- -
- 100%
- +
Когда осталась самая распоследняя номинация «За доброту», Станислав глянул сначала в список, потом на Глеба с Володей: «Ну, готовьтесь, братцы, сейчас кто-то из вас разбогатеет». Идти на сцену и за двумя тысячами долларов Заваркину снова ужас как не хотелось, тем более объясняться там за свою неадекватную историческому моменту доброту.
Володя вскочил с места, вышел из ряда, встал в проходе и навел объектив фотоаппарата на Амалию, вытащившую из конверта бумажку с именем лауреата. Приготовился снять момент объявления. Мордвинова прочла, но аппарат не щелкнул. Названная фамилия оказалась не Володина, и не Глеба, она оказалась… женской.
Лауреатом за доброту стала писательница, имевшая своего литературного агента, и которой прежде даже в номинации не значилось.
Станислав удивленно выдохнул: «Ничего себе, шуточки», но представитель канала поспешил разъяснить ситуацию, де артисты кино, входившие в жюри, то бишь, сам отсутствующий по уважительной причине Калягин, в последнюю минуту решили отдать пальму первенства даме, ее произведение им понравилось больше, играть его сценарный вариант будет много интереснее.
Опомнившийся Володя защелкал вспышками, стараясь для истории под грифом: «Как я не стал самым добрым в мире». Теперь их маленькая группа была объединена и сплочена тем смешным обстоятельством, что никто из них ничего в финале не получил, приехав за тысячи вёрст киселя хлебать.
Данное обстоятельство заметила и озвучила учительница из Питера, мечтавшая о ноутбуке, далее она отыскала еще одну закономерность: «В моей комнате гостиничной из всех девушек я одна ничем не награждена». Зато на организованном фуршете Стас, Володя и Глеб повеселились неплохо, устроившись за одним столиком, четвертой к ним присоединилась Светлана.
И белое вино пили и красное, и ели много со шведского стола и хохотали, не заботясь о лауреатских приличиях, им рано бронзоветь, они еще не доросли. Стас пообещал учительнице из Питера, что завтра, до отлета, знакомые доставят прямо в гостиницу ноутбук, который он ей подарит: бэушный, но вполне рабочий. Он уже созвонился с кем надо.
Учительница скромно поблагодарила.
Глеб смотрел на Стаса, как на волшебника: вот кому в самом деле следовало дать приз за доброту!
Таская бокалы и закуску со шведского стола к их стоячему, Заваркин натолкнулся на огромной толщины господина, идущего навстречу, который сердитым требовательным взглядом вонзился в Глеба настолько сильно, будто пытался просверлить ему по тайной методике древних майя в черепе дыру. То был известнейший писатель Битов, входивший в состав конкурсной комиссии.
Заваркин не понял, что означает сей раскаленный взгляд, за что рассердился на него известный собрат по перу, вроде бы конкуренции он ни с какой стороны мастеру не составлял, растерявшись, даже поздороваться не решился. Скользнул с двумя бокалами в другую сторону и был таков.
– Ты кем работаешь? – спросил после третьего бокала Володя, доверительно приблизив загорелое под южным солнцем мужественное лицо.
– Сторожем, – легко признался Глеб, не чувствуя больше груза премиальной ответственности.
– Правильно. Самая подходящая работа для писательства. Надо будет и мне что-нибудь подобное присмотреть. Я, видишь ли, уволился из администрации буквально накануне этой поездки. Узнал начальник случайно, что пишу, ну и кому нужен писатель в отделе? Пришлось заявление подавать по собственному желанию, все равно бы съели и с треском вышибли. С женой тоже отношения испортились из-за этого творчества, сейчас вернусь без приза, разводиться будем. Так что, дорогой Глебушка, имя у тебя хорошее, наверное, в сторожа ночные подамся, денег, конечно, не будет, статуса тоже… да и чёрт с ними.
– Главное – вдохновение ночью прёт, как никогда днем, – с восторгом припомнил Заваркин свои полуночные бдения у компьютера Аллы. – А зарплата, конечно, практически на нуле, тут уж извините, непрожиточный уровень.
