Свет между строк

Глава 1. Девочка без имени.

Когда – то у меня было имя.

Короткое, тёплое, как дыхание перед сном.

Такое, которое шепчут в темноте, когда кто – то накрывает тебя одеялом и говорит: «спи».

Имя, что звучало мягко, будто обещание, что завтра будет светло.

Потом его смыло.

Не водой – гнилыми словами, с запахом дешёвого спирта, табака и усталости.

Сначала шепотом, потом громче, срываясь на крик, пока само имя не утонуло в грязи.

Так звали чаще. Так и осталось.

Имя стало кличкой. Потом обидой. Потом звуком, от которого сжималось внутри.

Имя ушло первым.

За ним – всё остальное.

То, кем я была, то, что могла любить, всё, что имело очертания.

Теперь, когда кто – то спрашивает, кто я, ответ не приходит.

Только гул внутри, как после удара по стене.

Ни боли, ни звука – просто отголосок.

Девочка без имени.

Девочка, у которой было слишком много имён – гадких, липких, оставляющих след, как ожог.

Все они мои, но ни одно не принадлежит.

Всё, что было до, будто замуровано за стеной – глухой, холодной, без единой трещины.

Я знаю, что там что – то есть: смех, свет, лицо, имя.

Но сколько ни тянусь – касаюсь только камня.

И тогда кажется, что раньше я не жила, а просто ждала, когда начнётся эта тьма.

Первые воспоминания не похожи на детство.

Нет игрушек, нет колыбельных, нет родных добрых рук.

Только ночь.

Тёмные, полупустые улицы, где я бегу, едва дыша.

От кого? Не помню. Или не хочу помнить.

Помню только холод асфальта под босыми ногами – жёсткий, шероховатый, будто сам город пытается удержать.

Осколки стекла впиваются в кожу.

Голод скручивает живот до спазма, дыхание рвётся кусками.

В груди пульсирует страх – липкий, животный,

тот, что учит выживать без инструкций.

Воздух режет лёгкие, как стекло.

Я бегу, не зная зачем.

Просто чувствую: остановлюсь – исчезну.

Пахнет кровью.

Не улицей – мной.

Кровь въелась в кожу, в волосы, в дыхание.

Вкус железа не уходит – он стал частью языка.

Под этим запахом – дым, гарь, жженая древесина.

Будто кто – то поджёг само небо.

Я бегу, пока хватает сил, и сворачиваю в узкий переулок.

Слева – обшарпанные дома с окнами, как глухие глаза.

Справа – забор из ржавого железа, на котором следы копоти.

Тупик.

Единственное укрытие – мусорный бак у стены.

Большой, ржавый, пахнущий кислым, но безопасный.

Я забираюсь внутрь, прячу ноги, накрываюсь мусорными пакетами, зажимаю рот ладонями.

Нужно исчезнуть.

Нужно стать воздухом, мусором, чем угодно – только не собой.

Тишина.

Потом шаги.

Тяжёлые, мужские.

Слышно, как кто – то спотыкается, как ругается.

Голоса сорваны, злые, с оттенком паники.

– Ты чёртов псих, Том! Я сказал – тихо и быстро!

– Она на меня кинулась! Я не хотел!

– Не хотел?! Ты женщину пристрелил, блять! Будем надеяться, что огонь всё сожрёт.

– Я запаниковал! Он говорил, никого не будет!

– Этот ублюдок много чего говорил! Мы клюнули, и вот теперь тонем в этом дерьме!

Внезапный удар по баку заставляет всё внутри вздрогнуть.

Металл дрожит, звенит, звук проходит сквозь меня, как ток.

Я втягиваю воздух, вдавливаю ладонь в рот,

чувствую вкус мусора и крови.

Страх ползёт по телу, оставляя холодные пятна.

Пауза.

Воздух звенит.

Каждый вдох – как нож.

Сердце стучит громче, чем шаги.

Я уверена: они слышат.

– Он за это заплатит, – говорит один. Голос сиплый, острый.

– Оставь. Потом разберёмся. Сейчас важно то, что нас могли заметить.

– Да пошло оно всё! Я думал только о том, как бы вытащить свою задницу из этого ада. Кто знал, что пламя выйдет из под контроля? – он почти срывается. – Ещё секунда – и нас бы подали с гарниром. Но, чёрт, кажется, видел, как та девчонка выбралась. Руку даю на отсечение.

