История римских императоров. Том 2. Тиберий, Клавдий, Калигула

§ 1. Раскрытие заговора Друза

Консулы: Т. Статилий Тавр Сизиний и Л. Скрибоний Либо. Год Рима 767. От Р. Х. 16.

Пока Германик воевал на Рейне, в Риме тайно зрел заговор, долгое время тревоживший Тиберия и в конце концов раскрытый, что привело к гибели виновного – молодого человека знатного происхождения и с громким именем.

Друз Либо, из рода Скрибониев, правнук великого Помпея, внучатый племянник Скрибонии, первой жены Августа, а следовательно, двоюродный брат Цезарей, обладал легкомысленным нравом [1], и юношеская незрелость в нём сочеталась с природной ветреностью. Сенатор Фирмий Кат, с которым он был тесно связан, склонил его к честолюбивым замыслам, выходившим далеко за рамки возможного при тогдашних обстоятельствах и совершенно не соответствовавшим его способностям. Фирмий неустанно превозносил знатность его рода, показывал ему портреты великих предков и родственников, украшавшие залы его дома, и легко убедил его, что нет ничего столь блистательного, чего он не мог бы достичь. Он подтолкнул его к обращению за предсказаниями к магам и астрологам, чтобы узнать свою высокую судьбу и найти способ её осуществить. В ожидании неминуемого, как ему казалось, успеха он втянул его в роскошь и безумные траты, сопровождал во всех кутежах, сам влез в долги и оказался в таких же затруднениях, как Либо, чтобы ещё больше заслужить его доверие. А когда собрал против него доказательства и свидетелей, предатель сменил роль и стал доносчиком на того, кого не только вовлёк в преступление, но и сам развратил. Он попросил аудиенции у императора и через римского всадника Флакка Вескулария, имевшего доступ во дворец, донёс ему о преступлении и преступнике.

Тиберий благосклонно принял донос, но не пожелал видеть Фирмия лично, приказав ему продолжать действовать через того же Вескулария. Его целью было скрыть свои намерения и не дать Либо ни малейшего повода для подозрений. Чтобы лучше этого добиться, он предоставил ему должность претора, часто приглашал к своему столу, не проявляя ни малейших изменений в обращении или выражении лица, не проронив ни слова, выдающего гнев. И хотя он мог пресечь козни Либо, предпочитал выжидать. Эта скрытность длилась, должно быть, более года: Светоний связывает заговор Либо с мятежами в Паннонии и Германии как вторую угрозу, усилившую тревогу Тиберия.

Всё это время коварный принцепс ограничивался тайными мерами для своей безопасности. Так, когда ему предстояло совершить жертвоприношение вместе с Либо, который был жрецом, вместо стального ножа, которым обычно закалывали жертву, ему подали свинцовый. А когда Либо попросил у него частной беседы, он настоял на присутствии своего сына Друза в качестве третьего лица и, пока длился разговор, держал Либо за правую руку, будто нуждался в опоре.

Наконец дело было передано в сенат, но не по прямому указанию или приказу императора. Некто Юний, к которому Либо обращался с просьбой вызвать адских духов, сообщил об этом Фульцинию Триону. Тот был профессиональным обвинителем и, по словам Тацита, жаждал дурной славы. Тотчас он возбудил дело: явился к консулам и потребовал, чтобы сенат рассмотрел его; консулы издали указ о созыве чрезвычайного заседания, указав, что речь идёт о деле чрезвычайной важности.

Тем временем Либо, в траурной одежде, в сопровождении знатных римлянок – своих родственниц, ходил из дома в дом, умоляя близких и друзей вступиться за него и поддержать его защиту в сенате. Все отказали, ссылаясь на разные предлоги, но движимые одним страхом.

В день заседания Либо, сломленный страхом и мучительной тревогой или, как утверждают некоторые, притворяясь больным, велел нести себя в носилках до входа в сенат; войдя в зал, опираясь на брата [2], он простёр руки к Тиберию, умоляя его с величайшим смирением. Тиберий слушал его холодно, без малейшего волнения. В ответ он велел зачитать подписанные обвинителями документы, стараясь сохранить видимость беспристрастия – не смягчая обвинений, но и не усугубляя их.