– Представь, супруга прочла мою повесть, очень удивилась: «Неужели за такое еще премию дают?». Разочаровалось во мне страшно… как в авторе, и как в человеке. Я это остро почувствовал, будто шилом кольнула… Ну, ладно, посмотрим, посмотрим, не все потеряно. Честно говоря, очень на эту поездку надеялся, слишком даже, думал двух тысяч на первое время хватит, а там стоящий роман напишу, издамся… Глупо, конечно, в пятьдесят лет начинать жизнь переустраивать на новый лад… семью ломать… как считаешь? Нет, давай лучше выпьем еще… за Пушкина… и Гончарову…
Несмотря на то, что вино, по мнению знатоков было преотличное, вроде бы испанское, но опрокинув четвертый или пятый уже бокал, Заваркин почувствовал себя нехорошо, и решил срочно вернуться в гостиницу. Вся их группа сорвалась с места вместе с ним, за компанию. Веселой компанией пришли прямо к двери номера Глеба, а он так расклеился, что не удосужился пригласить новых знакомых к себе. Сказал: «Ну, пока, ребята», и вскользь по лицам ощутил всеобщую досаду, ибо хотелось посидеть еще, а только у него был отдельный номер, в котором имелся бар, полный всевозможных напитков.
Улегшись на неудобном поролоновом матраце, Заваркин тотчас ощутил запоздалое раскаяние. Вновь сделалось дурно: «Вот почему не позвал? Пусть бы люди веселились дальше, нисколько бы мы не мешали друг другу».
Ночью долго не мог заснуть, размышлял на тему «как нехорошо поступил с литературной компашкой», а утром решил пораньше съехать, чтобы не встречаться случайно с товарищами, быстренько собрался и вышел с вещами в девять часов, сдал ключи администратору.
Мило улыбнувшись, та попросила обождать, пока служащий осмотрит номер. Скоро ей позвонили, сказав, что в номере все цело, в том числе бар с напитками, что, конечно, удивительно для подобного рода творческой публики. Это удивление явственно проступило на красивом личике, и скоро Глеб уже ехал на автобусе по тягучим московским пробкам в аэропорт, где ему пришлось долгонько ждать своего рейса.
В обеденное время на некотором от него отдалении, близко друг к другу на одном сидении расположились литературный агент со своим добрым автором виртуальной сибириады. Они подошли позже, но улетели раньше, посматривали украдкой в его сторону, вроде как бы пытаясь узнать, но не поздоровались. Он так же не подошел к ним, не поздравил с победой, и даже издали не раскланялся, оставив, верно, о себе память неприветливого сибирского невежи.
Глава 5
Работа прежде всего! Даже для лауреатов международных конкурсов.
В том смысле, что в качестве безденежного лауреата, принявшего активное участие в фуршете в ресторане Шератон, и немало там выпившего, на которого организаторы истратили кучу денег, но лучше бы дали наличкой хоть половину, чем натуральным испанским вином и одноместным номером в «Эдельвейсе», Заваркин поспешил вечером на работу, охранять магазин немецких строительных товаров «кнауф».
После поездки в Москву настроение заметно улучшилось: какой-никакой, а писатель. Сторожем только притворяется ради минимального месячного оклада.
На крыльце магазина сидел на корточках не фотогеничного вида гражданин в известной зэковской позе на корточках, докуривал мизерный бычок. Лицо его скрывал козырек бейсболки. Вот все-все разом не понравилось Глебу в этом человеке: и нахальная поза поперек входа, не позволявшая посетителям заходить, ведь до закрытия оставалось еще более часа, и бейсболка, надвинутая на нос и вообще.
– Магазин закрыт, – сказал курильщик, не сдвинувшись с места и не поднимая глаз.
– Я сторож, а магазин работает до семи.
– Раз сторож, то проходи, – незнакомец выглянул одним глазком из-под козырька.
Глаз этот не понравился Заваркину еще в большей степени, чем все прочее: желтый, круглый и наглый. Он прошел в дверь, отодвинув посторонние острые коленки в лавсановых штанах с лампасами своей ногой без малейшего смущения.
В магазине творились непонятные дела: продавцов не было в помине, зато какие-то чужие громилы двухметрового роста выстроились стенкой вокруг директора и громко ругали подводника, бывшего советского офицера, ныне торгующего немецким товаром, как напроказившего мальчишку:
– Куда дел десять миллионов, признавайся!
А тот, поникнув сорванным с клумбы цветочком, жалко оправдывался:
– У меня весь капитал в товаре, плохо берут последнее время, но я верну, все отдам до копейки.
– Не справился с делом, да еще воруешь, сукин сын, снимаем тебя с директоров, завтра передашь дела Жанне.
