- -
- 100%
- +
Закончив в городе очередные банковские дела, Агафон отправился на почту. Еще по дороге в Валиевск он переменил прежнее решение, неожиданно вспомнив, что писатель, которым хвастался Спиглазов, был тот самый Петр Иванович, что заправлялся у отца бензином и хранил у них же свою моторную лодку. Не раз Гошка ездил с ним на рыбалку и чинил его мотор. Ему-то и решил Агафон отправить свое сочинение, зная, что Петр Иванович, человек внимательный, отзывчивый, прочтет материал с несомненным интересом, а может быть, кое в чем и поможет. Агафон и не подозревал, что Петр Иванович знал о делах уральских совхозов куда больше и сам собирался написать очерк, но так и не собрался.
Сопроводив отправленное письмо коротенькой запиской, Агафон просил Петра Ивановича рекомендовать статью редакции газеты «Известия». Он был твердо убежден, что таким материалом заинтересуются. Навестив в больнице Яна Альфредовича, Агафон вернулся под вечер в Дрожжевку.
Была суббота. По улице уже гулял банный дымок, смешанный с запахом березовых, веников и томящихся на поду рыбных пирогов, испеченных для пахарей и бороновальщиков. Агафон зашел к Хоцелиусам и передал Марии Карповне привет от Яна Альфредовича и кое-какие поручения. Она горячо поблагодарила и оставила его обедать.
Вошла Ульяна. Голова ее, как чалмой, была окутана голубым полотенцем, под которым, как догадался Агафон, была сооружена высокая мудреная прическа. Узнав, что он навещал отца, Ульяна увела гостя к себе в комнату и усадила на диван. Развязывая чалму, сказала сердечно и живо:
– Ты, Гоша, просто молодец! Проведал папу. Ему ох как там скучно, однако!
Обеими руками придерживая на затылке скрученное из пышных волос свое великолепное сооружение, Ульяна попросила Агафона подать ей со стола несколько костяных шпилек. Она, видимо, только что приняла ванну и была сегодня неузнаваемо мила, ласкова и приветлива, а главное, так свежа и прекрасна, что Гошка не спускал с нее глаз. Подавая шпильки, он не смог удержаться и на правах старого друга пощекотал ей затылок. Она многозначительно посмотрела на него сбоку, сузила лукаво заискрившиеся глаза, чуть заметно кивнула головой и улыбнулась. Потом, закрепив на затылке последнюю шпильку, неожиданно быстро повернулась к нему и тихонько притронулась губами к его, щеке. Не отводя лица, осторожно погрузила руку в его спутанный чуб, прошептала:
– Это за то, что навестил моего папку.
Он радостно ощущал теплоту ее дыхания. От обветренных, загорелых рук Ульяны пахло степью, молодым горным разнотравьем, подснежниками и солнцем. Ведь она теперь с утра до ночи была на пашне, в полевых бригадах. Агафон был растроган ее неожиданной лаской и немножко обескуражен. Ему вспомнились их детские забавы на Большой Волге, юношеский задор и шаловливые поцелуи… Но сейчас это уже было совсем другое. У него тревожно зашевелилось и задрожало сердце.
– Тогда уж и за маму, – пробормотал он смущенно. Гошка не в состоянии был поднять глаз и сказать что-либо другое. Он терял голову…
– Можно и за маму. – Она легонько потянула его за чуб, подняла голову и еще раз поцеловала в другую щеку.
Он притянул ее к себе неумело и неловко, отыскал ее горячие открытые губы. На мгновение ослабев, она ответила чутко и жарко, но тут же вывернулась из его рук и отскочила к двери. Повернувшись от порога, она радостно засмеялась и убежала. Никогда еще она не испытывала такого смятения. Она стояла и боялась пошевелиться. Он покинул комнату и тихонько позвал ее, но она не откликнулась. Не дождавшись, он выскользнул на улицу, совсем забыв, что его приглашали обедать…
На дворе уже стало прохладно, а Гошке все еще было жарко. Расстегнув пиджак, он широко шагал по вытоптанной вдоль сада тропке, тихонько насвистывая, радовался огненно-красным лучам, лежащим на крышах домов, дымному запаху и даже хриплому, запоздалому крику старого петуха. Петух колобродил за плетнем с курами и неугомонно орал как оглашенный. Около речки Чебаклы, за дверями совхозной мастерской, кто-то звонко гремел железом. Звуки металла протяжно разливались по огородной низине и неприятно резали слух. Где-то гулко взревел автомобильный мотор и тут же затих, словно потушив на миг клокотавшую в душе Агафона радость. Он вспомнил, что, перегруженный делами, забыл отправить родителям письмо. Написал он его давно, несколько раз перечитывал и все время браковал… Решил, что письмо следует переписать заново, все лишнее выкинуть и завтра же отослать. Оставлять стариков в заблуждении было нельзя да и совестно.
С такими благими намерениями и мыслями Агафон подошел к конторе и увидел возле крыльца странное и забавное зрелище… Прямо против окон конторы дирекции стояла трехтонная грузовая машина, а в ее обшарпанном кузове нелепо торчал старенький, видавший виды «Москвич», исцарапанный, побитый, как после страшной драки, с одной фарой и начисто босой.
– Для вас привез, легггковую, – сильно заикаясь и пренебрежительно расправляя скомканную бумажку, ответил шофер. – Вот наряд областного сельхозуправления, – протягивая бумажонку Агафону, добавил заика.
– Погоди малость, – возвращая ему бумажку, сказал Агафон и быстро побежал домой. Вернулся он с фотоаппаратом и сделал с одноглазого путешественника несколько снимков.
– Это еще зачем? – запинаясь на букве «з», спросил рыжий.
– Для истории, – закрывая крышку фотоаппарата, ответил Агафон. – Вот что, друг, – после короткого раздумья продолжал он, – погоняй обратно. Сгружать не будем.
– Как так не будете?
– Так и не будем. Вези туда, откуда привез.
– Да кто ты такой, чтобы мне приказывать! – непокорно кипятился водитель.
– Кто я такой? Я, дружок, сейчас тут единственное начальство. Счетный работник. Понял? – Отстегивая опять крышку фотоаппарата, он продолжал: – Погоди маленько. Я тебя еще разочек щелкну вместе с твоей тележкой. Такого портрета, как твой, вовек не видывал. Прямо клад для «Крокодила». А ну улыбнись!..
Агафон навел на растерявшегося парня свой объектив. Отвернувшись, тот шарахнулся к машине, ругаясь, полез в кабину, не закрывая двери, кричал:
– Ты что, бухгалтер или на самом деле крокодильщик! Может, расписку дашь, что принять отказался?
– Не дам никакой расписки. Передашь на словах своему начальству, что такое мерзавство хорошо видно и без всякой расписки, – снова щелкая аппаратом, проговорил Агафон.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Весна в Уральских горах была необычайно прекрасна. Еще в марте солнце высоко поднималось над верхушками гор и жарко растопляло осевшие от ветра и затвердевшие на морозе толстые, мощные, искрящиеся на солнцепеке снега. Первыми обнажились сурые кочковатые гребни уральских вершин, отбрасывая темные удлиненные тени на белое северное предгорье. Потом быстро лысели южные склоны, доступные теплым тугим ветрам и яркому, беспощадно горячему солнцу. Первыми на золотистых, словно прилизанных, ковыльных лужайках появились бледно-лиловые подснежники, а рядом с ними из плитняка, покрытого желто-зеленым мохом, упрямо тянулся к солнцу зеленый, сочный горный чеснок – черемшан, расцветающий позже мягкими пуфами, заярчили лиловые одуванчики. Это первый дар весны, первое лакомство пастухов и подпасков, потому что они первыми выгоняют стада на освобожденные от снега лужайки и первыми радостно кричат:
– Здравствуй, весеннее солнце!
В этом году апрель был теплый и ласковый. Солнце припекало так, как редко припекает на Верхней Волге в июле. На небе появились реденькие розовые облака, предвестники жаркого лета.
В воскресенье Агафон решил устроить себе выходной день. Он настолько заработался, что уже начал путать в накладных автол с бензином, а керосин с нигролом. Еще с вечера он настроил удочки и решил пойти утром на рыбалку. Накануне он видел, как мальчишки несли на кукане необыкновенно крупных, похожих на навагу пескарей, подустов и небольших усатых сомят. Сразу же после ледохода сомята, а иногда и крупные сомы в полую воду покидают омуты и, ничего почти не видя в мутной воде, ощупью двигаются вдоль берега, поглощая в стекающей снежной воде смытый с полей обильный корм. В это время их ловят в большие верши с сооруженными из тальника крыльями, приманивают и обычным навозным червяком, насаженным на острый стальной крючок. В такую пору сомята клюют жадно и попадаются иногда крупные, весом до десяти фунтов.
