Время в долг

Весна. Это сразу почувствовал Борис Романовский, выйдя из вагона. Там, откуда он приехал, поселки тонули в снежной ночи. Холодом веяло от тускло мерцающих звезд, рассыпанных в темно-фиолетовом небе. Плотный снег прижимался ветрами к стенам притихших бараков. А то неожиданно вздыхал ветер, и разгуливалась, бушевала пурга.

Здесь чистое светозарное небо. Горьковатый запах распускающихся почек. Ноги ступают по мокрому асфальту перрона твердо и легко, без обычного напряжения в коленях, когда идешь по дороге, затянутой ледком. Ветер потихоньку раскачивает тощие, еще влажные после дождя деревья, и они рассыпают тысячи капель.

Может быть, потому так легко дышалось Романовскому, что Саратов был городом его юности? Самые светлые сказки о Небе родились для него когда-то здесь. Здесь, наблюдая жизнь неба, он представлял плывущие среди белых облаков бригантины. И когда серые и черные краски разлились над землей, угрюмо загудели моторы, тревожно засвистел ветер, пригибая к земле иссушенную зноем траву, запахло дымом, именно отсюда он ушел в первый боевой вылет, именно отсюда, где родилась и исчезла сказка, романтические бригантины его и друзей ушли в порт приписки с именем Юность.

Через полчаса Борис Романовский подъехал на автобусе к Саратовскому аэропорту. У аэровокзала, бывшей казармы военных планеристов, а теперь перестроенного и красиво оформленного плакатами здания, он поговорил с одним из встречных авиаторов, не спеша поднялся на второй этаж, прошел по коридору и открыл дверь с табличкой «авиаэскадрилья».

– Разрешите?

Ответа не последовало. Романовский, одернув китель, вошел. Посреди комнаты вытянулись узкие столы, покрытые целлулоидом, под которым лежали навигационные карты области с проложенными маршрутами, штурманские расчетные таблицы, схемы и графики. Красочная доска с фотографиями передовиков голубела бархатом. Здесь было все, чем похожи друг на друга, как близнецы, летные комнаты подразделений аэрофлота.

За отдельным столиком сидел дежурный пилот. Романовский увидел его сразу, но тот не хотел замечать вошедшего. Он склонил лобастую голову над книгой, и казалось, поднять ее можно, только взяв за редкий чуб. Романовский так и сделал. Пилот вскочил, поедая гостя серыми злыми глазами. После непродолжительного молчания, когда он осмотрел Романовского с ног до головы и гневные искорки под его белесыми бровями притухли, сказал лениво:

– Вы вежливо возвратили меня к исполнению служебных обязанностей. Благодарю! Но какого черта вам здесь надо?

– Командира эскадрильи Кроткого… Я не ошибся адресом?

– Зачем?.. Извольте отвечать.

– Приехал работать. Если, конечно, это доставит вам удовольствие! – улыбнулся Романовский.

– Деньги есть?.. Гроши есть, спрашиваю? Вопрос озадачил Романовского.

– Сколько вам?

– Не для меня. Для вас, – невозмутимо ответил пилот. – Пройдите в кассу аэровокзала, возьмите билет, сядьте в самолет и больше сюда не возвращайтесь.

Это чертова дыра, это скучный домик очень, очень старой и бездарной бабы-яги. Посмотрите на мою лысину, – пилот дернул себя за белесую жидкую прядь. – Часть волос можно найти на всех стоянках аэродрома, их выбил ветер от самолетного винта…

– Чем я заслужил такое чуткое отношение к моей персоне? – прервал ленивую тираду Романовский.

– Я вижу, вы не молоды. Но романтик! Определяю по фуражке флотского покроя, по солнцу пуговиц и еще не потухшему огоньку в глазах. Но романтику можно найти в безмолвии Севера и тэ дэ и тэ пэ, везде, только не на этой серенькой Среднерусской возвышенности. Здесь работа, работа, работа…

– До пота?

– Между прочим, носочки где брали? – И, не ожидая ответа, пилот махнул рукой: – Идите к командиру отряда. По коридору направо. Комэск там.

– Между прочим, – передразнил его Романовский, – на Севере я был.

– Тогда с удовольствием принимаю привет от белых медведиц, – безразлично ответил пилот и чинно опустил свое крупное тело на стул.