Вот это номер! Их бравый подводник оказался вовсе не молодым успешным предпринимателем, владельцем магазина, а всего лишь наёмным менеджером, приказчиком, который, возможно даже проворовался, а тут вдруг, совсем некстати заявились хозяева и потребовали ответа. В магазине деловито сновали уверенные в себе люди, снимали товар с полок, пересчитывая банки с краской, мешки со строительными смесями.
Шла полная инвентаризация.
– Отпусти своего сторожа, – сказал директору человек лет пятидесяти пяти, здоровенный и насмешливый. – Мы сами посторожим, а то мало ли что?
– Вы можете идти, – сказал Заваркину директор, грустно глядя в пол.
– Так что, меня увольняют? – Глеб на секунду вспомнил худенькую стремительную, как черная молния любовницу подводника, заимевшую салон красоты.
Куда ушли десять миллионов? Куда-куда, туда и ушли, десять еще что, кабы штаны не ушли сами собой…
– Да, напишите заявление, за трудовой книжкой и расчетом придете завтра.
– На расчет не очень надейся, магазин обанкротился, – ухмыльнулся Заваркину ближний громила, – мы у вашего директора до его окончательно расчета с владельцами забираем машину, и еще наложим арест на квартиру. Не вздумай бегать, под водой найдем. Но заранее учти, этого не хватит и на половину. Нет, какого хрена, тварь, стал без меры воровать?
Директор, наконец, гордо вздернул голову: «Машину оставьте, как мне сейчас без машины?».
Но у него забрали ключи.
Удивительное свойство имеют крупные литературные конкурсы: лауреаты один за другим лишаются работы: Володя перед поездкой в Москву вылетел из краевой администрации, лишь только начальство прознало слегка о литературных успехах, теперь и Глебушку турнули походя из сторожей магазинных, выпнули на улицу среди бела дня, на ночь глядя. Мистика какая-то.
Делать, однако, нечего: написав в свободной форме заявление на увольнение, он вышел из магазина вон уже в безработном свободном состоянии, да побрел неспешно по городу, читая вывески и рекламу.
Конечно, договор на издание книги у него вроде бы в кармане, когда только ее издадут? Большой вопрос. Ведь только после выхода в свет всего тиража полностью, он получит свою тысячу долларов, так действительно, когда? Очевидно, не скоро, может быть, в течение пяти лет, пока все права будут принадлежать издательству, а может и никогда, ведь дата издания романа в договоре не указана. Издательство может ее вообще не напечатать, ничего умному издателю за это не будет, зато все права собственности остаются у него на пять лет вперед с автоматической пролонгацией и далее.
«Эх, что за глупая, право, штука жизнь, – вздохнул Глеб, отправляясь домой пешком за десять троллейбусных остановок. – И вправо идешь – глупая, и влево – то же самое».
На улице эмигранта Герцена по соседству с табличкой технического лицея, в глубине двора, над крыльцом старого здания из щербатого кирпича блеснула новенькая надпись «Союз писателей».
Не долго думая, Глеб взбежал по ступеням и отворил дверь. В узком коридоре обнаружилось несколько безымянных комнат, но за двумя поворотами возле туалета ему снова встретилась та же табличка «Союз писателей».
Само собою разумеется, не тот это Союз, не прежний, что размещался на втором этаже здания властного исполкома, с ковровой дорожкой и секретаршей в приемной, куда в последствие подселилась риэлтерская фирма некого господина Крука с собственной табличкой. Некоторое время обе таблички висели рядышком, и видно было, что одна стесняет другую, потом писательская табличка неожиданно исчезла, точно канула в лету, шкаф с подарочными книгами был тоже выкинут вон из приемной, а прежде всех задорную прелестницу-секретаршу – поминай, как звали. Союз сделался общественной организацией, не более того.
Не тот, конечно, данный Союз, увы, совсем не тот, явно другой, что и говорить, но жаль, очень жаль. Глеб отворил дверь: в маленькой пустой комнате, за письменным столом с листком чистой бумаги, основательно и плотно сидел человек в очках и светлом дорогом пиджаке.
«Настоящий писатель, – восхитился Заваркин, – похоже, из тех еще, из прежних, настоящих, не наш брат-финалист».