Агафон устроился под старой раскоряченной ветлой и закинул леску в крутящуюся заводь. Буйная Чебакла начинала уже стихать, но все еще быстро несла в мутноватой талой воде пузырчатую пену, сердито угрожая красному поплавку небольшими, медленно плывущими корягами и коряжками.
Денек выдался на редкость погожим. Солнце, словно играючи, пряталось за темноватые облачка и, выглянув снова, ласково и приветливо грело. На лицо упали первые капли весеннего дождя, дружно брызнувшего из какой-то немудрящей тучки. Агафон снял берет и подставил голову теплым, освежающим струйкам. Перед ним на той стороне густо рос прибрежный тальничек, пушисто распустив белесые почки, сквозь которые пробивались крошечные язычки зеленых листочков. На душе Агафона было радостно и спокойно. Наконец он послал письмо домой, переписав его несколько раз и сократив до одной странички. Сейчас со дня на день с безотчетной на сердце тревогой ждал ответа. Задумавшись, он не заметил, как красный кончик поплавка давно уже нырнул под ивняк. Наконец увидев, что поплавок исчез, Агафон схватил удилище и рывком подсек. Прочная леска была привязана к длинному березовому удилищу, поэтому двухкилограммового соменка он без особого усилия выкинул на берег. Обрадованный добычей, Агафон насадил свежего червя и намеревался закинуть еще раз. Но в это время рыболова окликнул Никодим и передал, что его требует к себе в контору главный инженер.
В эти дни Спиглазов появлялся на центральном участке только изредка, заходил в контору на несколько минут, подписывал приготовленные кассиршей банковские документы и снова уезжал в поле, на отделения и фермы. На некоторых просохших участках уже начали пахать и сеять. Агафона он встретил в кабинете, с трудом подавляя раздражение, сказал:
– Рыбалкой занимаетесь?
– Разве здесь это запрещено? – предчувствуя неприятный разговор, спросил Агафон. – Тем более в воскресенье.
– Почему же… Очень милое занятие. Одни сеют, другие развлекаются. Ну, бухгалтерия, конечно, отдельное царство. Ее интересуют только голые цифры, – продолжал иронизировать Спиглазов.
– Иногда, Роман Николаевич, голая цифра скажет больше, чем длинная и пустая речь, – спокойно ответил Агафон. – Но я думаю, что вы меня пригласили не для анализа баланса?
– Вот именно! Я позвал вас для того, чтобы сказать вам, молодой человек, что вы далеко заходите…
Агафон сознавал напряженность их отношений и всеми силами старался сдержаться, внутренне готовясь дать собеседнику достойный отпор. Пауза продолжалась.
– Признаться, не понимаю, Роман Николаевич, что вы от меня хотите? – спросил наконец Агафон.
– Я хочу одного, чтобы вы не лезли не в свои дела! – требовательно заявил Спиглазов.
– Опять не ясно, Роман Николаевич, – чтобы не идти на открытую ссору, сказал Агафон. – Может быть, скажете прямо, в чем я повинен?
– Я, кажется, ясно сказал, что вы вмешиваетесь не в свои дела.
Пристально поглядывая на Агафона, Спиглазов пытался поймать его на слове: не проговорится ли, не выдаст ли себя? Он был твердо убежден, что заметка – дело рук этого московского недоучки. На открытую расправу идти было нельзя. Теперь всюду демократия, и за такие дела по головке не погладят. Но выход он все же нашел, все предварительно обдумал и подготовил удар исподволь.
– В какие же я вмешался дела? – настороженно спросил Агафон.
– Не будьте наивным, мальчик… Кто вам дал право отправлять занаряженную нам легковую машину? Вы что здесь, директор, главный инженер? – злорадно спрашивал Спиглазов.
Агафон был искренне убежден, что он поступил правильно, поэтому и не растерялся.
– Никого же тогда на участке из начальства не было, – растягивая на пальцах синий берет, уверенно проговорил он. – Не принимать же нам такую гробину? Это какая-то насмешка, а не машина. Вы бы посмотрели…
– Да я бы посмотрел и составил акт. Создал бы комиссию! А вы что сделали! Самовольничать начали! Завернули и прогнали водителя, да еще угрожали… Кто вы такой, чтобы здесь распоряжаться?
– Я никому, Роман Николаевич, не угрожал. Акта не составил потому, что принимать такое барахло не собирался. Вот и все.