– А носочки? Уже не интересуют?

– Гражданин, не забывайтесь, я при исполнении. Пока!

Кабинет руководителя подразделения Романовский нашел по большой белой табличке с накладными латунными буквами «П. С. Терещенко – командир СО АО ПТУ ГВФ». В приемной секретаря не было, и он открыл вторую дверь, обитую коричневым дерматином.

– Можно?

– Да!

За длинным Т-образным столом сидело несколько человек в летной форме. Присмотревшись, Романовский обратился к полному мужчине в безукоризненно белой рубашке, отутюженном синем костюме с широкими золотыми нашивками на рукавах.

– Товарищ командир отряда! Пилот Романовский прибыл в ваше подразделение для продолжения работы в должности командира звена.

– Отлично. Знаю. Это к тебе, Кроткий. Пилот-инженер. Я не ошибся?

– Нет.

– Планерка окончена, товарищи. – Терещенко грузно поднялся. – По местам!

Кроткий подошел к Романовскому и обнял за плечи.

– С приездом, Боря! Извини, что не встретил, телеграмму вручили только что.

– Здравствуй, Михаил!

Протянул пухлую руку и Терещенко:

– Здравствуйте, Романовский. Кроткий введет вас в курс дела. Сейчас времени для проявления эмоций нет, двигайтесь в эскадрилью.

За штурманским столом молча сидели пилоты. Кроткий стоял, поглядывая на ручные часы, и щелкал по стеклу ногтем.

Романовский отмечал изменения в дородном облике своего давнего товарища. Со времени их последней встречи Кроткий потучнел, чуть-чуть отвисли красноватые обветренные щеки, в густой рыжей шевелюре от лба к правому уху пробилась темно-серебристая дорожка. Короткий нос, как и у юного Кроткого, продолжал лупиться, а взгляд маленьких глаз стал более тяжелым и властным.

В комнату вошел паренек в сером форменном костюме. Он старался казаться смущенным, но лихо сдвинутая на затылок мичманка, русый пушистый чуб под лаковым козырьком и подчерненная полоска шелковистых усиков над свежими губами, а особенно глаза, быстрые, с затаенной смешинкой, смазывали на нет показное смущение.

Кроткий опустил руку с часами.

– Ты опоздал, Туманов, на две минуты тридцать пять секунд. Тебя терпеливо ждали двадцать человек. Простое умножение показывает: ты похитил у нас час работы… Ясно?

– Проспал, товарищ командир, – тихо ответил Туманов, теребя розовое ухо.

– Ставлю тебя на самое короткое почтовое кольцо.

Это было своеобразным наказанием: короткий полет – малый дневной заработок. Движением руки Кроткий разрешил Туманову сесть и сам опустился в жесткое старомодное кресло, названное пилотами «королевским троном». На протяжении последних лет дела в эскадрилье шли неважно, и командование сменяло комэсков довольно часто, так что Кроткий на этом «троне» восседал уже пятым. Он, майор запаса, требовал от аэрофлотовцев армейской дисциплины и порядка, что очень нравилось командованию и не особенно молодым летчикам.

– Чтобы не тянуть, товарищи, – Кроткий опять посмотрел на часы, – разбор вчерашних полетов проводить не буду. Летали в норме, без казусов. Я только представлю нового командира звена, прибывшего к нам. Прошу знакомиться: Романовский Борис Николаевич!

Романовский поднялся. Все с интересом разглядывали немолодого пилота. Когда он повернул голову, серебряно блеснули виски, подобная мета была почти у всех людей, переживших в авиации сороковые годы.

– Коротко о себе… Десять минут, не больше, Борис Николаевич.

– Родился в двадцать пятом году, в Белоруссии. Вот в этом здании, где мы сейчас сидим, находились общежитие и штаб военно-авиационной планерной школы десантных войск. Я и ваш командир Михаил Тарасович Кроткий – выпускники этого заведения. На планерах А-7 несколько раз десантировались в тыл врага к партизанам. Последняя операция чуть не стала для нас действительно последней. Мы подбросили окруженным десантникам боеприпасы и продовольствие и еле выбрались из вражеского кольца по болотам…

– Через Плюй-омут, – подсказал Корот.

