Рай за обочиной (Диссоциация)
- -
- 100%
- +
Девочка ставила круглодонную колбу в чугунную подставку над горелкой. При нагревании серная кислота реагировала с органическим материалом и раствор приобретал тёмно-коричневый оттенок – оттенок разложения. Колба оставалась на огне, пока реакция не пройдёт полностью – и тогда раствор должен обесцветиться.
Эля аккуратно сметала осколки, веник словно наглаживал вытертую и затоптанную старинную плитку в кружевнх узорах. Стекло вперемежку с сором со звоном упало в мусорную корзину. Эля отправилась в лабораторию за новой колбой. По пути она остановилась в коротком тёмном коридоре и на мгновение ослепила себя включенным экраном телефона – последнее время каждое свободное мгновение она обращалась к нему.
13:48
Я разбила колбу.
Мне кажется, они обсуждали меня
Она печатала двумя большими пальцами, стуча по стеклу кончиками ногтей.
Она безнадёжно превращала диалог в мессенджере в личный дневник – поток сознания; рефлексия, боль, мысли в каждом сообщении. Она не ждала ответа, но когда же ответа долго не было – злилась до того, что под кожей начинал вибрировать, как натянутая струна, каждый нерв.
Был в 13:33
Пустота.
13:50
У меня галлюцинации. Мне показалось, что я порезалась. Я видела кровь.
Беспомощность.
В сети – зажёгся кружочек. Вскоре – погас. Её сообщения отмечены как прочитанные, но ответа – нет.
Скорый осенний вечер затемнил небо, когда закончились занятия. Кое-где в темноте горели живые жёлтые окна, сырые жёлтые листья отражали свет, словно покрытые тонкой прозрачной плёнкой. Две одногруппницы вышли из корпуса, за ними – Эля, перехватив тяжёлую скрипучую дверь. По скользкому сырому асфальту, в темноте превратившемуся в оникс, она одиноко побрела на трамвайную остановку. Подошвы тяжёлых ботинок слегка увязали в кашице из липких опавших листьев и отрывались от земли с характерным чавканьем. Палая листва медленно меняла золотистые оттенки на цвет серной кислоты, озоляющей органику.
В свете фонарей жёлтые листья, в темноте поддерживаемые невидимыми ветками, превращались в трепещущую золотую фольгу.
Вдалеке тепло светили прозрачные теплицы. Такой же тёплый, прозрачный свет бултыхался в большом трамвае, неуклюже изгибающемся на повороте. Трамвай тяжело громыхал по рельсам – узким излучинам жидкого серебра – и оглашал улицу звоном в попытках проехать по узкой улице.
Эля прошла мимо корпуса, перед входом в который кучками курили и переговаривались студенты, свернула на улицу за трамваем. За опадающими дубами уютно светились окна профессорского дома. В сторону трамвайной остановки шли студенты и студентки, в основном, парами, компаниями, отчего Эля ощущала себя совершенно одиноко. Ей было необходимо отгородиться от внешнего мира музыкой, поэтому она отошла с дороги, остановилась и полезла в сумку за наушниками и телефоном.
Пусто – заполнить пустоту.
Сама пустая – и жизнь пустая.
Холодным кончиком пальца Эля включила телефон с боковой кнопки. Когда осветился дисплей, у неё похолодело под рёбрами, как случалось всегда, когда она видела в уведомлениях о сообщении это имя – Пётр Старицкий.
17:48
Плохо
я заканчиваю
Белый трамвай проплыл мимо. Эля бросилась за ним, на самом деле пытаясь убежать от своих страхов и навязчивых мыслей – или чтобы ветер выдул их из головы. От бега стало жарко, и когда она запрыгнула в трамвай, под пальто на спине стало липко от пота.
Она уселась на свободное место, последнее в салоне, и не глядя зашла в диалог. Она написала Петру:
17:51
Давайте встретимся
Трамвай тронулся. Эля взглянула в окно и встретилась взглядом со своим полупрозрачным отражением. Деревянный профессорский домик медленно уплывал назад. В его окнах тепло горел свет, а за двускатной крышей, за его спиной, высилась тёмная стена леса.
Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне передом…
Пётр достаточно быстро ответил. Они договорились встретиться в районе вокзала, точнее – в переполненном привокзальном ресторане фастфуда. Стар ещё уточнил, что взять Эле: может, она проголодалась. Эля отказалась от чего бы то ни было. Она очень хотела есть, ощущала стонущую пустоту в животе, а ещё – у неё не было денег. Быть должной она тоже не хотела.