– Не неси херни, Том, – сиплый срывается. – Мы устроили настоящее файер – шоу. Если она и выбралась, то после увиденного… – он обрывает. – Теперь она едва ли отличит нас от теней. Никто не поверит, даже если заговорит.

Шорох.

– Ты слышал? – шепчет молодой.

Я замираю, сжимаюсь.

Пакет липнет к лицу.

Кожа под бинтом пульсирует – ожог будто вспыхивает заново.

Я считаю вдохи: раз, два, три…

Если дышать реже, сердце станет тише.

Если сердце тише – может, мир забудет обо мне.

Их голоса уходят, как прибой.

Шаги постепенно стихают.

Только треск пламени где – то вдали – оно всё ещё живёт, глотает дома, имена, людей.

Потом сирена.

Далеко. Потом ближе.

Красный свет разливается по стенам, бьётся на стекле.

Я не понимаю, где нахожусь.

Мир будто наклонился, и я скатываюсь вниз.

Я опускаюсь ниже, в темноту, где не больно.

Звуки распадаются – шаги, треск, потом только гул, будто под водой.

И вдруг – свет. Полосы.

Кто – то кричит.

Руки тянут дверь бака.

Я пытаюсь оттолкнуться, но сил нет.

– Эй… тихо, девочка, всё… всё… – голос глухой, будто издалека.

Пальцы ищут пульс на шее.

– Пульс слабый. Срочно носилки.

Звуки тают, как вода уходит в землю.

Остаются только сирены, запах дыма и эхо голосов.

– Нашли во дворе. Ребёнок. Жива.

– Данные?

– Никаких. Ни имени.

Я не открываю глаз.

Пусть не спрашивают.

Пусть не смотрят.

Если у меня нет имени, значит, нет прошлого.

А без прошлого – можно начать заново.

Ночью просыпаюсь.

Пахнет лекарствами и потом.

Рука пульсирует под бинтом,

ожог жжёт, как напоминание: ты всё ещё здесь.

На запястье – тонкий след, будто клеймо.

Память, которую не стереть.

Пусть останется.

Пусть жжёт.

Это не шрам – доказательство.

Я выжила.

То, что сгорело, не вернётся.

Имя – прах.

Я чувствую, как его пыль осела во мне,

и теперь – не мешает дышать.

Я не обязана возвращать старое.

Я могу выбрать.

Моё имя.

Я беру его сама.

Не с чужих губ, не из документов.

Изнутри.

Я – Нова.

Глава 2. Новая реальность.

Белые стены пахнут лекарствами и чем-то сладким – будто сам воздух пытается казаться добрым.

Свет ровный, стерильный, без теней. Он проникает в глаза и стирает края вещей.

Здесь не живут – за тобой просто наблюдают.

Люди в белом ходят туда-сюда,

говорят вполголоса, будто боятся, что слова могут разбудить что-то спящее.

Шуршание халатов, щелчки ручек, стук каблуков по линолеуму – их язык.

Они двигаются уверенно, будто каждый знает, куда идёт.

И только я лежу неподвижно – как ошибка в тексте, которую никто не решается исправить.

– Имя?

– Возраст?

– Где родители?

Вопросы задаются одинаковыми лицами, будто это кнопки на панели.

Я молчу. Не потому что не знаю – просто не хочу.

Имя – то, что отбирают первым.

Теперь я его не отдаю.

Когда спрашивают снова, я отвечаю тихо:

– Нова.

Слово выходит сухо, почти режет язык.

Нова – как вспышка, короткая и яркая.

Медсестра записывает, не поднимая глаз.

А я смотрю, как моё новое имя превращается в печатные буквы,

и впервые за долгое время чувствую покой.

Будто теперь меня нельзя просто стереть.

Иногда заходят мужчины в форме.

Голоса у них ровные, сдержанные, каждое слово – как камень в строю.

Они говорят коротко, будто экономят дыхание.

Я слушаю их, как будто сквозь толщу воды – слова доходят приглушённо,

но смысл всё равно режет по краю.

Мне ближе капельница.

Кап-кап-кап – медленный ритм, чужое сердце в моей комнате.