– Потом переучились на истребители. Опять фронт. После войны – Север. На Севере ночи длинные, много нелетных дней, я использовал это скучное время для учебы: заочно одолел курс авиационного института и факультет журналистики в институте марксизма-ленинизма… И вот к вам, Очень захотелось поработать в городе своей юности… Все!

Пилоты разочарованно зашумели.

Встал Короткий, большой рот растянут в улыбке.

– Тихо! Борис Николаевич еще расскажет вам много интересного, а может, и напишет. А сейчас время дорого. Приземляйся, Борис. Действительно, с Борисом Николаевичем мы старые друзья. Хлебали из одного котелка, летали бок о бок, даже обожали одну дивчину! И ко всему сказанному, – маленькие глаза Кроткого затеплились, – я ему жизнью обязан…

– Обоюдно, Михаил Тарасович!

– Да ладно, Боря… К делу, товарищи. Заданий сегодня – навалом. Все, кто стоит в наряде по трассам левого берега Волги, оформляйте документы и – в путь. На правом берегу низкая облачность, местами туманы. Как только синоптики разродятся хорошей погодой, начнем работать в полную силу.

Пилоты зашевелились. Улетающие рассчитывали маршруты на линейках и ветрочетах, заправляли в планшеты карты. Остальные потянулись гуськом в коридор «на перекур». В комнате остались Романовский, Кроткий и дежурный пилот.

Кроткий обратился к нему, и в жестком голосе проскользнула нотка неуверенности:

– Тебе, Пробкин, придется еще поработать.

– Да, командир, восемнадцать минут.

– Часика четыре, Пробкин. Погода гнилая, а со стометровым минимумом всего два человека. Санавиация сегодня щедра на задания.

– Я отбарабанил сутки. Точка!

– Брось, Пробкин, ночью-то ты, наверняка, спал! Неужели у тебя хватит нахальства сорвать санитарный полет? Ты представь…

– Сами слетаете!

Кроткий не торопясь и обстоятельно начал доказывать, что сегодня каждый хороший пилот на счету, что еще вчерашние задания не довыполнены и, если не улучшится погода, эскадрилья «пустит пузыри».

– Дошло до тебя? – закончил он.

– Вполне… До меня дошло, что завтра можно уйти с работы на полчаса раньше, так как сегодня вы задержали меня своей проповедью именно на это время.

Квадратный подбородок Кроткого дрогнул, и он тяжелым кулаком ударил по столу. А Пробкин только развел руками:

– Кодекс законов о труде надо чтить, товарищ командир не менее, чем уголовный.

Кроткий тяжело задышал:

– Встать! Встать, бисов сын!

Пробкин демонстративно положил ногу на ногу.

– Дрючком бы тебя перетянуть по перечнице! Отстраняю от полетов на неделю!

– За что?

– По кзоту твоему! Иди жалься… топай, топай!

Пробкин пожал плечами, встал и вышел, а Кроткий повернулся к Романовскому, выдернул дрожащими пальцами папиросу из пачки, закурил:

– Видал ферта?.. Классный пилот, а баламут! Вечно недоволен, морщится, пререкается. В армии я бы ему десять суток гауптвахты влепил за язык, а тут… И думаешь, куда спешит? На перрон! Встречать из Адлера свою куклу – стюардессу, нести ее чемоданчик!

– Ты не имел права отстранять его от полетов.

На минуту воцарилось неловкое молчание. Кроткий сделал несколько быстрых затяжек и вдавил папиросу в пепельницу.

– Есть же предел терпению!.. Страшно устаю с такими, – вздохнул он. – Трудно работать. Народу не хватает. Летаем, как заведённые, от восхода до заката. Домой пожрать съездить некогда! А что стоит мне держать в руках этих пацанов? Сейчас все грамотные, все законы знают. А сюсюкаться, уговаривать я не привык… Втягивайся в работу, Боря. Поможешь?

– Я заметил, ты стал чисто говорить по-русски, когда не волнуешься.

– Ты, что ли, один академии кончал… Где остановился?

– Я тут, вещи в камере хранения.

– Квартиру организуем, а сегодня ночуешь у меня. Познакомлю с семейством, да нам с тобой есть о чем побалакать.

– Рад буду.