У Либо было четверо обвинителей: ибо всегда находятся желающие пнуть лежачего. Помимо Фульциния и Ката (первый выступил открыто, второй долго поставлял Тиберию тайные донесения), к делу присоединились Фонтей Агриппа и Г. Вибий. Они спорили между собой, кому выступать первым и вести обвинение. Поскольку у Либо не было защитника, Вибий предложил кратко изложить суть дела, и потому его выбрали. Он представил документы, из которых следовало, что Либо дошёл до такого безумия, что спрашивал у магов, будет ли он настолько богат, чтобы замостить серебром всю Аппиеву дорогу от Рима до Брундизия. Там обнаружились и другие подобные записи, полные алчности и нелепости, скорее достойные жалости, чем наказания, если бы их не стали толковать со всей строгостью.

Но главным доказательством вины обвиняемого был список имён Цезарей и некоторых сенаторов, под которыми стояли зашифрованные пометки. Обвинитель утверждал, что они написаны рукой Либо и являются магическими знаками, начертанными с дурными намерениями. Либо отрицал это, но надеялись выяснить правду через допрос его рабов под пыткой. Было решено применить к ним дыбу. Хотя такой порядок противоречил древнему сенатскому постановлению, путь к нему открыл, как мы уже говорили, Август, придумавший лазейку для обхода закона.

Либо́н, видя свои дела в таком плачевном состоянии, просил лишь об одной милости – отсрочке на один день. Вернувшись домой, он предпринял последнюю попытку смягчить Тиберия через посредничество своего союзника П. Квириния. Однако ответ был таков: он должен обратиться к сенату.

Тем временем отряд солдат окружил его дом. Они ворвались даже в переднюю, так что можно было слышать производимый ими шум и видеть их самих. Либо́н совещался с оставшимися у него друзьями: ждать ли суда или предупредить его добровольной смертью. Его тётка Скрибония советовала ему не спешить. «Зачем вмешиваться в то, что стало делом других? – говорила она. – Решение твоей судьбы больше не зависит от тебя». Эта женщина, чью рассудительность хвалил Сенека, не одобряла поспешного отчаяния и справедливо полагала, что для её племянника нет худшей участи, чем смерть. Но в те времена самоубийство считалось героическим поступком, и Либо́н решился на него.

Однако, будучи человеком изнеженным, он пожелал перед смертью ещё раз насладиться удовольствиями роскошного пира и велел приготовить обильное угощение, что лишь усилило его сожаления и мучения. По окончании трапезы он умолял своих рабов помочь ему уйти из жизни. Но когда те отказались от этого жестокого дела, он хватал их за руки, вкладывая в них обнажённый меч. Все разбежались в ужасе, опрокинув в спешке светильники на столе. Оставшись один, Либо́н во мраке исполнил свой роковой замысел, нанеся себе два удара мечом в живот. Услышав его стоны при падении, прибежали вольноотпущенники, а солдаты, видя его смертельно раненным, удалились. Тем не менее суд над ним был завершён, как если бы он был жив, и Тиберий торжественно заявил под присягой, что, каким бы преступником ни был Либо́н, он сам ходатайствовал бы перед сенатом о сохранении ему жизни – пустая демонстрация милосердия после того, как он вынудил его умереть. Имущество Либо́на было конфисковано в пользу его обвинителей, а те из них, кто принадлежал к сенаторскому сословию, были дополнительно вознаграждены преторскими должностями.

Затем сенат опозорил память Либо́на особым постановлением, статьи которого становились всё суровее. Было решено, что его изображение не будет участвовать в погребальных процессиях его рода; что ни один из Скрибониев не сможет носить прозвище Друз; что следует вознести торжественные благодарения богам и принести дары Юпитеру, Марсу и Согласию; наконец, что день сентябрьских ид, в который Либо́н покончил с собой, будет отмечаться как праздник. Все эти пункты были предложены первыми лицами сената, наперебой старавшимися обрушить на несчастного самые жестокие и позорные обвинения, дабы доказать принцепсу своё рвение. Однако Тиберий был слишком проницателен, чтобы не понять, чем на самом деле были вызваны эти показные заявления.