Щелчок выключателя. Шорох простыни.

Это звуки, в которых нет вопросов.

Когда они уходят, я долго смотрю на дверь.

За ней – мир, где всё ещё горит.

Просто другими способами.

Появляется женщина в светлом кардигане.

Не в халате – значит, не врач.

Её запах другой: книжная пыль, кофе, немного тепла.

Она улыбается осторожно, как будто проверяет,

выдержит ли улыбка мой взгляд.

– Можно просто поговорить. Без правил, – говорит она.

Мы сидим в маленькой комнате, где стены окрашены в тёплый жёлтый,

но свет всё равно кажется искусственным.

На подоконнике – фикус.

Единственное существо,

которое чувствует себя здесь уверенно.

– Что ты чувствуешь, Нова?

Я пожимаю плечами.

Она ждёт.

Я молчу.

Потом рисую – дом, солнце без лица, линию пламени.

Она кивает.

– Хороший рисунок. Через них можно рассказывать.

Я не рассказываю.

Слова острые, как осколки.

Начни – порежешься.

Ночью свет не гаснет полностью.

Дежурная лампа заливает стены бледным сиянием,

и они становятся похожи на кожу.

Из соседней палаты доносятся кашель и плач —

кто-то зовёт маму, задыхаясь между звуками.

Иногда кажется, что этот сон общий —

один на всех, просто у каждого своя роль.

В коридоре гудит тележка с медикаментами,

запах антисептика смешивается с запахом халвы,

которую кто-то ел тайком.

Мелочи держат мир на месте.

Однажды медсестра приносит мне зеркало.

Маленькое, с трещиной.

– Умывайся, станет легче, – говорит.

Я смотрю в отражение.

Будто в чужое.

Щёки впалые, глаза слишком большие,

кожа бледная – будто меня стерли и оставили контур.

Трогаю лицо, проверяю, правда ли оно моё.

В отражении – девочка, которой дали новое имя,

а память оставили старую.

Я улыбаюсь.

Зеркало трескается сильнее.

В палате появляется новая девочка.

Громкая, с ожогом на руке и смехом, который хрипит, как радио.

– Почему тебя зовут Нова?

– Просто так.

– Звучит как инопланетянка.

Пауза.

– Ничего, здесь все не с этой планеты.

С того дня мы играем в молчаливые игры —

кто дольше выдержит тишину, кто первым моргнёт.

Она всегда проигрывает и смеётся.

А я впервые за долгое время чувствую под рёбрами

что-то живое.

Через несколько недель меня переводят в приют.

Серое здание, будто выкрашенное в усталость.

Штукатурка облупилась, по стенам текут речки пыли.

Запах каши здесь вечный, как воздух.

Иногда к нему добавляется запах машинного масла и старых книг.

Окна в решётках.

Свет проходит, но свобода – нет.

Под окнами батареи шумят,

но если дотронуться – металл холоден.

Воспитательница с короткой стрижкой говорит:

– Здесь безопасно.

Слово звучит ровно, без интонации.

Как табличка, которую никто не проверяет на прочность.

Комнаты низкие, лампы желтоватые.

В спальне двенадцать кроватей —

ровные ряды, как на экзамене.

Одеяла пахнут порошком —

чистота обещана, но не выполнена.

Дети – разные мелодии, пытающиеся играть одну и ту же ноту.

Кто-то ругается, кто-то смеётся слишком громко,

кто-то просто смотрит сквозь тебя, проверяя, есть ли ты на самом деле.

Я сижу у стены и смотрю.

Здесь каждый экспонат – человек.

Я наблюдаю. Это безопаснее, чем говорить.

Кто-то прячет булочку в рукав.

Кто-то носит на шее пуговицу и называет её своим кругом счастья.

Мальчик лет десяти шепчет:

– Я ничего не брал.

И повторяет, как молитву.

Есть и те, кто придумывают правила,

ставят очки, назначают старших.

Они знают, где лежат ключи от склада с консервами,

и делят власть так же серьёзно, как взрослые делят зарплаты.

Воспитатели разные.

Кто-то устал от человечности,

кто-то притворяется, что не замечает боли.

Одна по вечерам приносит старые журналы.

Другая закрывает глаза на шалости,

потому что у неё свои войны.

В столовой пахнет кашей и ожиданием.