Романовский вышел в коридор. Синеватый папиросный дым стлался под потолком, лениво втягиваясь в открытую форточку окна. У подоконника стояли группкой пилоты. По их возбужденным голосам он понял, что разговор затрагивает всех. Поэтому они и сгрудились вокруг Пробкина, круглая белесая голова которого возвышалась в середине. Против него в независимой позе стоял Василий Туманов.

– Так, значит, пройдешь? – иронически спрашивал Пробкин.

– Пройду! – упрямо твердил Туманов.

Романовский подошел ближе и тоже задымил сигаретой.

– Видимость ноль, облака прилипли к земле, а наш Василек героически пробивается с почтой к благодарным подписчикам газет и журналов! – резюмировал Пробкин.

– С почтой, может быть, не пойду, а к больному…

– Так, так! А что говорит по этому случаю Наставление, товарищ Борщ? – обернулся Пробкин к высокому ушастому пареньку, безразлично глядевшему в окно.

– Параграф сто третий Наставления по производству полетов гласит: если погода ниже установленного для трассы минимума или ниже личного минимума пилота, пилот обязан прекратить выполнение задания и вернуться на базу или проследовать на запасной аэродром! – без запинки последовал ответ.

Пробкин поднял палец.

– Во! Устами отличника Аэрофлота всегда глаголет истина. А ты… – он повернул Туманова к окну. – Кто он, ребята?

– Ин-дюк! – прозвучало неожиданно громко и стройно.

– Почему индюк? – растерянно спросил Туманов. Дружный смех не мог заглушить чей-то звенящий голос из угла:

– Индюк – птица задиристая, горластая, а летать не умеет!

Туманов потер лоб и угрюмо глянул на Пробкина.

– Так, значит, ты, Семен, не полетишь в плохую погоду, если нужно оказать помощь человеку? А совесть?

– По моральным вопросам авторитет у нас тоже Илья Борщ. Выдай ему, Илюша.

– При погоде, мешающей полетам, санитарная авиация за жизнь больного не отвечает, – бесстрастно, будто диктовал, произнес ушастый паренек и вдруг взорвался: – Чего ты из себя корчишь, Туманов? Без году неделя пилотское получил, а туда же, в асы! Наставление ревизуешь!

– Страшно ярый ревизионист наш Василек! – вставил Пробкин.

– За что агитируешь? – не унимался Борщ. – Жить надоело? Худой пример другим подаешь!

– Точно! Он демагог… и как там еще, Илюша?

– Опасное настроение у тебя! – Борщ внушительно засунул руку за борт пиджака и шагнул к Туманову. – Придется разобрать… Нужно проверить тебя в моральном аспекте…

Романовский с удовольствием смотрел на ребят. Таких же он видел на фронте с сорок второго по сорок пятый год. Таких и немного не похожих. Эти одинаково молодые, одинаково живые и непосредственные, эрудированные, одетые в одинаковую красивую форму. В лицах и жестах что-то орлиное, показное, бравируют, хоть и маленьким, опытом. А в облике его фронтовых товарищей не было ничего броского.. Разговоры велись обыкновенно будничные. Но у одного из широкого кармана летного комбинезона торчала книга, и он, наверное, после тяжелого боевого дня не сразу падал на кровать, а долго сидел у коптящего фонаря в аэродромной землянке. У другого на поясе болтался кинжал с резной рукояткой – собственное творение! Рядом с третьим всегда вертелся мокроносый щенок. Перед вылетом чертенок карабкался в пилотскую кабину и, забившись за бронеспинку, трясся от страха, «орошал» шпангоуты, но не хотел расставаться с хозяином… А этих ребят Романовский почти не различал, характеры их для него, командира, пока были тайной. Но все равно что-то роднило их с его фронтовыми друзьями, какой-то на первый взгляд малозаметный след соединял поколения, след не в виде мозолей на руках или угольной пыли, вкрапленной в кожу, а профессиональный, оставивший еще не глубокие, но уже вечные заметы в сердцах парней. Надо узнать каждого в отдельности. Вот хотя бы Туманов, «Василек», нежный, как девочка, а ведь случись, полезет в пекло. А Пробкин, лидер, заводила, демагог, по Короткому? Адлеровский самолет уже прилетел, а он не торопится, хотя и бросает тревожные взгляды в окно. Пожалуй, сегодня он не скоро уйдет с работы…

Романовский выронил обжегшую пальцы сигарету, затоптал окурок и вернулся к Короткому.