Дело Либо́на, в котором оказались замешаны несколько гадателей и астрологов, послужило поводом для возобновления старых указов против этих общественных зол. Двое были казнены, остальные изгнаны из Италии. Однако Тиберий, сам веривший в астрологию и широко её использовавший, не слишком строго следил за исполнением этого постановления. Те, кто обещал отказаться от своего искусства, получили разрешение остаться в Риме.

По этому поводу Дион отметил любопытную деталь, показывающую, в какой степени Тиберий оставлял сенату свободу в некоторых решениях, а магистратам – право действовать в рамках их полномочий. При обсуждении вопроса об астрологах мнения разделились: Тиберий и его сын Друз поддержали одну сторону, а большинство сенаторов – другую. Постановление вот-вот должно было быть принято в соответствии с мнением большинства, но один трибун наложил вето, и решение не состоялось. Таким образом, сенат одержал верх над Тиберием, а трибун – над сенатом.

К безумным замыслам Либо́на я добавлю, вслед за Светонием, дерзкую выходку одного раба Агриппы Постума. Задумав спасти своего господина, но не успев опередить посланного убить его офицера, он решил выдать себя за принцепса, с которым его сходство в возрасте, росте и чертах лица было довольно велико. Сначала он похитил его прах, затем отправился на этрусский мыс Коза, где скрывался некоторое время в неизвестном месте, отращивая бороду и волосы.

Между тем сообщники самозванца исподтишка распространяли слухи, будто Агриппа жив. Сначала это был лишь шёпот, передаваемый на ухо, как обычно бывает с тем, что может не понравиться властям. Но вскоре молва разрослась – то ли из-за доверчивости невежественной толпы, то ли из-за злого умысла тех, кто искал повода для смуты. Тогда лже-Агриппа начал показываться, но с осторожностью, входя в города лишь с наступлением темноты. Зная, что истина утверждается в спокойном и обстоятельном обсуждении, тогда как ложь требует спешки и неопределённых намёков, он появлялся лишь мельком, приходил неожиданно и исчезал прежде, чем иллюзия могла рассеяться. Вся Италия наполнилась радостной вестью, что Агриппа жив и спасён особым покровительством богов. В Риме этому верили, и обманщик, ободрённый успехом, прибыл в Остию, где открыто показывался в окружении многочисленной свиты, затем вошёл в столицу, где устраивал тайные ночные сборища.

Тиберий был смущен тем, как ему поступить в подобных обстоятельствах. Применить военную силу против своего раба – значило почти что выставить себя на посмешище; позволить грубой лжи разрушиться самой собой – казалось ему решением небезопасным. Метаясь между стыдом и страхом, то он говорил себе, что ничем нельзя пренебрегать, то склонялся к мысли, что не следует всего бояться. Наконец, он приказал Саллюстию испытать пути хитрости и обмана.

Этот министр выбрал двух своих клиентов (по другим сведениям – двух солдат), поручив им втереться в доверие к лже-Агриппе, предложив ему деньги, выказав готовность служить ему и делить с ним все опасности. Они ловко выполнили поручение и, выбрав ночь, когда самозванец был не настороже, взяли с собой подкрепление, схватили его, заковали в цепи и доставили во дворец с кляпом во рту.

Император лично допросил его и, спросив, как он стал Агриппой, получил дерзкий ответ: «Так же, как ты стал Цезарем». Узнать имена его сообщников не удалось. Тиберий не осмелился казнить его публично. Его убили в укромном месте дворца, а тело тайно вынесли. Дело не имело последствий. Тиберий мудро решил его замять, и хотя считалось достоверным, что некоторые придворные чины, всадники и сенаторы помогали обманщику деньгами и советами, расследования не проводилось.