Влитого в стол человека звали Феликсом Михайловичем Дроздецким, был сей человек достаточно уже известен в городских литературных и около того кругах, прежде в качестве университетского преподавателя филологии, далее много пишущим журналистом телевидения, делавшим фильмы о православии, а ныне председателем Нового союза писателей, возрастом слегка только за пятьдесят.
Феликс Михайлович ощутимо встрепенулся на своем месте, будто поджидал гостя в лице именно Заваркина, подскочил, протянул руку, обратился к Глебу по-родственному, ибо они и прежде были знакомы, и хоть на уровне шапочного знакомства, но все равно потеплело на сердце.
– Ну и как, Глебушка, жизнь протекает? Печатаешься где?
– Нет, Феликс Михайлович, к сожалению. В интернете только вывешиваюсь местами…
– А вот сие напрасно, друг мой, совершенно напрасно! Не рекомендую! Украдут! Мне предлагали одни товарищи сайт создать, так я отказался! Знаешь, как там воруют? И поди потом докажи, что опус твой, и ты не верблюд гималайский! Уходи оттуда, Глебка, пока все под чистую у тебя не спёрли, ну их к чёртовой бабушке, эти виртуальные пространства, более того скажу по секрету: рухнут они в одночасье и останешься тогда ни с чем. А вот лучше другое мероприятие, давай-ка братец, прибивайся к нашей компании, ведь Новый писательский Союз, что мы организовали есть полная противоположность Союзу Старому, – продолжал он чуть ли не нараспев, протирая очки, глядя беззащитно слезящимися совестливыми глазами, – тот был кормушкой для подонков, писавших под диктовку, а мы сообщество пишущих личностей, свободных в выборе тем, не боящихся обличать действительность. Есть у тебя изданные книги?
– Одна, давнишняя. Рассказы есть неизданные, роман в рукописи, недавно ездил с ним на финал конкурса в Москву.
И тут Глеб не выдержал, рассказал про литературный международный конкурс, полковника Пушкина, шикарный фуршет в Шератоне, как он там принял лишку, и каким неудобным оказался новомодный матрац размером со взлетную полосу в одноместном номере, на котором познал бессонную горечь поражения.
При рассказе о камер-юнкерстве Пушкина, Дроздецкий ожил, хлопнул себя по лбу:
– Выше бери, выше! Я в советское еще время работал как-то в архиве Пушкинского дома и своими глазами видел, что в сообщении о смерти его было написано, что «камергер Пушкин скончался». Тогда все думали, что это ошибка, а по всему видно, царь напоследок еще разок повысил Александра Сергеевича в звании, чтобы пенсион семейный повысить. Наши историки скорее всего уничтожили документ об присвоении высокого чина, если камер-юнкера они могли еще как-то классифицировать, как издевательство, пользуясь незнанием публики табеля о рангах, то камергер Пушкин – для советской власти это уже чересчур! Ах, какие эти коммунисты изжоги! Генерал-лейтенант Пушкин! Или, даже может тайный советник Пушкин? Его и так, получается повышали как Гагарина: тот улетел в космос старшим лейтенантом, сделал виток и приземлился майором, а Пушкина сначала сделали титулярным советником, то бишь капитаном, а буквально через месяц – хлоп, звание полковника. Ну давай, давай, рассказывай, какой контингент у вас был на конкурсе…
Феликс Михайлович слушал внимательно, не прерывая, в конце ободряюще потрепал по плечу:
– Ничего, брат, ничего. Все эти конкурсы исконно продажные, про то давно известно, там заранее создаются списки победителей, из своих, разумеется, но ты, брат, не расстраивайся: съездил, развеялся и хорошо. И слава богу. Лучше вот что сделай: печатай свой роман, и с двумя книжками на ура примем тебя в члены Союза. Журнал в скорости будем свой издавать, пока альманах затеяли. Но учти, у нас – серьезно, принимаем только с двумя хорошими книгами, как в старые времена. Напечатайся пока за свой счет.
– Так я права на печать романа передал издательству на пять лет, а когда они напечатают – неизвестно, может статься, никогда. Что другое печатать самому, опять же, денег нет…
– С деньгами у всех проблемы. У нашего союза денег тоже мизер, еле-еле наскребаем на аренду этого помещения. Чтобы альманах выпустить выкручиваемся, сами зарабатываем, кстати, говоришь есть рассказы неопубликованные?
– Есть.