Кроткий повез Романовского на своей «Волге». Последний раз в Саратове Романовский был в конце сорок четвертого года, получал на заводе самолеты – истребители. В его памяти сохранились грязные улицы, дребезжащие трамваи с окнами, заклеенными полосками бумаги, невзрачные дома. Прохожих было мало, и все они, одетые в темное, куда-то спешили. А сейчас «Волга» шуршала по гладкому асфальту, по обочинам – липы, тополя. За живой изгородью высились новостройки.

– Как звать твою жену, Миша?

– Марфа. Марфа Петровна.

– Неужели та ясноглазая Марфинька из «Красной нови»?

– Та Марфинька из деревни, – угрюмо повторил Кроткий и заволновался, указывая на пацана, скатывающего с пригорка на шоссе булыжник: – Смотри!.. Оболтус!

Романовский почувствовал, как тело расслабилось, пожалуй, впервые за время пребывания в Саратове. И понял причину. Больше всего он боялся услышать от Кроткого имя той, которую любили оба.

…Зимой 1944 года они прибыли из учебного подразделения в боевой полк. Впервые пришли на аэродром и увидели связной самолет, «бреющий» верхушки деревьев. Не делая круга, он лихо произвел посадку и, подпрыгивая на снежных перекатах, резво подрулил к стоянке. Остановился винт. Пилот поднял на лоб очки и снял шлем.

Кроткий толкнул Бориса в бок:

– Дива!

Девушка поправила густые, слегка растрепанные и заиндевевшие волосы, широко расставленными синими-синими глазами посмотрела на летчиков. У нее было круглое лицо, приподнятые узкие брови. Мимолетная усмешка тронула полные губы, и на щеках появились ямочки.

– Дюже гарна-а! – многозначительно протянул Короткий.

А когда девушка уперлась руками в борт кабины, приподнялась, Борис прыгнул на крыло и схватился за лямки ее парашюта.

– Разрешите? Девушка отвела его руку.

– Мне поможет механик.

Борис отступил, а между ним и кабиной протиснулся Короткий. Он уверенно расстегнул замок ее парашюта, снял с плеч лямки и помог вылезти из кабины. Уже на земле представился:

– Гвардии лейтенант Короткий. Миша.

– Сержант Романова Екатерина Михайловна, – в тон ему ответила девушка. – Спасибо, лейтенант Миша!

Ветер огрубил кожу ее лица, выделил белыми ниточками морщинки у глаз. Грузноватая в тяжелом меховом комбинезоне Катя с трудом двигалась почти мужской походкой. Борис смотрел вслед, и ему захотелось, чтобы она оглянулась. Он упорно не отводил взгляда от ее спины, прочерченной наискосок тонким ремешком планшета. И девушка повернула голову, но посмотрела мимо него на Кроткого.

А вечером, когда они вернулись с ужина в свою землянку, Кроткий вдруг сказал:

– Женюсь я, Боря! Пока ты крутил гаечки с механиками, я договорился с донечкой о свиданке. Послухай, пойдешь сватом? Как гутарил какой-то ученый: «Женюсь младенцем!»

– Ты о той девушке?

– О ней, Боря! Огневая дивчина! Дай бритву, соскоблю кабанячу щетину – и к ней.

– Только не ученый, а писатель Марк Твен говорил нечего, похожее на твое изречение: «Если бы я мог начать жить сначала, то женился бы во младенческом возрасте вместо того, чтобы терять время на прорезание зубов и битье посуды…»

– Вот и приехали, – сказал Короткий, притормаживая машину у большого каменного дома и трижды нажимая клаксон.

На крыльце их встретила полная маленькая женщина с редкими черными волосами, зачесанными на прямой рядок. Лицо белое, слегка тяжеловатое, на нем резко выделялись глаза, похожие на крупные сливы, и в них темный омут затаенной печали. Серый жакет сильно растянулся на высокой груди.

– Здравствуйте! Прошу в дом!

– Обед готов, мать?

– Все на столе. Миша… Познакомил бы с гостем.

– Ха! Не узнала Борьку. Да ты ж под его гитарку каблук сломала, помнишь, мы рыть картоху к вам в село приезжали?

– Здоровы ли, Борис…

– …Николаевич. Рад вас видеть, Марфа Петровна!

– Я тоже! – она протянула Романовскому жестковатую ладонь.

Вскоре все сидели в гостиной за столом, на котором не было только птичьего молока. Романовский ждал расспросов, но, видно, в этом доме было заведено обедать молча – Кроткий резко одернул жену, попытавшуюся завести разговор. После этого она как-то сникла и вяло ковыряла вилкой остывающую котлету. Когда Романовский допил грушевый компот, Кроткий встал.

– Извини, мать, Борис устал, и нам нужно с ним поговорить. – Он показал Романовскому на дверь другой комнаты.

Если в гостиной стояла тяжелая полированная мебель, стены были залеплены вышивками, а большая горка забита фарфоровой и хрустальной посудой, то другая комната отличалась спартанской простотой.

– Мой кабинет. Теперь, считай, твоя пещера, Борис.

Некрашеные полки с книгами, грубо сработанные стол и табуретка, жесткий диван, покрытая байковым одеялом и аккуратно заправленная солдатская кровать. На стеке – политическая карта Советского Союза, а над ней – большая фотография в рамке, обмотанной черным крепом. Романовский шагнул к снимку. Катя!.. Она стояла на крыле истребителя в парашюте и смотрела на Романовского, приветствуя поднятой рукой. На борту истребителя чернели пять звезд. Четыре самолета она сбила потом. А первый…

Тогда выдалась непогодь – день передышки. Гонимые порывистым ветром облака цеплялись за верхушки деревьев, оставляя туманные клочья в лесу. Мороз превращал их в сероватую дымку. Борис и Катя медленно шли к самолетному кладбищу. Борис украдкой поглядывал на девушку.

На опушке леса лежали разбитые и полусгоревшие американские самолеты «тамагаук», валялось несколько ржавых моторов «аллисон». Между толстыми дубками застрял каркас английского истребителя «харрикейн». Не верилось, что эти изогнутые, рваные полосы железа и дюраля были когда-то красивыми и злобными машинами, что ржавые трубы, торчащие из обугленных крыльев, были грозными пулеметами.

На пути к лесу Катя чересчур внимательно рассматривала аварийные самолеты, хотя знала печальную историю каждой машины, и это подчеркнутое внимание настораживало Бориса. Он чувствовал – предстоял неприятный разговор.

Лес встретил их снежной осыпью с веток. Снег, синеватый и твердый, как морская соль, похрустывал под ногами. Катя села на поваленный ствол дерева. Рядом опустился Борис.

– Как я летаю? – спросила негромко девушка.

– Для истребителя у тебя неплохие данные.

– Как стреляю?

– В ворону попадешь.

– Я без шуточек спрашиваю! – оборвала Катя.

– Нормально.

– Тогда я не буду больше летать твоей ведомой, Романовский!

– Категорично.

– Много заботы проявляешь! Пора говорить откровенно. Кто я тебе? Жена, сестра, дочь? Любовница? Личный повар?.. Ну, кто?

Борис мял пальцами желтый дубовый лист. К сожалению, именно этого разговора он ждал. Надо отвечать. А что? Не говорить же про строгий приказ командира полка майора Дроботова опекать ее в бою. «Я разрешил Романовой переучиться на истребитель, но это не значит, что я послал ее на смерть!» И ей позволяли выходить в атаку только в самых благоприятных случаях, но когда Катя ловила в прицел врага, он уже вспыхивал от чьей-нибудь пули. Чаще всего это были выстрелы майора или его, Бориса.

– Ты нянчишь меня в бою! Что я, младенец? – доносился неприязненный голос. – Чем хуже других? Мало опыта? Нет совсем? Придет! Подумаешь, асы! Сам-то на фронте без году неделя, а уже сбил двух. Не буду я с тобой летать! Точка!

Лист между пальцами Бориса стерся в порошок.

– Ты видела, с кем имеем дело? Война идет к закату, а они зубами держатся за каждую пядь неба. Драться с этой нелюдью надо умеючи.

– Не пугай!

– Остынь, Катюша!

– Я тебе не Катюша! У меня есть звание и фамилия, товарищ Романовский!

Борис встал, засунул руки в карманы, вздохнул, пытаясь унять раздражение.