– Нет, не все, голубчик. Машина пришла по разнарядке. Чем мы докажем, что она никуда не годная? Где у нас документ? Мне сегодня уже позвонили из сельхозуправления, сняли стружку и требуют объяснений, а что я могу объяснить? Никакой машины я даже и в глаза не видел. Сейчас же садись и пиши объяснение, как и что… За самоуправство я мог бы снять тебя с работы совсем, но я ограничусь выговором в приказе и перевожу бухгалтером четвертого отделения. Там Зот Ермолаевич заявление подал и третий день не выходит на работу. Нельзя там без бухгалтера. Надеюсь, возражать не будешь?
– Не собираюсь. Мне все равно, где бы ни работать. До свидания.
Гошка напялил берет на свою большую растрепанную голову, встал и быстро вышел из кабинета, сознавая, что с машиной поступил по-мальчишечьи, легкомысленно. Надо было все же составить акт и оформить. Такие люди, как Роман Спиглазов, преклоняются перед разного рода бумажками. Но дело сделано. Всякий промах – наука для будущего, и всякая революционность, как размышлял Агафон, вначале почти всегда кончается ссылкой. Хорошо, что только выговор и ссылка, могло быть и хуже… Зато приятно, что в четвертом отделении работала агрономом Ульяна. Но как ни успокаивал себя Агафон, сам факт перевода был все-таки унизительным и обидным. Разве можно было принимать такую развалюху? Если бы Ян Альфредович не лежал с приступом холецистита, он бы, конечно, мог заступиться. Не было дома и Соколова с Голубенковым. Они начали боронование и сев на третьем участке.
В полдень Агафон зашел к Марии Карповне и рассказал, что с ним произошло. Она не удивилась и даже явно обрадовалась.
– Это ничего, Гоша. Там как раз тебе не плохо. Там же Ульяна, а с ней всегда весело! Вы же теперь, кажется, снова большие друзья?
Агафон улыбнулся и промолчал. Сейчас они были уже больше чем друзья… Пообедав вместе с Марией Карповной, Агафон возвращался домой по тихой, пустынной улице. Апрельский день сейчас уже не казался теплым и радостным. Над желтыми горами повисли грустные дымчатые облака, клубясь и медленно ворочаясь, они сумрачно расползались по глубоким горным долинам и увалам, закрывая оголенные лесные колки густой темно-серой пеленой. Скрылось и солнце, прикрытое поднимающейся из-за гор мрачной и мутной дождливой тучей.
Размышляя над случившимся, Агафон с обидой думал о том, что работал он много и честно. Принес совхозу какую-то пользу. Взять хотя бы ту же заметку о транспорте. Она сделала свое дело. Горючего стали расходовать вдвое меньше. Машины раскрепили. Правда, на собрании, как намеревался Соколов, заметку так и не обсуждали, зато изучали на партийном бюро и все факты признали правильными. Шел слух, что будут слушать и разбирать персональное дело Романа Спиглазова, но потом все замолкло.
Критику-то признали, но первая же ошибка повлекла за собою крутые меры… А что будет, когда узнают о статье, которую он подписал своим именем да еще напичкал туда столько дерзких и беспощадных слов? Даже думать было страшновато!
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Войдя к себе в комнату, с которой ему завтра придется расстаться, он оглядел ее тоскливым, блуждающим взором и невольно остановил глаза на письменном столе. Все бумаги были раньше аккуратно сложены, а сейчас беспорядочно распотрошены. В боковушке явно кто-то похозяйничал. Хорошо, что все материалы и копии статьи он прибрал и спрятал под газету на дно чемодана, ключ от которого всегда держал при себе. Но на столе оставалась синяя папка, где лежали черновые наброски заметки «Арбузной трассы». Не было сомнений, что здесь рылась в бумагах Варвара, а может быть…
Агафон отбросил это зловещее подозрение, устало присел на табурет, стащил резиновый сапог и бросил его в угол. Глухо стукнувшись, сапог упал возле порога и задел валявшиеся под дверью какие-то письма. Их было три. Очевидно, как обычно, почтальонша сунула конверты в щелку, находившуюся между полом и выходящей на веранду дверью.
Поспешно вскочив и волоча размотавшуюся на ноге фланелевую портянку, Агафон нагнулся и поднял письма. На двух конвертах он узнал знакомые почерки. Одно было от матери, другое от Зинаиды. Почерк на третьем конверте он узнал не сразу. Письмо было от братишки Мити.
Волнуясь и нервничая, Агафон надорвал первый конверт и вынул письмо.