– Неси, глянем. Сейчас как раз текстуру для очередного номера формируем, нужна хорошая проза. И чаще приходи, участвуй в писательской жизни, общение воодушевляет, брат, ибо вместе мы сила, а порознь – не понять что, сор антиобщественный. У нас уже шесть членов, вступишь – будешь седьмым-счастливчиком. Один номер альманаха выпустили, ныне на второй замахнулись. Нет-нет, Глебка, киснуть нельзя, общаться надо, бороться, помогать друг другу. Ведь мы – столпы общества получаемся: общественная организация. Бери пример с нашего члена поэта Алебардова, целое издательство человек под себя организовал, связи в Европах завел, под альманах денежку разыскал, но не спонсора, конечно, а просто влиятельному человеку совместными усилиями написали книжку от его имени, а он нам за то – денежку, а мы на денежку – альманах. И какой! Европейского уровня!!!
Вот так-то, дружище. Вообще, время подъема наступило, хватит киснуть! Дом Искусств губернатор восстановил, небось слышал? Там нам комнатка причитается, для нашего Нового писательского союза. Скоро здесь аренду прикрываем и туда переходим, на казенное содержание. Поможешь переезжать? Я тебе позвоню, там пару шкафов и диванчик надо будет забрать у Алебарова со склада. Ты, главное, с книгой не медли, и рассказы неси завтра же. Понял? А нет ли при себе чего? Может ты принес и стесняешься? Ты не стесняйся, мы все тут свои люди. Нет при себе? Ну, ладно, тогда завтра, и в любой день просто так заходи сюда, звони, вот визитка, свой телефон домашний черкни здесь, я тебя с нашей могучей кучкой познакомлю, ах, брат Глебушка, обязательно надо поддерживать друг друга, дабы обустраивать литературную жизнь провинции, и кто, если не мы? Кому ставить насущные вопросы перед обществом?
Дроздецкий расчувствовался, истрепал Глебу все плечо, взъерошил волосы у себя на голове, глянул на часы:
– А скажи, что нам здесь сидеть? Какую еще Музу дожидаться? Все одно не пишется, представь – с утра за столом штаны протираю и хоть бы строчку из себя выдавил, пресс надо покупать гидравлический и давить, давить, пойдем-ка лучше ко мне домой. Ирка сейчас на работе, никто мешать не будет. Купим красненького винца пакет-другой возле нашего дома, там замечательный киоск имеется прямо на трамвайной остановке, представь, отличного качества вино, и сыра рядышком возьмем на закуску, яблочек каких, сядем в тиши кабинета, поворкуем, я тебе многое поведать должен, раз ты к нам присоединяешься. Только это… совершенно нынче без средств, безработный третий год, пишу, брат… У тебя есть сколько при себе денег?
В кармане Глеба оказалось три сотни.
– Ну и хватит, хватит, – успокоил Дроздецкий, – мы люди простые, погоди только, одному нашему члену звякну-брякну, тоже прозаик, но доктор наук, знакомство вам устрою на нейтральной полосе.
«Олежка, мы тут собрались малым кругом с новым-старым нашим знакомым Глебушкой у меня, сможешь подбежать? Ну хоть через час подходи, учти однако, всего один пакет в наличии краснодарского… да лучше красненького… ты знаешь вкусы, драгоценный мой, хоть сухое, хоть полусладкое, все примем с благодарностью, в уста сахарные расцелуем. До встречи, бестолочь научная, люблю тебя любовью брата, а может быть еще сильней…»
Жизнь мигом забурлила и запенилась, Глеб даже не смог возразить, что не потребляет он спиртного вообще, а после проклятого финального фуршета, так в особенности, но стало как-то неудобно. «Ладно, сейчас ничего говорить не буду, пригублю чуть из рюмки, потом скажу».
В забегаловке на трамвайной остановке приобрели подозрительно дешевый пакет вина, чего закусить, и отправились к Феликсу, жившему в панельном девятиэтажном доме, на шестом этаже, за сварными ржавыми решетками, в двухкомнатной квартире.
Одна комната, женская по содержанию, была отдана под пианино и большую кровать, в другой, названной кабинетом, все стены заставлены книжными шкафами, имеется стол со стульями, мягкое кресло и худенький полуголый мальчик лет одиннадцати играющий на компьютере в игрушки.
– Гриша, – воскликнул Дроздецкий страшным голосом, – с какой стати опять комп включил? Кто тебе разрешил? Давно ли все мои тексты стер под чистую? Почему не в школе?