Ложки звенят по тарелкам,

как часы, отмеряющие безвременье.

Старшие шутят, младшие хватают хлеб.

Я ем медленно.

Хочу быть настолько незначительной,

чтобы никто не подумал меня тронуть.

Один мальчик из старших подошёл, когда я сидела у стены и рисовала на пыли пальцем.

– Ты всё время молчишь, – сказал он. – Тебе не скучно, а?

– Нет, – ответила я.

– Странная ты. Все играют, а ты сидишь, как статуя.

Я пожала плечами.

– Если так и будешь, никто с тобой дружить не станет, – сказал он, уже мягче, почти жалея.

Я кивнула.

– Хорошо.

Он засмеялся:

– Вот видишь! Даже отвечаешь смешно.

Потом посмотрел внимательно и добавил, шёпотом:

– Всё равно… ты какая-то не как все. Странная.

Я не ответила. Просто улыбнулась.

Вечерами приют похож на вокзал.

Кто-то спешит, кто-то ждёт,

у каждого глаза, полные маршрутов,

но билетов нет.

Ночами кто-то шепчет истории —

о домах, которых не было,

о родителях, которых никто не видел.

Эти истории – валюта.

Их платят за доверие.

Иногда дети устраивают подпольный концерт.

Кто-то бьёт по кастрюле,

кто-то свистит,

кто-то рассказывает шутки,

и на минуту исчезает приют,

а остаётся только жизнь.

Однажды учительница сказала:

– У тебя аккуратный почерк, Нова.

Простая фраза.

Не “бедная девочка”, не “пострадавшая”.

Просто – аккуратная.

Слово вошло внутрь, как ключ в замок.

С того дня я поняла:

можно быть заметной без жалости.

Вечером я подхожу к окну.

Стекло холодное, как чужой лоб.

На нём отпечатывается дыхание – тонкое, живое.

Я пишу на запотевшем стекле своё имя.

Нова.

Буквы дрожат, исчезают.

Но внутри остаётся след.

Имя – это не звук.

Это якорь, за который держишься, когда тебя уносит.

Рука заживает.

Кожа на ожоге стала грубой, как новая земля после дождя.

Я провожу по ней пальцем и думаю:

боль можно приручить.

Она больше не рычит, просто лежит рядом.

Тихо, как старая собака.

Ночью девочка с соседней кровати закричала – так, будто её режут.

Утром сказала всем, что я стояла рядом и смотрела, не моргая.

– Она ходит во сне, – шептала одна.

– Нет, не спит. Просто странная, – отвечала другая.

– У неё глаза… Как будто она видит не то, что мы.

С тех пор рядом со мной никто не ложится.

На завтрак садятся подальше, в коридоре обходят стороной.

Иногда кидают взгляды – короткие, быстрые, как у тех, кто боится увидеть лишнее.

Я не оправдываюсь.

Пусть думают, что хотят.

Страх – надёжнее дружбы.

Он держит дистанцию.

Поздним вечером одна из младших плачет.

Куклу порвали – просто потому, что могли.

Все делают вид, что не видят.

Я подхожу.

– Отдай, – говорю спокойно.

Старшие замерли, переглянулись.

Один протянул куклу.

Я беру её, думаю, что сейчас засмеются – но они молчат.

Никто не смеялся.

Просто отдали – и ушли.

С этого дня моё молчание стало не укрытием.

Оружием.

Иногда я думаю о девочке без имени.

О той, что пряталась в мусорном баке.

Я помню запах – ржавчина, дым, мусор, страх.

Помню, как сердце билось, будто хотело вырваться наружу.

Она довела меня до этого окна, до этой парты, до этого имени.

Я должна ей светом.

Даже если он холодный – всё равно свет.

Однажды учительница дала задание:

написать письмо себе через год.

Я долго думала, потом написала:

“Если ты всё ещё здесь – будь сильной.

Если ушла – не оглядывайся.”

Подписала: Нова.

Почерк неровный, но точный.

И, кажется, впервые я поверила,

что моё имя – это дверь, которая приведет к чему-то хорошему.

Утром я просыпаюсь раньше всех.

Сквозь серое небо пробивается тонкий луч.

Он падает на мой стол,

и я пишу:

“Я – Нова”

Без точки.

Просто дыхание.

Теперь, если кто-то спросит, кто я,

я отвечу – спокойно, точно:

– Я – Нова.

И, может быть, именно в этот миг,

где-то кто-то откроет глаза

и вспомнит моё имя.

Глава 3. Девочка, которая учится быть собой.

Мне десять.

Два года – будто вечность и вдох между снами.

Время в приюте не идёт – оно шуршит.

Дышит пылью старых батарей, скрипит дверями,

просыпается вместе с кашей по утрам и усталым голосом воспитательницы.

Иногда кажется, что здесь стареет даже воздух.

Раньше я считала шаги, чтобы не дышать громко.

Теперь считаю слова – каждое слушается меня.

Я приручила их, как когда-то приручила боль.

Здесь всё знакомо до мелочей.

Каждый треск пола, нота чайника, запах – кислый, сладкий, пыльный.

Даже тишина после отбоя – своя, как старая песня, которую знаешь наизусть.

Иногда воспитательница кричит,

и голос её звучит, как ржавый ключ в замке.

Но никто не сердится – крик здесь не злость, а способ не исчезнуть.

Я больше не прячусь.

Не потому, что стала смелее.

Просто устала быть тенью.

Тень не защищает. Она делает холоднее.

Иногда достаточно просто выйти в свет и не упасть.

В один из вечеров, когда ужин уже закончился,

по коридору тянулся запах перловки и дешёвого какао.

Старшие спорили, кому мыть посуду, младшие шептались у двери.

Обычный вечер, без признаков катастрофы.

Но беда в приюте никогда не приходит громко – она крадётся.

Кто-то кричал моё имя, но звук терялся в гуле.

Воздух дрожал, будто тоже горел.

Я не бежала – просто шла,

мимо дыма, мимо кашля и плача.

На полу блестела разбитая чашка,

в окне отражалось пламя, и я вдруг узнала его.

Оно было тем же – тем, что когда-то забрало дом.

Только теперь оно не нападало.

Смотрело.

Я остановилась посреди коридора,

а вокруг всё плыло в оранжевом воздухе.

– Я здесь, – сказала я тихо.

Огонь вздрогнул,

и отступил к потолку,

оставив на стене след – тонкую линию, похожую на букву.

Потом пришли взрослые,

вывели нас во двор,

всех считали, звали по именам.

Когда дошли до меня, я сказала сама:

– Нова.

Утром нас перевели в другой корпус.

Там пахло краской и железом.

Стены были новые, но тишина – та же.

Только теперь я знала: всё можно начать заново.

Через несколько дней в приют приехала она —

женщина из жёлтой комнаты.

Я узнала её сразу.

У неё глаза – как утренний чай:

тёплые, но не обжигающие,

и голос, в котором нет команд.

Она вошла без спешки, будто проверяла воздух.

Села рядом, как раньше.

На висках у неё появилось больше седины,

но улыбка осталась та же – усталая, тихая, настоящая.

– Ты выросла, – сказала она.

Я пожала плечами.

– Наверное.

Она достала из сумки тонкую зелёную тетрадь.

Положила на стол.

– Попробуй писать. Не для школы, не отчёт.

Просто то, что внутри.

Иногда, когда мы пишем,

мы перестаём бояться собственных мыслей.

Я взяла тетрадь.

Бумага пахла чем – то живым, не приютским.

Я не знала, что с ней делать,

но поблагодарила.

Мальчишка из младших – Сэм, тонкий, светловолосый,

с глазами, которые всегда ищут разрешения жить, —

стащил лишнюю конфету.

Не из жадности – просто хотел спрятать для сестры,

она болела, кашляла ночами, и он думал, что сладкое поможет.

Но старшие всё равно заметили.

Всегда замечают.

Они окружили его у дверей.

– Делись, – сказала та, с короткими волосами, что любит порядок и власть.

Говорила спокойно, без угроз. Это и было страшнее.

– Или отдай всё.

Сэм прижал кулак к груди.

В глазах – не страх, а то, что идёт после: усталость от страха.

Он стоял молча, как перед приговором.

Я подошла.

Не быстро – медленно, так, чтобы каждый шаг был слышен.

Чтобы воздух успел понять, что я иду.

– Он взял не у вас, – сказала я спокойно.

Воздух застыл.