Оно было написано матерью бегло, неразборчиво, дрожащей рукой:
«Дорогой наш сын Гоша!
Мне слишком тяжело и трудно писать это письмо, и я даже не знаю, как начать его. Все, что пришлось нам пережить за последнее время, свыше моих сил! На нашу семью сразу обрушилось столько, что сама себе не представляю, как мы все это пережили. В начале марта у Зинаиды Павловны в очень тяжелых и трудных условиях родилась дочь. Нет надобности объяснять причины ее появления. Ты их лучше знаешь, чем мы. Но нас огорчило не это, а то, что ты оставил институт и…»
Перед глазами Агафона строки и буквы вдруг подпрыгнули и пошли куда-то вкось.
Не дочитав письмо матери, он бросил его на край стола и быстро дрогнувшими пальцами распечатал конверт с письмом Зинаиды. Оно начиналось легко и даже весело.
«Зная твой гордый и строптивый характер, я вполне понимаю тебя, почему ты не отвечал на мои письма. Ты не хотел объяснений. Да и вряд ли я могла тогда объяснить что-либо. Все было против меня… Из всей этой истории выиграла одна я. Потому что счастливее меня сейчас нет ни одного человека на свете. У меня маленькая! У нее дерзкие и умненькие глазенки и, наверное, будет добрая и веселая душа. Когда она сосет грудь, то очень нежно и ласково пошевеливает пальчиками. Вот какую я придумала себе дочь. И ты имей в виду, что я ни на что не претендую и не предъявляю тебе никаких прав. У меня их нет, и будем считать, что их не было. Мы ведь не виделись около года, и за это время могло многое перемениться. Ты только напиши по-честному… Вот пока и все».
Дочитав эти спокойные строки, написанные твердой рукой Зинаиды Павловны, Агафон смял письмо и грузно опустился на постель. Письмо ему показалось наигранным, неискренним. Теперь у него непреодолимо враждебное чувство не только к Зинаиде Павловне, но даже и к неожиданно появившемуся на свет ребенку…
А тогда он зашел к ней в комнату с другими нахлынувшими чувствами, под предлогом пригласить ее на танцы.
– Ох какой ты, Гоша, молодец! – поправляя на затылке пучок пышных волос, взволнованно проговорила Зинаида Павловна.
Избегая глядеть на ее белую шею и плечи, он наполнил рюмки. Она, поощрительно кивнув, сказала:
– Ради бога не стесняйся. Я сейчас ужин приготовлю. Знаешь что, танцевальщик, ты отвернись и не смотри. Я быстренько переоденусь и побегу на кухню.
– Есть отвернуться, – проговорил он и подошел к окну. В саду, за открытой форточкой, покачивались яблоневые ветки. На подоконнике огнем горели ярко-красные розы. От их пламенеющего цвета даже глазам стало больно и в голове зашумело еще сильнее. Забыв, что глядеть назад запрещено, Гошка повернул голову и замер.
Спиной к нему, в одной юбке, стояла Зинаида Павловна и аккуратно свертывала кофточку. Положив ее на покрывало, она наклонилась, вытащила из-под кровати заграничный кожаный чемодан и стала в нем рыться. Настойка и запах цветов туманили голову все больше и больше. В сознание почему-то несуразно лезли совместное купание, горячий песок на волжском берегу, залитая солнцем река, прогулка на лодке, без слов, под ласковые всплески весел и певучий скрип деревянных уключин. Ах как это было томительно! И как по-мальчишески глупо он сбежал тогда от нее после первого дерзкого поцелуя… Подавив волнение, он гулко кашлянул и отрывисто заговорил:
– Спросить вас хочу…
– О чем? – отозвалась она и, не оборачиваясь, доверчиво переменила лифчик, накинула на плечи яркий халат, похожий цветом на недозрелую рябину. Она всеми силами старалась быть спокойной, но это ей сейчас не удавалось.
– Помните, как на пляже…
– Еще бы! Люблю купаться, загорать! – весело откликнулась Зинаида Павловна.
– А помните, как вы сначала воды боялись?
– А потом привыкла. Ты научил…
– И мне хорошо было, легко с вами… – хмелея, проговорил Агафон и подумал, какая она красивая и как умеет просто жить.
– Отлично, миленький!
– Можно еще один вопрос, Зинаида Павловна? – Он чувствовал, что скажет сейчас несусветную чепуху.