– Заболел я! Температура тридцать семь и две. Мама сказала лежать.
– Иди в мамину комнату и лежи там, мы здесь с дядей Глебом разговаривать будем.
– Шоколадку хочешь? – предложил для знакомства Глеб, жертвуя часть закуски мальчику, так бесцеремонно высылаемому из кабинета.
– Не буду я вашей шоколадки!
Обиженный мальчик вышел, хлопнув дверью.
– Ну и отлично, – Дроздецкий притворил за сыном поплотнее дверь, достал из застекленных книжных шкафов пару красивых бокалов и наполнил их доверху полусладкой «Изабеллой», нарезал на расписной досточке сыр, разложил на тарелке полукругом, дольки яблока с другой стороны, осмотрел все, наклоняя голову так-сяк и остался очень доволен. – Вот таким живописным образом и отметимся.
На стеллажах Заваркин заметил фотографию мужчины в пальто, клетчатом шарфе и фасонистом кепи, денди по моде пятидесятых годов. «Вероятно какой-то писатель советского периода или поэт». Лицом неизвестный более всего походил на Платонова.
– Узнаешь?
– Платонов?
Феликс Михайлович счастливо рассмеялся:
– Выше бери… мой отец, завкафедрой истории КПСС одного заштатного вуза. Но многие его действительно здесь с Платоновым путают, хотя сходства в реальности, вне этой фотографии, не было никакого. А жизненные пути, тем не менее, пересекались, папаша рассказывал, как будучи в Москве, однажды в трамвае наступил писателю Платонову на ногу!
Дверь распахнулась, в комнату вбежал Гриша в прежних черных трико, схватил со стола шоколадку и убежал.
– Ну, так бы сразу, а то не хочу, не буду. Присаживайся Глебушка на стульчик, извини, я к своему креслу задом очень привык. Но сначала закрой за шалуном дверь. Пришла пора выпить и поговорить, здесь нам никто более не помешает. Жена Иришка до позднего вечера на репетиции. Ах, как хорошо! Люблю я грешным делом сии минуты, сегодня с самого утра предвкушал, когда сидел без толку на Герцена. Сейчас выпью и прольется вдохновение, коему не суждено быть оформленным в текст… Нет, почему так, кто знает? На сухую просидишь драгоценного утра три часа, и ни слова, представь, ни слова из себя излить на бумагу не в состоянии. Отчего так? Риторический вопрос. Давай выпьем за нашу сегодняшнюю встречу, за обновленное знакомство, за священное литературное братство, а главное, за великую нашу русскую литературу, скромным слугою которой себя считаю с младых ногтей по сию пору, и останусь ей служить навсегда… Да-с… Хорошо! Теперь надо бы закурить! Не куришь? И молодец…
Феликс растворил окно, выпустил дым в светлое небо.
– Нравится тебе у меня? То-то и оно, Глебушка, упорство и труд всё перетрут. Вот этими самыми руками ремонт делал, обои поклеил… Отличные обои? Старался. Времени у безработного предостаточно и, чтобы как-то отчитаться перед семьей, что не пишу роман, произвел ремонт, тошно, конечно, тошно, когда не пишется… На даче у тещи помогаю по выходным… У тестя на заводе числюсь кем-то, там моя трудовая книжка лежит, хорошие люди, снабжают нас целиком и полностью всем необходимым, тесть – директор асфальто-бетонного завода…
– С таким тылом грех не писать… только это… могут при случае в асфальт легко закатать…
– Могут! Запросто могут! Грех не писать, не писать – грех, и как назло не пишется который месяц, не могу себя заставить ручку в руку взять, а если халтура какая журналистская подвернется – запросто, это из меня льется… как из дырявого помойного ведра… знаешь что? Давай выпьем за божественную суть художественность литературы, остальное – травести и вздор… Ах, хорошо… Есть и в краснодарском вине художественный вкус… Тут еще с этим Новым союзом, организация, то-сё – а время отбирает, поиск денег на альманах… книжку для мэра написал… Ты знаешь, что мы для мэра нашего Арнольда Степановича состряпали… для него, а кто еще в городе хорошо заплатит? По расценкам для высшего чиновничества сотворили продукт. Собственно говоря, тоже была обычная журналистская работа… после которой, веришь… рука не поднимается на высокую прозу…