Стар дожидался её за столиком на двоих в углу, у туалета – других свободных мест не было. В ресторане было тепло, ярко и шумно, в особенности, шумно – от звуков с кухни. Пахло картошкой во фритюре – и у Эли от этого сильнее сводило живот.
Стар убрал со второго сиденья свои портфель и шарф и предложил Элль присесть. Перед ним на подносе стояли коробки с какой-то едой и два бумажных стакана.
– Я взял вам чай, – сказал он, – и картошку. Ну, и если хотите – угощайтесь, – и обвёл рукой свои коробки.
Элль несмело взяла тёплый стакан.
– Спасибо. Я просила… не тратьтесь на меня.
– Ну как же? – проворковал Стар. – Вы же наверняка голодненькая, после учёбы-то. Я буду есть, а вы – смотреть? Я, вот, очень голодный.
– Спасибо, – вполголоса повторила Элль опустила глаза.
Она правда была голодна, а вид и запах фастфуда только раззадоривал аппетит.
– Во сколько у вас электричка? – спросил Стар.
Элль задумалась. Снаружи доносились голоса репродукторов, объявляющих отправление и прибытие, а за спиной Стара, из панорамного вокзального окна открывался вид на освещённые перроны под выпуклыми голубыми навесами из поликарбоната. Между перронами тянулись электрички, ожидавшие пассажиров.
– Вроде – в восемнадцать-двадцать, – припомнила Элль. – А у вас?
Одной рукой обмакивая длинную картошку в кетчуп, Стар усмехнулся. У Элль всё внутри сжалось и похолодело от стыда.
– А я – в общаге, – напомнил Стар. – И общага закрывается в одиннадцать.
– А-а, – протянула Элль, запрокинув в кивке голову.
Внутренне, как и всегда, она бичевала себя за то, что была так невнимательна к людям. Старый неоднократно упоминал в диалогах, что приехал учиться из другого города, а в Москве живёт в общежитии при вузе.
Не снимая со стаканчика почти раскалённой тонкой пластиковой крышки, Элль отпила чай, горячий, приятно обжигающий. Она очень любила чай за то, что он возвращал её в чувства. А ещё, на самом деле, иногда Эле казалось, что самая настоящая Москва – здесь, на вокзалах, потому что нет никакой Москвы: ведь разве может быть город, в котором никто не живёт? В Москву все приезжают – на поездах, на электричках. И она сама – существует в пустынных станциях, говорящих одним и тем же голосом о прибытии, отправлении, опоздании… Да и она сама, которая вечно опаздывает, как утренняя электричка – кто-то в одном из чатов написал о ней: «Эля – Элька –элка – электричка».
А – Стар? Что бы написали про него эти люди?
Элль подняла на него взгляд. Она ничего не знает об этом человеке с такими большими синими глазами (цвета прибоя), даже не знает, реален ли он, реальнее тех людей в книге, которую она читает в электричках, в метро, в постели? – но как и те люди, Стар кажется ей самым живым. Он как бы отделился от всего фальшивого мира и явился ей настоящим. Только вот парадокс: она ничего не знает о нём, иногда кажется, и его имени – не знает. Своего имени тоже не знает, имярек…
Грея пальцы с короткими обгрызенными ногтями о стакан с чаем, Элль спросила:
– Как у вас прошёл день?
Стар с удовольствием начал рассказывать о своих делах: о том, как защитил лабораторную работу у чуднόго преподавателя, как с одногруппником произошло что-то смешное – но это Элль не было интересно. Она особо не вникала в его слова и пила свой чай. Это не то, что хотела слышать Элль, это слишком поверхностно и обычно для такого человека, как Стар.
А потом он замолчал, достал свой телефон (его руки приковывали взгляд Элль) и со вмиг посерьёзневшим и даже, как показалось Элль, сосредоточенным лицом начал что-то печатать. Затем, отложив телефон, Стар отрешённо вздохнул – и тут Элль подняла на него глаза. В этот момент, когда по его лицу пробежала тень напряжения, этот человек сбросил с себя напускную оболочку нормальности и обнажился настоящим. Но что так встревожило его?
– Что случилось? – участливо спросила Элль, подаваясь вперёд через стол.
Стар вмиг натянул маску спокойствия.