Дион дает нам повод добавить здесь еще один штрих к умеренности Тиберия, но в гораздо менее серьезном деле. Вибий Руф, тщеславный человек, чрезмерно гордился тем, что владел курульным креслом, на котором сидел диктатор Цезарь и на котором он был убит, а также тем, что был мужем Теренции, некогда супруги Цицерона. Эта дама, должно быть, была тогда уже крайне стара, так как со смерти Цицерона прошло пятьдесят восемь лет. Однако это не невозможно, ибо мы знаем от Плиния и Валерия Максима, что она перешагнула обычные пределы человеческой жизни и дожила до ста трех лет. Вибий Руф считал себя вторым Цезарем, потому что сидел на его кресле, и вторым Цицероном, потому что женился на его вдове. Столь тщеславные фантазии показались Тиберию достойными лишь смеха, и, далекий от того, чтобы бояться нового Цезаря или считать его преступником, он сделал его консулом. Имя Вибия не встречается среди ординарных консулов, так что, видимо, он был в числе заместителей.

Сенаторы по-прежнему имели право предлагать то, что считали полезным для государства. Когда наступала их очередь говорить, они могли, как во времена республики, не ограничиваться мнением по обсуждаемым вопросам, но выдвигать свои замечания и идеи – как для полезных установлений, так и для исправления злоупотреблений. Квинт Гатерий, консулярий, и Октавий Фронтон, бывший претор, воспользовавшись этим правом, обрушились с критикой на царившую в городе роскошь, и по их требованию был издан указ, запрещающий золотую посуду и предписывающий мужчинам не позорить себя и не изнеживаться (выражение Тацита) шелковыми одеждами.

Фронтон пошел дальше и потребовал регулирования касательно серебряной утвари, мебели и количества рабов. Но Азиний Галл воспротивился этому и выступил апологетом роскоши. Он заявил, что по мере роста империи увеличивались и частные богатства, и так было с древнейших времен. У Фабрициев было одно состояние, у Сципионов – другое. Положение республики определяло состояние частных лиц: когда она была стеснена, они жили скромно, а когда расширялась – богатели. В расходах на серебряную посуду, мебель и рабов не было ничего чрезмерного или скромного – все соответствовало положению владельца. Между сенаторами, всадниками и простым народом было установлено различие в богатстве и достатке не потому, что природа сделала их разными, а потому, что те, кто превосходит других рангом, должностями и достоинством своего сословия, должны также в изобилии пользоваться средствами, полезными для отдыха духа или здоровья тела. Неужели первые граждане республики должны быть обременены большими заботами, подвергаться большим опасностям и при этом лишаться облегчений, помогающих им нести бремя величия?

Эти доводы, похожие на те, что ежедневно приводятся у нас в защиту того же самого, не заслужили одобрения Тацита. «Оратор порока, – говорит этот строгий историк, – был выслушан с одобрением слушателями, которые находили в его речах оправдание своим нравам». Сам Тиберий, хотя и склонный к строгости, заявил, что сейчас не время для цензуры, и если какие-то исправления окажутся нужны, он возьмет их на себя. Действительно, он не поощрял роскошь своим примером, как мы еще заметим в другом месте.

В том же заседании сената, где происходило только что описанное, Луций Пизон, знатный сенатор, человек горячего и порывистого нрава, устроил необычную сцену. После страстной речи против интриг среди кандидатов, против продажности судей и жестокой наглости ораторов, грозивших обвинениями даже самым достойным людям, он заключил, что больше не может жить в городе, полном несправедливостей, и удалится в далекое поместье, где не будет больше слышать о человеческом роде. И тут же он собрался покинуть сенат. Тиберий был взволнован и, не довольствуясь тем, чтобы самому успокоить гнев Пизона, поручил его родным удержать его уговорами или мольбами.

Тот же Пизон вскоре вновь доказал свою бесстрашную свободу, привлекая к суду Ургуланию, любимицу Ливии, считавшую себя выше закона. Она так нагло злоупотребляла своим влиянием, что, будучи вызвана свидетельницей по делу, рассматриваемому в сенате, пренебрегла явкой. К ней отправили претора для принятия показаний, тогда как даже весталки, пользовавшиеся величайшими привилегиями, обязаны были, если им приходилось свидетельствовать в суде, являться на форум перед судьями. Ургулания презрела вызов Пизона и вместо ответа отправилась прямо во дворец императора. Пизон, будучи прав, не уступил в гордости и, хотя Ливия жаловалась на неуважение к себе, продолжал настаивать на своем с прежней твердостью.

Тиберий, разрываясь между угождением матери и необходимостью соблюдать установленные правила, решил, что удовлетворит всем требованиям, если явится в преторский суд и своим присутствием поддержит Ургуланию. Итак, он покинул дворец, приказав страже следовать за ним на почтительном расстоянии, и с важным видом, беседуя с сопровождавшими его, шел сквозь толпу народа, устремившего на него взоры. Тем временем все родственники Пизона уговаривали его отказаться от иска, но тщетно. Ливии пришлось уплатить ему требуемую сумму. Так закончилось это дело, принесшее честь Пизону и еще большую – императору.

Слишком поспешно стали восхвалять Тиберия. Впоследствии выяснилось, что он затаил глубокую обиду на Пизона, выжидая лишь случая, чтобы дать ей выход.

Тацит рассказывает здесь о споре, возникшем между Гнеем Пизоном (которого не следует путать с упомянутым ранее Пизоном) и Азинием Галлом. Речь шла о том, следует ли сенату объявлять перерыв в заседаниях, несмотря на то что Тиберий объявил о своем отсутствии на некоторое время. Пизон, напротив, утверждал, что это повод для более активной работы и что республике подобает, чтобы сенаторы и магистраты исполняли свои обязанности одинаково усердно как в присутствии, так и в отсутствие императора. Это мнение, проникнутое духом свободы, могло понравиться многим. Поскольку Пизон уже присвоил себе заслугу такого рода, Галлу оставалось лишь снискать расположение угодливостью – что он и сделал. Он доказывал, что заседания сената обретают свое главное достоинство лишь в присутствии принцепса и что следует оставить за ним право рассматривать дела, привлекающие в Рим и Италию, а также из провинций, – будь то судебные разбирательства или обсуждения в сенате. Спор разгорелся жаркий, страсти накалились с обеих сторон, но Тиберий не проявлял к этому ни малейшего интереса и не проронил ни слова. В итоге возобладало мнение о необходимости перерыва.

Однако Тиберий не сохранил того же молчания в отношении предложения Азиния Галла, которое показалось ему направленным на ослабление императорской власти. Это предложение состояло из двух основных пунктов: во-первых, Галл предлагал назначать магистратов не на один год, как было принято, а сразу на пять лет, как это делал диктатор Цезарь, а после него – триумвиры; во-вторых, он настаивал на предоставлении претуры командирам легионов, еще не занимавшим эту должность.

Нетрудно понять, почему второй пункт задел Тиберия. Все, что касалось военных, относилось к ведению императора, и хотя Тиберий в одном случае проявил столь почтительное отношение к сенату, что даже заставил высокопоставленного офицера отвечать перед этим собранием по обвинению в грабежах и насилиях, он, безусловно, не одобрял, когда первые лица сената присваивали себе право раздавать милости тем, кто состоял на службе. В ответе, который Тацит вкладывает в его уста, об этом втором пункте не сказано ни слова. Тиберий не любил раскрывать государственные тайны. Что касается первого пункта, он притворился, будто видит в этом чрезмерное усиление власти, оскорбительное для его скромности:

«Как можно возлагать на меня столь многочисленные назначения, которые повлекут за собой еще большее число отказов? Едва ли возможно ежегодно избегать недовольных, хотя бы близкая надежда на удачу в следующем году и служила утешением для тех, кто потерпел неудачу. Но как утешатся соискатели, отвергнутые на целых пять лет, и какое негодование их охватит? К тому же кто может предвидеть перемены, которые за столь долгий срок произойдут в настроениях, семейных обстоятельствах, имущественном положении подданных? Гордость овладевает теми, кто получает назначение всего за несколько месяцев до вступления в должность, – что же будет, если они в течение пяти лет будут как бы обладать магистратурой? Это значит – впятеро умножить число магистратов и ниспровергнуть законы, мудро установившие сроки, подходящие для соискания и отправления должностей».

Этой искусной речью, казалось бы направленной лишь на общее благо, он отклонил нововведение, которое могло повредить его власти, усиливая дерзость честолюбцев, обостряя жалобы недовольных и лишая его самого на пять лет средств вознаграждать тех, кто оказал ему услуги. Он знал, что надежда на будущую милость действует на людей гораздо сильнее, чем благодарность за уже полученное благодеяние.

Тогда же Тиберий раздал денежные пособия нескольким неимущим сенаторам, и это, без сомнения, побудило Марка Гортала, внука оратора Гортензия, просить у него помощи для облегчения своей нужды. Гортал мало заслуживал милости принцепса своим поведением, если он тот самый, кого Валерий Максим приводит среди примеров недостойных наследников великого имени, которое они позорят. Впрочем, его случай был весьма благоприятен. Его отец, человек дурного нрава, убитый по приказу Антония после битвы при Филиппах, разорил его. Август, считавший за честь не дать погибнуть древним родам республики, подарил ему миллион сестерциев, побуждая его жениться. Гортал повиновался, и от этого брака у него было четверо детей, еще совсем маленьких, которых он привел в преддверие сената. Когда настала его очередь высказаться, он произнес следующее:

«Отцы сенаторы! Эти дети, чей возраст и число вы видите, – плод брака, который я заключил лишь в повиновении принцепсу. Мои предки, конечно, заслужили, чтобы у них были потомки. Но поскольку обстоятельства времени мне не благоприятствовали и я не мог ни унаследовать, ни собственными трудами добыть обычные источники благосостояния знати – богатство, народную любовь, даже красноречие, которое как бы является patrimonium нашего дома, – я довольствовался скромной жизнью, не позоря своего имени и не обременя никого. По велению императора я женился. Перед вами – потомство стольких консулов, стольких диктаторов. Оно не в таком положении, чтобы вызывать зависть, и я напоминаю здесь о славе их предков лишь для того, чтобы пробудить в вас сострадание к этим детям. Под вашим покровительством, Цезарь, они достигнут тех почестей, которых вы сочтете их достойными. А пока не дайте впасть в нищету правнуков Гортензия и питомцев божественного Августа».

Тиберий отказал. Он принадлежал к числу тех, кого просьбы раздражают и кто, творя щедроты, желает, чтобы за ними признавали инициативу. Более того, готовность сената поддержать Гортала, по словам Тацита, лишь укрепила его в решимости проявить суровость. И потому он ответил с величайшей жесткостью:

«Если все бедняки станут приходить сюда просить денег для своих детей, республика истощится, не удовлетворив алчности частных лиц. И конечно, когда сенаторам дозволялось иногда отклоняться от обсуждаемого вопроса и высказывать то, что они считают полезным для государства, это делалось не для того, чтобы они пользовались этой свободой, дабы говорить о своих личных делах и умножать свое состояние, ставя сенат и принцепса перед необходимостью навлечь на себя ненависть – независимо от того, удовлетворят они просьбу или откажут. Это не просьбы, а неуместная назойливость – являться, когда сенат занят совсем другими делами, выставлять напоказ возраст и число своих детей, утомлять собрание, оказывать на него давление и чуть ли не опустошать государственную казну, которую нельзя истощать необдуманными подачками, если не пополнять ее тираническими способами. Гортал, божественный Август сделал тебе подарок, но не по твоей просьбе, и его намерением не было обязывать нас постоянно тебя одаривать. Если раз пойти по этому пути, если никто не будет больше ничего бояться или надеяться на себя и свое поведение, исчезнет соревнование, его место займет лень, и все, погрузившись в праздность, будут искать средства к существованию у других, оставаясь бесполезными для самих себя и обременительными для республики».

Этот речь одобрили лишь те, кто, по словам Тацита, привык хвалить всё, что исходит из уст принцепса, будь то хорошее или дурное, справедливое или несправедливое. Молчание или даже сдержанный ропот большей части сената дали Тиберию понять, что присутствующие недовольны. Тогда он снова взял слово и сказал, что уже ответил Горталу, но если сенат того пожелает, он выделит по двести тысяч сестерциев каждому из сыновей этого сенатора. Остальные выразили благодарность; Гортал же промолчал – то ли из страха, то ли потому, что даже в бедности сохранял некую гордость, унаследованную от знатного рода. Тиберий не смягчился по отношению к нему и равнодушно наблюдал, как дом Гортенсия скатывается к нищете.