устраивая забеги по пересдачам!

Курсант покачивался, переминаясь с ноги на ногу, реагируя на слова командира, но оставался на месте.

Майор усмехнулся, наблюдая за подчинённым:

– А, ясно, дама в городе ждёт?

– Девушка ждёт! – тихо ответил «двоечник-троечник».

– Ничего, подождёт до следующего раза! Или к особому приглашению тебе прямой приказ нужен, здоровяк? Я лично попрошу преподавателя, чтобы тройку поставил! Ну? Три шага вперёд!

***

Гости танцевали под итальянское диско. Мия вышла из душного зала и немного подождала под наружной яркой, неприятно гудящей, как неисправная лампа дневного света, и зазывно переливающейся цветными буквами неоновой вывеской. Её молодой человек опаздывал. Медленно погружаясь в ночь, она шла небыстрым шагом под доносящуюся из кафе затихающую песню Тото Кутуньо:

«…non dirmi che tu

vuoi andare via…»

Мия время от времени оглядывалась на ярко освещённый вход в кафе, надеялась, что её парень придёт. Желая сократить путь, девушка направилась в сторону парка.

***

Курсанты, наконец, закончили разгружать мебель и вещи из армейского грузовика и, построившись серой небольшой колонной, издалека похожей на гигантскую гусеницу, двинулись в сторону училища. Вскоре один отделился из строя и, бегом догнав отходивший от остановки троллейбус, заскочил в пустой салон, едва успев протиснуться в просвет между половинками закрывающихся дверей старого чехословацкого троллейбуса.

***

В парке уже светила полная луна. Прижавшись спиной к старому кедру, стояла окровавленная Мия. Её окружали четыре накаченных наркотиками нелюдя. У одного из глазницы торчала красная шпилька от Мииной туфельки. Он истерично хихикал – тяжёлый наркотик, помимо эйфории всемогущества, давал ещё и сильный обезболивающий эффект.

– Ты посмотри, красотка какая. Я таких красивых девок даже по телеку не видел, и тут, здрасьте вам, вот она! Как она вам хари расцарапала!

– На себя посмотри! Она тебе туфлю в глаз вогнала!

– Ой, что это, это потому я так плохо вижу, а?

– Каблук вытащи!

– Ой, что это? – негодяй нащупал сломанную шпильку, торчавшую из его перекошенной рожи. – Вот стерва! Всего-то попросили серёжками поделиться и приласкать четверых классных парней!

– Да! Нам никто не отказывает!

– А если отказывает?

– То мы… мы!

– Что мы?

– Наказываем!

– Да, накажем стерву!

Зажатым в кулаке камнем Мия сбила одноглазого с ног. Силы были слишком неравны. Остальные трое повалили Мию на землю. Девушка попыталась кричать, но лишь могла слабо шевелить разбитыми губами.

Одноглазый поднялся. Из вывороченной глазницы кусками вываливалась густая красная плоть. Он неуклюже пытался ловить эти сгустки застывающей крови. Потом вытер руки о джинсы и засмеялся:

– Да!

– Накажем её!

– Держите, держите, я сейчас, да, – одноглазый достал нож. – Что тут у нас?

– Губки, розовые губки в размазанной помаде и личико, такое красивое, какое больше никто не увидит!

– Держите крепко её!

***

Они решили, что её больше нет, что осталось лишь истерзанное, изуродованное тело, светившееся в полутьме белизной кожи через рваное в лоскуты красное платье. Они ушли.

Вишнёвые косточки из разорванной сумочки провалились в трещины напоенной кровью Мии земли.

***

Курсант подбежал к кафе. Неподалёку оказавшийся дед, копавшийся в багажнике «Запорожца», в ответ на вопрос кивнул в сторону парка.

***

Она пришла в себя. Сознание подарило ей несколько секунд. На желание.

– Я не хочу, чтобы он видел меня… такой…

***

Ночь словно приоткрыла свои двери. Из сумрака тихо шепчущей глубины старого парка вышел человек в плаще и большой шляпе.

– Не смей. Мы не вмешиваемся в судьбы временно живых. Мы лишь определяем. Ты останешься с ними!

***

Курсант подбежал к старому кедру. На земле валялись красные лохмотья, залитые кровью, рядом – разорванная маленькая сумка.

– Мия! Мия! – закричал он, ответом были лишь звук, похожий на далёкий печальный повторяющийся вой двух крупных хищных животных.

***

В милицейских сводках следующего дня сообщалось, что пропала девушка и в парке нашли четырёх мёртвых наркоманов, которых растерзали, вероятно, крупные бродячие собаки. Следователи связали эти события: характер ранения одного из них и то, что в карманах наркоманов были найдены похищенные вещи пропавшей девушки.

***

Полицейский вернулся на то место, где встретил художника. Там стоял мольберт. На картине была изображена красивая девушка в красном облегающем платье, с рубиновыми серьгами и с изящной маленькой сумочкой на плече. На красивых ножках – красные туфли-лодочки на высоких шпильках.

Словно повинуясь какому-то неведомому ранее, внезапно нахлынувшему наитию, словно тихо позвавшему его знакомому голосу, полицейский приподнял над мольбертом голову и пристально всмотрелся в темноту, туда, куда дважды указал кистью художник. Там, во мгле, в очертаниях великолепной цветущей розовой сакуры, он, спустя много лет, наконец, увидел свою Мию.

***

Старая уборщица, приходившая на работу раньше всех, не спеша поднималась по ступеням, останавливаясь и разглядывая испачканную поверхность мрамора под ногами. На белых ступенях были буро-грязные следы больших округлых мягких лап. Уборщица подошла к одному из львов. Пасть и лапы льва были испачканы густой массой, напоминавшей липкую вишнёвую краску, которая сочилась из мраморной пасти льва. Следы вели и ко второму льву, также испачканному этой жуткой, почти застывшей гущей. Словно какой-то ночной безумный студент решил испортить эти скульптуры, совершив эту нелепую инсталляцию, как месть Университету, державшему парк на своём балансе.

Уборщица открыла большим бронзовым ключом старинный замок и зашла в особняк. Там, сбоку от первого пролёта крутой лестницы, ведущей в подвал, была её каморка. В маленькое полукруглое решётчатое окошко уже пробивался утренний бесцветный свет. Уборщица надела свой серый форменный халат, с трудом натянула на руки влажные длинные резиновые перчатки. Затем она выдвинула из нижней полки никелированное ведро, хранившееся вверх дном, перевернула, нашла брусок коричневого хозяйственного мыла, наточила ножом в ведро горку стружки и кинула сверху большую махровую тряпку, некогда бывшую пляжным полотенцем. Уборщица вышла из каморки и спустилась в подвал за водой.

– Воронцова! Ты опять со львами разговариваешь? – начальник грузчиков и уборщиц – университетская толстая комендантша, пыхтя, совершала свой обход. – Заканчивай! Скоро ректор подъедет, сегодня презентация Зала ноосферы Вернадского. Зал вымыла?

– Да.

Комендантша подошла ко львам. Мрамор светился своей классической белизной со спин львов и полированных поверхностей ступеней идеально вымытой лестницы.

– И что ты их так каждый день гладишь? Кота заведи, хочешь, найду тебе котёнка?

– Нет, не надо, у меня есть два кота… дома. Они чужих не любят, особенно когда порядок нарушают.

Уборщица, едва касаясь, ладонью провела по спине льва и ушла в свою каморку. Глаза львов на мгновение вспыхнули голубым пламенем.