– Зови меня просто Зиной. Я ведь не в конторе, и не старуха, и не чумазая…
– Вы красивая, – совсем неожиданно для самого себя и для нее проговорил Агафон.
Продолжая застегивать свой рябиновый халат, она обернулась к нему. Брови беспокойно взметнулись вверх, глаза ожидающе смотрели на смутившегося Гошку. Он вскочил, торопливо налил рюмку настойки и жадно выпил.
– Ты о чем-то хотел меня спросить? – Прикрывая высокую белую грудь отворотом халата, она чего-то напряженно ждала. Это передалось и ему.
Он уже забыл, о чем хотел спросить. Сказал первое, что пришло в голову:
– Может… поженимся?
– А не убежишь? – напомнила она.
И он не убежал… От этих воспоминаний чутко содрогнулось сердце. Даже голос Зинаиды слышался отчетливо, явственно:
– Тебе нужно учиться. Мы с твоей мамой говорили много и хотим порекомендовать один очень приличный институт… – говорила она.
– А в институт международных отношений трудно сдать? – неожиданно спросил тогда Агафон.
– Надо хорошо знать хотя бы один иностранный язык, ну и конечно…
– Ну и конечно, солидное положение родителей? – прервал ее Агафон.
– Сейчас это почти не имеет никакого значения. Я тебе рассказывала о моей работе с мужем за границей. Ну и об этом институте тоже говорила подробно. А вчера вдруг меня начала расспрашивать Клавдия Кузьминична и позже в кабинете Андриян Агафонович. Я обещала ему поговорить с моим бывшим мужем. Он там ведет кафедру товароведения…
– Того-то еще зачем впутывать? – возбужденно спросил Агафон. Сама идея поступления в этот институт и горячее, искреннее участие Зины привлекли и как-то покорили его, но вот протекция ее бывшего мужа смущала и шокировала.
– Мне самой неприятно просить его, но ради тебя я готова на все…
– Думаю, что комсомольская организация даст мне хорошую рекомендацию в этот институт, – сказал Агафон и шумно вздохнул.
– Неплохой институт, что и говорить, – с сожалеющими в голосе нотками проговорила Зинаида Павловна, как будто давая понять, что он волен выбрать, что хочет, а она сыта международными делами по горло.
– Пока ты будешь учиться, о женитьбе не может быть и речи. Да и вообще… Хорошо, миленький? А пока я тебя по английскому натаскаю, как лорда Бивербрука…
– Таскай, только не за уши и не увиливай от прямого ответа. Как же нам все-таки быть, а? Может, поженимся?
Агафон взъерошил волосы, прошелся в угол и сел на свое место.
– Не знаю, – ответила она. – Развода он не даст…
– Кто же знает? А ты роди мальчишку, вот ему и развод!
– Боже мой! – воскликнула Зинаида Павловна. – Откуда ты только взялся на мою голову? Хорошо. Я подумаю…
– Опять одна будешь думать?
– Да, буду думать одна. Ты свое слово сказал, и я счастлива. Ох, Гошенька, как я счастлива, даже самой боязно. – Она прикрыла глаза и задумалась; отвлекаясь от прежней, беспокоившей ее мысли, продолжала: – А пока мы работаем в бухгалтерии… Давай работать, родненький. Мы ведь сегодня ничего не делаем, а все говорим, толкуем… Чтобы не забыть, запиши себе: когда будешь проверять ездки, обязательно побывай на карьере четвертого строительного участка, сличи у их учетчика выработку экскаватора, работающего на загрузке наших машин песком, щебенкой и гравием. Мы их здесь сверим и определим точную норму выработки, узнаем фактический объем по кубатуре.
– А ты, оказывается, дотошная! – подивился Агафон.
– А как же, миленький! Люблю во всем определенность, четкость и полный ажур, – ответила она и радостно засмеялась.
Вскоре Зинаида Павловна уехала по делам службы в Москву. Каждый вечер Агафон выходил встречать очередной теплоход московского рейса, с которым должна была вернуться Зинаида, но она задержалась на целых три дня.
Наконец приехала утомленная, чем-то подавленная. Над Волгой свирепо бушевала июльская, какая-то необычная тропическая гроза, вполнеба освещая вспышками молнии хмурый Окатовский лес. Потом хлынул косой ливень. Яростный гром сливался с тревожными гудками пароходов, опасавшихся столкновения в узком скнятинском фарватере. Несли чемоданы, и оба промокли до нитки. Помогая Зинаиде раздеться, Агафон торопливо, перескакивая с одного на другое, говорил: