- -
- 100%
- +
– В Египте я приносила в жертву земле птиц, потому что… – она нахмурилась, не в силах это произнести. – Какое право они имели летать, когда моему легиону отрезали крылья.
– Понимаю, – он снова тронул лиру. Звук получился напевным.
– Ты заботишься о своем народе, я о своем, но мой народ сильнее, выживет лишь он.
Это значило, что людей не останется. Что он скажет?
– Я ни в чем и никогда не возражал тебе.
Такой беспечный ответ! Никогда! Они вместе совсем недолго, а казалось, что они были вдвоем всегда. Акте привыкла к нему. Такого раньше никогда не случалось. Ни с одним из тех правителей, при которых она существовала.
Она помнила, как пришла к нему ночью. У нее было другое имя, но она видела его тоску, память о потерянном объекте первого увлечения поразила ее настолько, что она великодушно разрешила:
– Ты можешь называть меня Акте.
Теперь это имя стало ее именем. Имена для нее были, как маски. Сколько было эпох столько и имен. Но менялись лишь эпохи и имена, сама она оставалась прежней, еще более незыблемая, чем статуи, которые вместе с ней очутились во дворце. Можно было сказать, что они поселились здесь. Неопытный взгляд мог не заметить, что это не они стали украшением дворца, а сам дворец сделался местом их обитания.
Нерон был первым, кому она честно рассказала про свой легион восставших ангелов, про падение и новую власть уже на земле, про дремлющую где-то в аду темную половину. Он старательно опускал взгляд, когда слушал ее, наверное, собирался положить все это на стихи.
– Ты император Рима, но у тебя нет столько власти, сколько у меня, хотя ты сумел ограничить сенат. Правишь ты, а они копят свое недовольство. Мне это по душе. Я люблю распри. Особенно кровавые. Люблю делать людей своими игрушками. Ты должен был бы бояться меня, как твои предшественники, но я не чувствую твоего страха.
Это тоже было удивительно. Обычно столкнувшись с холодом небес в ее лице, люди становились отчасти запуганными, отчасти впечатленными ее силой. Но не он. Он воспринял ее приход, как должное.
Нерон, как будто ни секунды не сомневался в том, что однажды такое создание, как она явится именно к нему. От его лиры исходили певучие звуки, когда он прикасался к струнам. Все рабы давно удалились, оставив лепестки роз плавать в кристально-чистой воде, охранники перед дверьми спали. Львы только делали вид, что спят.
Акте свободно расправила крылья и обернулась к Нерону.
– Кто-то ходит по дворцу и заглядывает в лица моим скульптурам, – она это ощущала всеми порами кожи. – Он что-то разглядел в них.
– Я сам пригласил его. Один сенатор, который весьма недоволен, как ты недавно выразилась, моей почти неограниченной властью. Он резко высказался в сенате недавно и даже упомянул тебя.
– Вот как! И что он сказал?
– Что-то вроде того, что смертным не место с живыми богами.
– Давай это проверим!
Она ринулась с места.
Человек с дерзкими мыслями и стальной волей действительно скитался по залам дворца, куда с недавних пор начали пускать только редких избранных. Акте позволяла сюда войти только тем, кто избран в жертву. Раз Нерон пригласил сюда этого сенатора, то хотел видеть его жертвой ее когтей. Это было занятно.
Сенатор по имени Люций скитался по залам, как по мраморному лабиринту. Раньше он хорошо ориентировался здесь, и теперь не мог понять, почему никак не может дойти до покоев императора. Все пути вроде бы были старыми и знакомыми, тем не менее, они все дальше уносили его от цели, как зеркальный лабиринт. Переходы множились, как в отражениях. Он все шел и шел, а дойти до цели никак не мог.
Акте вспорхнула наверх колонн и следила за ним оттуда. Человек внизу напоминал обеспокоенное насекомое. Теперь он уже шарахался от статуй. Видно, чем-то они его успели напугать.
Значит, ему не понравилось ее присутствие рядом с троном императора Рима. Акте выпустила когти и задумчиво разглядывала их остроту. Их стоит заточить. О человеческую плоть.
Какая-то статуя, кажется, заговорила с Люцием. Слышался тихий голос из мрамора. Это хорошо! Голоса духов, поселившихся внутри статуй, обычно сводили людей с ума. Медленно, но верно. Статуя дамы-павлина с зеркалом в руке, из которой росли перья, приковала к себе внимание сенатора.
Ее голос звучал, как вода, журчащая по камням. Слова были почти неуловимы для слуха, но носили мрачный смысл.
Акте самой пришлось навострить уши, чтобы расслышать все с высоты колонн.
Казалось, что мраморные павлиньи перья, растущие из спины, плеч, рук и затылка статуи, слегка шевелятся в такт угрожающим словам.
– Как Агриппина! – шептал мраморный голос, и каждая его фраза была словно эхо предыдущей. – Как Поппея! Как мертвая дочь Нерона!
Люций стоял спокойно, пока зеркальце в руке статуи не повернулось к нему. Оказалось, что оно отражает, как настоящее. Внутри него Люций разглядел свой собственный живот, проткнутый копьем.
Акте нагнула голову с высоты колонны, на которой сидела, чтобы тоже рассмотреть. У мраморного демона-павлина определенно имелось чувство юмора. Подбор имен многое характеризовал. Агриппина была убита острием в чрево за то, что родила Нерона и упустила контроль над ним. Поппея, вторая его супруга, умерла при родах. А дочь Поппеи… Акте даже не знала, как та умерла. Ей это было неинтересно. Главное, что Нерон сейчас был свободен и от детей, и от женщин. А это значило, что он мог принять у себя падшего ангела.
– Как твоя первая жена, – пропел голос из мрамора музыкальным эхом, и Люций отпрянул. Очевидно, участь его первой жены была не более завидной, чем судьба уже перечисленных женщин.
Акте вонзила когти в твердыню колонны, чуть провела вперед, чертя глубокие царапины прямо в мраморе. Остроту своих когтей она проверяла таким образом ни раз, и мрамор всегда стонал в ответ, словно был живым.
– Наваждение! – Люций отшатывался от всех статуй, которые попадались ему на пути. – Или просто актеры в хороших масках.
Второе предположение он проверить не решился. Он не смел прикоснуться к изваяниям.
Акте спрыгнула с высоты и плавно опустилась у него поперек дороги.
– Сенатор! – она слегка кивнула златокудрой головой, давая прядям свободно упасть на лоб. Крылья, раскрытые ореолом за спиной и причудливые старинные украшения на запястьях обычно восхищали или пугали людей. Что произойдет на этот раз с человеком, который увидел ее близко? Акте реакция людей всегда занимала.
– Говорят, ты против того, чтобы божество гуляло по дворцу твоего императора, – она плавно двинулась к нему. – Вероятно, ты предпочел бы пригласить меня на постоянное проживание в свой собственный дом.
Он был слишком изумлен, чтобы ответить, но страх уже давал о себе знать. У него подрагивали кисти рук, а вокруг уже собирались львы. Их тела мелькали между постаментов. Акте не позволяла смертным рабам заходить в изолированные от посещений залы, но львов здесь было предостаточно.
– Правда, вместе со мной тебе придется пригласить и всех моих статуй. Вижу, с некоторыми из них ты уже познакомился.
Дама-павлин подмигнула ей издалека. Мраморное лицо дернулось и застыло. Статуи любили играть: миг, движение и опять мертвая неподвижность. Даже неясно становилось, двигались они или так только показалось.
– Император не должен слушаться сената, – она обошла вокруг Люция, заглядывая поочередно в лица стоящих поблизости статуй. – Ты правильно сделал, что пришел ко мне сам. Иначе мне пришлось бы прийти в сенат, чтобы забрать тебя оттуда. Естественно силой! Я все делаю силой. У меня ее через край, – Акте могла бы легко сокрушить одну из массивных колонн, подпиравших потолок, но решила воздержаться от бессмысленного разрушения. Сокрушить человека сейчас куда важнее, чем здание. – Ты первый смертный, посмевший за века, отрыто высказаться против моего присутствия рядом с правящей особой.
Она легко обхватила когтистыми ладонями лицо Люция, который и хотел бы выхватить кинжал, который по привычке носил за поясом, но сил не хватало. Давление от присутствия рядом сверхъестественного существа обычно слишком сильно сказывалось на людях, не только разрушая их мозг, но и лишая физических сил.
– Всеми царствами и царями создан править тот, кто послан свыше. В данном случае это я. И горе тому, кто встанет на моем пути.
Ее дыхание обожгло ему лицо. Акте привыкла к тому, что дышать огнем – это ее главная разрушительная сила. Люди боялись огня, ни чуть не меньше, чем ангелы. Людские массы обычно преклонялись перед теми, кто может огнем управлять. Она могла.
Акте легко бы поставила этого зазнавшегося человека перед собой на колени, если б пожелала. Но его кровь волновала ее больше.
Кровопускание это то, что одобрят и львы. Она поманила одного из них когтями правой руки, а левой рукой со всей силы ударила в живот Люция. Ее когти вошли глубоко в плоть человеческого чрева. Не потребовался ни нож, ни копье, чтобы Люций повторил судьбу Агриппины. Его тело с пробитым насквозь окровавленным животом осело на роскошный дворцовый пол. Акте кинула вырванные внутренности рядом и подозвала львов. Пусть пируют. Чем лучше их кормить, тем больше они будут чтить свою госпожу. Скоро от тела сенатора ничего не останется, кроме костей. Кости можно будет растолочь в порошок и сделать из них чудодейственное зелье.
Акте смотрела, как львиная стая начала обед. Странно, люди ей совсем не нравились, а вот львов она полюбила.
Мучения
Лицо в обрамлении золотистых кудрей казалось ослепительно красивым. Таким может быть лицо сверхъестественного существа, а не простого человека. Так почему же тогда золотистая голова венчает плечи, одетые в ветхий дешевый наряд? Простая одежда и грубое тело так не сочеталось с роскошью неземной красоты.
При виде этого лица Октавия ощутила, как земля уходит из-под ног. Внутри все запылало от невыносимой боли. Удар огня! Она опять это ощутила. И в мыслях тут же возник простой вопрос: за что? Почему этот образ так ее терзает? Стоило ли бежать так далеко, чтобы снова столкнуться с ним?
Этот человек ее не знал. Во всяком случае, он каждый раз равнодушно проходил мимо, даже не бросив на нее взгляда. А ей от одного его вида становилось так мучительно больно, будто ее живьем сжигали в огне. Вид нечеловеческой красоты обжигал? Но только ее одну. Другие его не видели? Или же на них он не производит никакого впечатления? Как такое может быть?
Октавия видела сияющего незнакомца каждый раз лишь по нескольку секунд, а боли потом хватало на много дней. Это все равно, что получить солнечный удар. Ощущение и вправду было таким, что солнце пало с небес и теперь шагает по темным римским улицам, прикинувшись прохожим, завернувшимся в убогую одежду. Только солнцеподобную голову не скрыть. Она светиться в темноте. И, кажется, стоит лишь прикоснуться пальцами к золотым локонам, как кожа на руке сгорит.
Девушка привалилась спиной к стене какого-то здания. Дыхание перехватило. Незнакомец уже скрылся в вечерней толпе, как будто его и не было. А она не могла ни двигаться, ни говорить, такое впечатление он на нее произвел. Этот человек, как будто был повсюду. Во всяком случае, она видела его особенно часто. Он не мог всюду следовать за ней, куда бы она не отправилась. Так может, это были разные люди? Просто очень похожие на вид.
Незнакомец с золотыми локонами и бесчувственным прекрасным лицом всегда выглядел как-то по-разному, будто менял маски. Иногда она встречала его на одной улице или дороге за час по десять раз. Вдруг это просто наваждение? Но какой он реальный! Какой пронзительный у него взгляд! И каким презрительным холодом от него веет по отношению ко всем женщинам мира. Он словно хочет раздавить их всех. Именно женщин! Он ищет какую-то одну, определенную… и только она ему нужна. Другие его не интересуют.
От этого Октавия и ощущала больше всего боли. Вид незнакомца пронзал резким мучительным желанием, но было понятно, что надеяться на его взаимность бессмысленно. Его не привлекает вид смертных женщин. Он ищет то, что принадлежит ему по праву. И ревность тех, кто восхитился им, в этом случае не будет знать границ. От ревности можно даже покончить с собой. Октавия это знала. Хоть ее ревность и была направлена на пустоту. Она ни разу не видела глазами свою соперницу, но разумом ощущала ее наличие.
Люди, наводнявшие римские улицы, спешили куда-то. Они могли сбить ее с ног, могли даже раздавить. Но ей было все равно. Спазм боли от увиденного еще не прошел. Лицо, подобное золотой маске, еще несколько раз промелькнуло в толпе. Иногда казалось, что оно существует повсюду, дробясь, как солнечный свет, отраженный стеклом.
Ей стало дурно. Накатывал обморок. Октавия присела на обочину дороги, едва различая собственное отражение в луже у своих же ног. Оно тоже было прекрасно, но многоликий незнакомец этого не замечал. Он искал не ее. Ее спутанные светлые кудри, золотистые ресницы и голубые глаза не производили на него никакого впечатления. Октавия смутно помнила, что в прежни безболезненные времена, молодые люди считали редкостной ее красоту. Но ему было все равно. Так кто же он?
Есть ли у него имя? Существует ли он, как единая личность, а не мелькающее в толпе размноженное наваждение? Есть ли он вообще? Или это все ее воображение.
– Легче было бы умереть, чем терпеть его присутствие, – прошептала Октавия более для себя самой, но кто-то ее услышал. Кто-то из прохожих остановился и склонился над ней, проявляя участие. Ей бы хотелось, чтобы это был тот ослепительный красавец из толпы, но это оказался какой-то старик.
– Ты пришла в Рим издалека? – он обеспокоился, заметив, как сильно изранены ее ступни. – Ты устала? Ты голодна? Если ты бежишь от своих хозяев, то я знаю, где есть надежное укрытие.
Последние слова он прошептал так, что б не расслышали прохожие.
– Я не рабыня и никогда ею не была, – хоть ее одежды и износились, но он должен был заметить, что они никогда не могли принадлежать человеку низшего сословия. Хотя кто знает, что могли подарить хозяева своим вольноотпущенникам или любимым рабам. Говорили, что император Нерон тоже был влюблен в бывшую рабыню и, наверняка, одаривал ее всем, чем мог. Октавия была всегда свободна физически, но рабство ощущалось где-то глубоко внутри. Образ в толпе ее поработил.
В голове все еще горело от боли. Она почти не видела седого старца, заботливо рассматривавшего ее. Правда, ей не понравился какой-то символ, мелькнувший на его руке, хоть она и видела его всего лишь миг.
– Кто ты, дитя? – он слегка коснулся ее головы. – Как твое имя?
Какое-то мгновение, она сама не могла вспомнить, как оно звучит.
– Восьмая. Я восьмая по счету, – только и произнесла она. Губы сами сказали это.
Больше старик не спросил ни о чем. Он помог ей подняться. Вместе с заботой от него исходили какой-то приятный покой и душевная теплота. Странно, что совершенно чужой человек может вести себя так по отношению к кому-то, кого встретил на улице.
– Пойдем! – сказал он. – Я покажу тебе место, в котором мы собираемся по ночам. Там безопасно. Ты можешь оставаться там столько, сколько пожелаешь сама.
Метки бога и дьявола
Домиций спал. Акте села рядом с ним и молча разглядывала его. Есть ли на нем метки? Ей почему-то показалось, что есть. Но кожа юноши была чиста. Она даже отвела пальцами каштановые волосы, чтобы проверить, нет ли отметины под ними. Огненных знаков на нем не обнаружилось. Но чувствовалось, что они есть. Как странно! Она могла с уверенность сказать, что Михаил еще не встречался с ним и не пометил его для своего избранного общества убийц. Возможно, это произойдет в будущем? Обычно она не заглядывала так далеко.
Во дворце перед ней легко открывались все двери, закрытые для других, но сюда она предпочла влететь ночью через окна. Так ей было привычнее. Подглядывать за другими всегда лучше так, чтобы никто не заметил и тебя.
Юноша крепко спал на весьма неудобном ложе. Никто и не подумал отвести ему достойные его ранга покои. Ведь его вообще сюда не звали, а приняли из милости. Нужно было оставить его на съедение львам. Акте уже пожалела о том, что вмешалась и его спасла.
Спящий был красив. Он слишком сильно напоминал другого человека, которого хотелось бы забыть.
Тот другой юноша был египтянином. Кажется, его звали Таор. Кажется…
Сколько столетий с тех пор прошло? Акте не считала годы и века, как их принято считать у людей. Люди всему установили счет и все спешат запечатлеть в камне или записях, потому что сами не вечны. Люди понимают, что смертны и это делает их уязвимыми. Она посмотрела на свои заточенные когти, которые когда-то оставляли глубокие метки на стенах древних пирамид, а теперь оставляли такие же, если не более глубокие отметины, на римских колоннах. Ей нравилось оставлять свои следы, чтобы утвердить себя владелицей данных монументов, а люди просто опасались, что память о них исчезнет с их смертью. Египетские фараоны, например, желали излагать свои истории в иероглифах на стенах собственных гробниц. Так было принято. Таким образом после того, как время их жизни истекло, они все равно продолжали существовать в причудливых рисунках на внутренности пирамид. Акте людской страх исчезновения не тревожил, потому что все время в мире принадлежало ей. Она была уже до того, как мир был создан. Любимый ангел бога в раю – им когда-то была она. Затем случились молниеносное восстание и еще более молниеносное падение. Только после начал зарождаться мир. Равнина, в которую пали ее восставшие ангелы, постепенно стала превращаться в место, называемое землей. Первые люди осквернили его еще больше, чем пепел сгоревших ангельских тел, от которого по земле начала распространяться первая зараза.
Люди были смертны и в чем-то подобны скоту. Вначале они даже говорить не умели, а потом ее старый небесный противник вдохнул в них разум, и на бесплодных равнинах начали зарождаться цивилизации. Первые королевства людей, а не сверхъестественных созданий. Люди, будто в насмешку над павшими на землю или в ее недра ангелами, стали развиваться, как раса.
И все равно эта раса осталась под пятой у своих более могущественных и практически незримых для людского глаза предшественников. Те обитали прямо рядом с людьми: в лесах, водоемах, рощах и все равно люди их не замечали, но страдали от них. Когорта насмешников оказалась наиболее расположенной к людям и часто втягивала их в свои игры, чтобы медленно губить. Они строили свои города рядом с людскими и со временем могли бы породниться с человечеством. Этому следовало положить конец. Акте еще не выбрала наместника, которого к ним пошлем. Может стоить вдохнуть немного сверхъестественной силы в этого спящего юношу, сделав его таким образом своей безвольной куклой, и послать к ним на трон. Пусть правит от ее имени, пусть ее язык говорит его губами, ее глаза видят его глазами…
Акте уже склонилась над спящим юношей, желая вдохнуть струю огня из своих губ в его. Ее дыхание всегда было огненным. Оно разольется по его венам, обжигающее, как яд, и полностью вытравляющее из него все человеческие качества. Пора! Нужно сделать кого-то из людей полностью своим. Этот юноша достаточно красив, чтобы в царстве сверхъестественных созданий, его приняли ее ставленником. Акте уже раскрыла губы, из которых вырывалась струйка пламени, как вдруг за окном заворковали две холеные белые голубки. Акте легко понимала язык птиц и зверей – качество, которого были лишены все люди.
– Спит! И даже не подозревает, какая судьба ему уготована, – разобрала она в птичьем ворковании. Это были две голубицы, две особи женского пола с нахохленными веером, как у павлинов, белоснежными хвостами, и каждая из них по-своему сочувствовала красивому юноше.
– Не сокрушайся о нем, – ворковала вторая голубка. – Если бы христианский бог не выбрал его своей жертвой, то он стал бы жертвой его любимого ангела.
Христианский бог! Акте встрепенулась. Секты, собиравшиеся в злачных закоулках Рима, вызывали у нее все больше подозрений. Старый орден «Меченых», как будто оживал в них и становился все более сильным. Сама она давно не опускалась до того, чтобы скитаться по городу и заглядывать в каждую щель. Но голуби… они летали повсюду и все повидали. Их стоило послушать.
– Жаль, что одной жертвы не хватило, – продолжала первая голубка. – Тогда он потерял бы лишь своего брата, а свою жизнь сохранил. Зачем приносить в жертву сразу обоих братьев.
– Потому что они очень разные. Да, их двое. Сутки тоже разделены надвое: на день, и на ночь. Если жертвы будет сразу две и обе из одного рода, то таким образом каждая сторона получит свое: и светлая, и темная.
– Раньше было иначе, – озабоченное голубиное воркование начало резать Акте слух. Она бы впилась когтями в обеих голубей, если бы не хотела дослушать их разговор.
– Раньше бог не хотел утвердиться в мире, куда изгнал своего любимца. А теперь его новая религия готовится охватить весь мир. Скоро и нас могут начать приносить в жертвы.
– Нет, не нас, звериные жертвы отменят, но человеческих жертв будет без числа: и в прямом, и в переносном смысле.
Как много они знают! А на вид просто голуби! Акте прикусила губу. Разве до сих пор человеческих жертв хотела не она одна? С чего бы и богу их захотеть? С того, что Михаил создал из людей орден, который каждый обусловленный промежуток времени, загоняет ее в ловушку? Хоть любимый ангел бога давно проклят, но его убийцы тоже должны становиться в итоге жертвами. Таков сложный устав справедливости.
– А что насчет брата юноши? – продолжали тараторить голуби. Их воркование эхом отдавалось в ее ушах.
– Человек, называемый ныне Петром, тот, что возглавляет тайные общества молящихся, станет ему и спасителем, и палачом.
– А Домиций? – голубка впервые назвала имя.
Акте метнула гневный взгляд на окно. Зря она это сделала. Двум воркующим голубкам, должно быть, ее глаза показались сверкающими рубиновыми огнями. Птицы встрепенулись и улетели. Они не хотели, чтобы Акте сожгла их своим дыханием. Как только за минуту до этого они оказались так беспечны, что подлетели к самому окну. Наверное, так хотели посмотреть на юношу, о котором сплетничали, что совсем потеряли бдительность.
Акте сама пришла сюда, чтобы посмотреть на него. Но ее привлекла совсем не красота и участь спящего. Было что-то магическое в нем, что ее притянуло. На лице и голове нет никаких отметок. А на его груди? Акте распахнула и так уже порванную тогу и заметила края пяти неровных царапин, будто какой-то зверь провел по его коже когтями. Вот оно? Она порвала тогу до пояса, обнажая весь шрам. Метка зверя! Метка дьявола! Метка ее темной половины, безвыходно застрявшей в аду. Сатана, как называли его христиане. По сути, он был лишь ее тенью, сформированной после падения. Акте помнила: удар о землю, боль, злобный гнев отделился от нее темной тенью, и появилась вторая половина с черными крыльями и определенно мужским лицом. Темный ангел был, как отражение нее, только немного видоизмененное. Они не смогли соединиться снова в одно целое, их разбили толщи огня и земли. Не то, чтобы Акте сожалела об этом и чувствовала себя без него неполноценной, но иногда ей снилось, как притягательный голос зовет ее откуда-то из глубин мироздания или из самых недр земли. Он почти пел, и удержаться от того, чтобы последовать за ним просто не было сил. В эти моменты она могла проломить стены, чтобы его найти. Она находила потайные ходы, выстроенные ее павшими собратьями, и спускалась в самые глубины. Но чем глубже она оказывалась под землей, тем дальше становился манящий голос. Это как проклятие, знать, что тот, кто не может существовать без тебя, находится где-то рядом, но чем ближе ты к нему идешь, тем больше отдаляешься. И любые попытки соединения превращаются в пытку.
От этой пытки она страдала давно в Древнем Египте, когда как из ниоткуда появился необычный юноша по имени Таор. Он принадлежал к немху, выходцам из простонародья, которых за военные или какие-либо еще заслуги, возвысил фараон Эхнатон. Таор был чрезвычайно красив, и сейчас, вспоминая его повадки и характер, можно было с уверенностью сказать, что именно он стал первым христианином задолго до появления христианской веры вообще. Первый избранник бога отчасти был язычником, отчасти вообще атеистом. Зато его поведение и чувства полностью соответствовали теперешнему безупречному самоотречению христиан во имя спасения других. Таор считал, что его долг, как человека, принести в жертву всего себя, если от того будет хоть немного пользы любым живым существам. Желая спасти невинных пострадавших, он случайно облагодетельствовал целую армию проклятых, которые над ним весело посмеялись. Но суть не в этом. Таор был избран, чтобы спасти мир всего одним знаменательным жестом, а не долгой чередой благодеяний. Случилось так, что его заметил в глубокой ностальгии блуждавший в песках, куда некогда пали ангелы, архангел Михаил. Он то и вложил в руку юноши особое оружие, способное убить сверхъестественное создание.