Кто-то усмехнулся, кто-то переминался, кто-то смотрел на меня, будто я нарушила закон гравитации.

Я стояла.

Не кричала. Не оправдывалась.

Иногда взгляд исподлобья и тишина звучат громче крика.

Старшие переглянулись, одна усмехнулась.

И они ушли. Просто так, будто всё само собой решилось.

Когда они скрылись, Сэм медленно раскрыл ладонь.

Там была помятая конфета в золотой обёртке.

Он протянул её мне.

– Хочешь?

Я покачала головой.

Пусть оставит себе.

Пусть будет что – то, что не отняли.

И всё же вкус победы был сладкий,

даже без сахара.

Вечером, когда все спали,

я достала тетрадь и села у окна.

Луна лежала на подоконнике, как забытая тарелка молока.

Я села у окна, раскрыла тетрадь.

Бумага пахла пылью и травой – живым, не приютским.

Чистый лист глядел в ответ, терпеливо.

Слишком чисто.

Слишком честно.

Я почти закрыла тетрадь, но ручка уже дышала в руке.

Первая буква дрожала, как спичка перед огнём.

“Сегодня я не испугалась.”

Точка.

Тишина внутри сдвинулась, будто кто-то там вздохнул.

Может, та, маленькая, из мусорного бака.

Может, просто я – наконец проснулась.

Я продолжила:

“Каждый здесь прячется за криками.

Я – за тишиной.”

Стало легче.

Словно воздух внутри наконец выпрямился.

Стены вокруг – те же,

но между мной и ими появилась дистанция.

Тетрадь дышала,

а я – вместе с ней.

Тетрадь живёт рядом со мной, как ещё один обитатель спальни.

Иногда я кладу её под подушку,

иногда держу на коленях,

как что – то хрупкое и своё.

Сначала я писала редко —

пару слов перед сном,

чтобы не забыть, что день прошёл.

Теперь – почти каждый вечер.

Тетрадь пахнет чернилами и сном.

Каждый лист – как крошечная дверь,

через которую можно выйти наружу,

если тихо.

Иногда я записываю то, что вижу.

“На кухне новый чайник. Он свистит как человек, который не умеет петь, но старается.”

“Мальчик с прозвищем Рыжий сказал, что вырастет и станет пожарным. Все засмеялись. Только я – нет.”

“Воспитательница сегодня плакала. Не громко, но все слышали.”

Эти строки ничего не решают,

но помогают не раствориться в одинаковых днях.

Пока я пишу, я – есть.

Не номер, не фамилия в списке,

а человек, у которого рука дрожит не от холода, а от жизни.

Иногда я пишу про себя.

Почти не о прошлом – только о том, что чувствую сейчас, что вижу во снах

Память – как дикая собака: если звать, может укусить.

Пусть спит.

“Иногда мне кажется, что я всё ещё пахну дымом.”

“Иногда я хочу быть прозрачной, чтобы никто не смотрел.”

“Иногда я смеюсь не потому, что весело, а потому что так безопаснее.”

Я не перечитываю старые записи.

Пусть они останутся там, где появились —

в том вечере, когда я их написала.

Писать – это как шептать самой себе на ухо,

чтобы не забыть голос.

В приюте у каждого свои ритуалы.

Кто – то плетёт из ниток браслеты.

Кто – то рисует на стенах мелом,

и каждое утро эти рисунки стирают.

Но они всё равно возвращаются —

другие, но похожие.

Как мы.

Младшие любят слушать истории.

Они прижимаются друг к другу и ждут,

пока кто – нибудь начнёт рассказывать.

Обычно рассказывает Сара – девочка с родинкой на щеке.

Она выдумывает королевства, где нет приютов,

и там всех называют по именам, которых никто не забывает.

Я слушаю молча.

Иногда думаю, что, может, там, в её мире,

тоже есть я – с другой кожей, другим именем,

но с тем же ожогом на руке.

Все чаще мне снятся слишком яркие сны,

Будто попадаю в сказку – тихую, без чудовищ и страха.

Там всё тёплое, будто солнце живёт прямо в воздухе, а небо светится изнутри, как стекло, под которым кто-то зажигает золотой огонь.

Деревья шепчут имена, которых я не знаю, и каждая тень – живая, дышит рядом со мной.