– Ничего. А что?
– Вы что-то так встревожено писали… – потерялась Элль.
– Разве? Просто надо было ответить приятелю.
– Ладно…
Потом они замолчали.
Из вокзала они вышли на сырую площадь у касс. Пахло дождём, шаурмой из палаток, стёртой резиной и креазотом. Прежде чем пойти к платформам, Элль спросила у Стара, державшего над ними двумя большой чёрный зонт:
– А что вам сегодня снилось?
Стар задумался, подтянув нижнюю губу кверху, лоб напрягся морщинами (такой молодой – а уже морщины).
– Честно, – прогрохотал его голос, – не помню. Последнее время я плохо запоминаю свои сны.
– Понимаю, – вздохнула Элль. – Я тоже. Это потому, что вы, наверное, не высыпаетесь. А я бы так хотела узнать, что вам снится – чтобы лучше вас понимать. Ведь во сне выходит наружу наше подсознание, потаённые мысли обволакивают нас, когда мы особенно уязвимы – когда сознание не в силах сопротивляться…
– Да, – согласился Стар. – Снами мы познаём сами себя, – и затем его ровно очерченные природным контуром сухие, обветрившиеся губы, несмотря на натяжение высохших кожных чешуек, растянулись в улыбке. – Кажется, мне сегодня снились вы.
Отгороженная волосами, Элль тоже улыбнулась – довольно. Затем она развернулась на каблуках, потянулась и на прощание обвила шею Стара руками. Тот хотел было поцеловать её, но поскольку Элль отстранилась, получилось лишь неловко коснуться губами краешка её губ.
Элль зашагала к павильонам турникетов.
– А зонт-то у вас есть?! – крикнул ей вдогонку Стар.
– Нету! – отозвалась Элль и тут же нырнула под полукруглый навес павильона.
Стар постоял ещё, посмотрел, как она пройдёт турникеты, а затем вынул телефон. Бледное сияние от дисплея осветило его грустно-задумчивое лицо.
Буквы
Вдавленная сидевшим рядом чужим пассажиром в стенку вагона, Эля склонилась над раскрытой книгой. От тусклого освещения буквы на страницах выглядели бледно, но это не смущало её. Эти буквы были её успокоением и медитацией, и то, что возникало перед её мысленным взором, как и те чувства, рождённые в ней буквы (печатные буквы-значки, серенькие словечки) – всё переживалось куда более ярки, чем все события сегодняшнего дня. Все, кроме одного… Большие синие глаза Стара смотрели на неё сквозь страницы – и когда они, внимательные, задумчивые, возникали перед ней, Эля не могла сосредоточиться ни на чём более: образы книжных героев тут же разбивались (лопались как мыльные пузыри) и буквы превращались в просто серые значки на бумаге. Вот – она зацепилась взглядом за одно слово из текста, а его обронил сегодня Стар – и вновь невыносимые синие глаза смотрят на неё между строк.
Невозможно так читать!
Эля заложила пальцем разворот (книга сложила крылья в её руках) и обернулась к окну – тёмному зеркалу, отражавшему холодные бледные лица. Отражённые люди – те, что сидели в вагоне, облитом тёплым, но тусклым светом, не обращали внимания на своих холодных доппельгангеров, а Эля смотрела пристально. Темнота, в сравнении со светом, казавшаяся ещё темнее, поглощала мир, бывший за окном вагона и обнажала людские лица, позволяя людям вглядеться в себя, но…
Эля достала телефон и попыталась запечатлеть своё отражение – задокументировать мгновение.
18:35
tuonelamanala
[фото отражения, прозрачного в чёрном окне, подписанное следующими словами:]
Что, если истинная сущность вещей проявляется, например, в отражениях в тёмном стекле, в тенях на стене?
Ещё Эля написала Петру Старицкому:
18:35
Спасибо за встречу
Замерла…
Пальцы онемели, а прикосновения к клавиатуре словно обожгли их. Стар, этот человек с синими глазами, пугает её, когда далеко. Этот плоский диалог со всплывающими на розовом фоне сообщениями, до которого низводится вся личность Стара в моменты его физического отсутствия – тревожная, но в то же время, манящая чёрная дыра, привлекательная своей смертоносностью, отчего так страшно, но прекрасно балансировать на её горизонте событий. И кажется, это не Стар отвечает ей – разве может тот, настоящий Стар, со всеми его рубленными движениями, горьким запахом одеколона, со всем его мягким голосом, уместиться в одном всплывающем облачке?..
Пётр Старицкий
18:36
Это вам спасибо, что позвали
Эля попыталась вернуться к чтению, но снова отвлеклась: сидевшая рядом грузная женщина заговорила по телефону:
– Он и сегодня в школу не пошёл! – жаловалась она кому-то на том конце провода-странное-выражение-в-век-мобильных-телефонов-архаизм, но так громко, будто жаловалась всему вагону. – Учительница звонила, говорит – он просто не пришёл на уроки, спрашивала, почему, не болеем ли? Знаешь, я уже не могу! Ну не знаю я, как заставить его в школу ходить! Он за месяц пару раз в школе появился. Я же его не контролирую. Не могу уже больше…
Эля уставилась в буквы на страницах, но на фоне надсадного голоса женщины они никак не осмыслялись. Вообще, в этот самый момент она ощутила, что так уже было (или будет): бусины слов отказываются нанизываться на нить, потому что в электричке озвученные слова (до безобразия пустые) оскверняют таинство чтения.
Странное ощущение – не привычная уже дереализация, но сродни ей. Это место, звуки, буквы-мушки, бегающие перед глазами от невозможности сосредоточиться – словно какой-то знак, константа в ежесекундно убегающем мире.
Так уже было.
Так уже есть.
Так ещё будет.
Это дежа-вю – это точка пересечения времён, когда в одном моменте сливаются прошлое, настоящее и будущее; это мгновение слияния двух реальностей, физического и метафизического, сна и реальности, Яви и Нави. Сознание словно находится сразу в нескольких временных точках, где одновременно происходит одно и то же. На перекрёстке пространства-времени.
Вечерняя электричка. Вагон, полный пассажиров. Темнота за окном. Чей-то чужой разговор по телефону. Книга на коленях.
– Месяц в школе не появлялся, нет, понимаешь? – продолжала в этой реальности грузная женщина. – Вот я ему говорила, да, что он никому не нужен будет, такой прогульщик…
Эля повернулась и посмотрела на бледное отражение этой женщины в окно. У отражения – синяки под глазами были темнее. В них таились все бессонные ночи.
Эля вздохнула.
Темноту за окном нарушил серый свет пустынной станции – и тут же погас. Проехали.
– Месяц в школе не появлялся! – отдавался эхом голос женщины. – Не появлялся… не появлялся… не появлялся…
«Я тоже подолгу могла не появляться в школе, – мысленно сказала Эля, как бы обращаясь к этой женщине, – особенно – в старших классах. А теперь я могу подолгу не появляться на парах. Потому что мне там не нравится».
Телефон в руках Эли завибрировал. Дрожь пронеслась по телу. Вспыхнул дисплей. Трясущимся пальцем Эля прикоснулась к иконке извещения о сообщении, боясь, но в то же время, надеясь увидеть имя Петра Старицкого. Разочарование: под датой имя – Таисия Капитурова. Это школьная подруга, с которой Эля почему-то до сих пор общалась, хотя их ничего не связывало…
Тая предлагала встретиться, как только Эля приедет в город.
Эля согласилась.
18:45
давай
Тая ждала на станционной площади, освещённой неоновыми вывесками кофеен и табачных ларьков. Эля надеялась не увидеть её, но Тая, высокая, в красном пальто, выглядела слишком заметно. С другой стороны, рассудила Эля, присутствие Таи, несмотря на их отношения, оттягивает то время, когда она будет дома.
– Привет, – раздался голос, мягкий, но уверенный и достаточно громкий.
Свет фонаря позолотил лицо – с узким закругляющимся лбом, незаметными прозрачными бровями и невыразительными скулами. Черты лица Таи были довольно гармоничны и даже симпатичные, однако – заурядны и блеклы. Подруга почему-то всегда невольно вызывала у Эли такую банальную ассоциацию – как моль, серая, с пыльными крыльями. Глаза у Таи были серые и волосы – льняные, длинные.
– Сколько у тебя времени? – спросила Тая, заправляя серую прядь за ухо.
– Сколько угодно, – как обычно отозвалась Эля. – Куда пойдём?
Тая пожала плечами.
– У меня есть полчаса, – предупредила она. – Надо делать историю.
Эля покачала головой. Её тёмные волосы, когда-то подстриженные под каре, но не уложенные, опали на лицо.
Они пошли во дворы.
Тая спрашивала:
– Как у тебя прошёл день?
Эля шла, запустив руки в и без того растянутые карманы пальто, сутулясь и глядя под ноги. В плечо врезался ремень тяжёлой сумки. Пальто и свитер под ним смягчали это давление. В обволакивающе-влажном воздухе пахло осенью – сырой листвой. Лицо покалывала редкая холодная морось, поэтому Эля пряталась за волосами. Изморось пропитывала волосы, пальто, акриловую шаль.
– Ты знаешь, что для определения влажности в метеорологии используются женские волосы, – внезапно, словно проигнорировав вопрос, начала Эля, – причём – обязательно прямые и светлые, потому что у них лучшая гигроскопичность?
– Что такое гигроскопичность?
– Способность материала впитывать и удерживать влагу. Почва тоже обладает гигроскопичностью. Она удерживает эту влагу под действием капиллярных сил.
Они шли по пустынной асфальтированной дорожке через двор школы, в которой ещё недавно учились вместе. На углу здания тепло светились высокие окна физкультурного зала, изнутри завешанные сетками.
– Ты говоришь, что тебе не нравится учиться, но так любишь делиться своими знаниями, – заметила Тая. – А ещё зачем-то закрываешь лицо, хотя ты такая красивая… Но неуверенная.
Эля лишь бросила на неё раздражённый взгляд, но ничего не сказала.
Тая умела время от времени попадать в больное место, когда говорила, не думая. Эля пыталась сдержаться, но далеко не всегда получалось, когда она напрягалась и занимала оборонительную позицию после слов… подруги. Вообще, она сомневалась насчёт того, может ли назвать Таю, равно как и кого бы то ни было, подругой, другом…
– Почему мы с тобой дружим? – спустя какое-то время спросила Тая задумчиво, после того, как они молча шли, размеренно шурша опавшими листьями, после того, как в темноте пронеслись несколько поездов, посылая протяжные гудки в темноту.
Эля вздохнула – или это сухой лист, подгоняемый ветром, проскрёб по асфальту (ей ещё вспомнились строки:
…Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…)
– Я не знаю, – призналась она: набрала в грудь воздуха, закрыла глаза – и выпустила слова на свободу.
Тая и прежде задавала этот вопрос, но тогда Эле казалось, что больше – себе, и Эля игнорировала, увиливала от ответа, отшучивалась. Теперь – призналась, в том числе, и самой себе.
– Может быть, потому что мы обе были одиноки в школе и нам было не с кем общаться? – предположила Эля. – Тогда почему мы с тобой общаемся до сих пор?
Тая расстроилась. Жёлтый электрический фонарь осветил её лицо: поджатые тонкие губы, рыжеватые брови изогнулись, подтянувшись вверх. Эля взглянула – и ей стало жалко Таю.
В обволакивающе-влажной осенней темноте светились окна приземистых старых домишек. Жёлтые квадраты с уютными занавесками – а за ними можно было увидеть чьи-то чужие кухни или комнаты, манящие своим теплом и обжитостью. В одном из таких домов жила и Эля, но в отличие от других, собственное жилище не казалось ей таким же притягательным. Чужие окна снаружи казались тёплыми, а своё жильё она знала изнутри. Она не хотела туда возвращается.
Накрапывал дождь. Ледяная изморось тонкими иголками жалила лицо и грудь.
– У меня есть зонт, – сказала Тая.
Эля снова посмотрела на неё. С облегчением: хорошо, что у неё есть зонт – это позволит побыть с ней вдвоём, а не дома, чуть больше времени.
Купол зонта, обтянутый прозрачной плёнкой, хлопнул и раскрылся над их головами. Вдвоём под одним зонтом стало уютнее. «Я точно запомню этот момент», – пронеслось в голове у Эли.
– Я сегодня встретилась со Старицким, – поделилась она. – Помнишь, я рассказывала?
– Да? И что вы делали?
– Ничего особенного. Посидели поели на вокзале. Поговорили. Знаешь, с ним так интересно – как будто всю жизнь друг друга знаем…
Тая обернула к ней лицо и смотрела с интересом.
– Это тот, с поэтического вечера?
– Тот, – кивнула Эля.
– А он красивый?
Эля неуверенно и даже как-то виновато передёрнула плечами. Вот здесь они ещё расходились: Эля была убеждена, что внешняя красота в человеке – далеко не самое главное качество, а для Таи наружность имела большое значение. Зачастую Тая позволяла себе комментировать внешность парней, с которыми общалась Эля, и обычно – нелицеприятно. В этот раз Эля уже заранее напряглась от мысли, что Тая может узнать, как выглядит Старицкий…
Эля сказала:
– Мне хорошо с ним. Это же не зависит от того, как он выглядит.
Тая вздохнула:
– Эль, ты красивая девушка и заслуживаешь такого же красивого парня. Вот, правда, у нас в стране красивых мужчин осталось мало из-за войны…
– Во-первых, я не «Эль»! – внезапно вспыхнула Эля. – Во-вторых, кто сказал такую глупость? Ещё ходил, наверное, потом довольный такой, думал, что охуеть какую умную вещь сказал! А в конце концов, Тая, какая тебе разница, как выглядит человек, который нравится мне?
Тая понурилась и весь вид её сделался каким-то жалобным и даже жалким. Она двумя руками вцепилась в ручку зонта, сгорбилась.
– Ты же моя подруга, – произнесла она, несмело заглушая шуршание дождливого вечера. – Я просто желаю тебе всего самого лучшего.
– Лучшего – по твоему мнению? – с металлом в голосе проговорила Эля, желая причинить своим тоном, своими словами как можно больше боли. – Тебе с ним не детей крестить! Если ты называешь меня своей подругой, то и будь моей подругой: будь со мной на равных, займи мою сторону, хоть когда-нибудь! Мне хватает бабки, мне хватает матери – того, что они за меня решают! Я сыта этим по горло!
В шелесте дождя, пропахшем жухлой листвой, послышался тихий всхлип. Узкая Таина ладонь скользнула по щеке – и её лицо исказилось. Она стала выглядеть более жалкой. Эля поджала губы и молча отвернулась. Она всё ещё стояла под тем же зонтом, запустив обе руки в карманы пальто. Дрожащей рукой Тая судорожно удерживала зонт, его купол покачивался. Холодные капли отскакивали от него и скатывались. Дождь усиливался.
Элино пальто и ажурная акриловая шаль впитывали влагу и становились тяжелее, казалось, уже не грели, а наоборот – были холодные…
А у Таи лицо было мокрое.
– Почему ты так ко мне относишься? – дрожащим голосом спрашивала она. – Мне неприятно! Я не позволю так относиться к себе!
Эля шумно вздохнула.
– Да потому что с тобой невозможно нормально разговаривать! – огрызнулась она и, всё так же держа руки в карманах, выскользнула из-под зонта и ушла в дождь.
У Эли на телефоне было несколько пропущенных…
– И где опять шлялась?! – встретила её недовольная Лидия Васильевна, нахохленная, кутаясь в голубой байковый халат.
Тощие руки в сети морщин и пигментных пятнах, узкие морщинистые губы, смыкающиеся во линию, бледные глаза и тонкие, крашенные в свекольно-бордовый, волосы, собранные сзади в низкий хвост – Лидия Васильевна, строгая преподавательница танцев на пенсии. Для своих семидесяти двух она была достаточно бодра, но характер, в том числе, и в силу возраста, имела весьма скверный.
– Ба, я устала… – вздохнула Эля, скидывая с плеча холодное пальто. – Не начинай, пожалуйста, а…
– А я вся извелась, – продолжала Лидия Васильевна железным голосом. – Ты почему трубку не берёшь, когда тебе звонят?
– Я не слышала…
– А зачем тебе мать телефон покупала? Чтобы ты свои тупые видики смотрела или сидела тыкала что-то вместо того, чтобы делом заниматься? Я всё матери скажу!
– Ба, – вздохнула Эля, – мне девятнадцать, если что…
– И что? Ума-то так и не нажила, зато хамить научилась.
Эля повесила пальто на плечики в шкаф, сделала шаг в коридор и посмотрела в глаза преградившей ей путь бабушке (странно, что в русском языке это слово употребляется, в основном, в такой ласковой форме, но в то же время, в современной литературе есть такая книга как «Похороните меня за плинтусом»).
– А то, что меня тем, что пожалуешься маме, ты не напугаешь, – нарочито смело, с вызовом заявила Эля.
Она пошла мыть руки, дыша запахами дома и скудного ужина. За шумом воды она не расслышала, как бабушка назвала её «потаскушкой», а из своей комнаты вышел дед и спросил: