- -
- 100%
- +
Режиссер должен иметь четкую позицию. Самая главная проблема европейского кино в последние годы – мировоззренческая. Авторы мечутся из стороны в сторону, меняют точку зрения в течение одной картины. То же происходит сегодня и в человеческих душах. Люди или растут, или мельчают, духовно и экономически, становясь глупее и подлее. А искусство призвано помогать им развиваться. Развитие человека – одно из прекраснейших чудес на свете.
– Как вы думаете, в чём секрет популярности американского кино? Может, потому, что там на первом месте развлечения, а не проблемы?
– Во всём мире серьёзное кино – и о проблемах тоже, в том числе в США. Правда, там больше ищут развлечений. А секрет популярности их фильмов – в той мифологии, которую называют американской мечтой. Там есть огромная вера, что они знают ответы на все вопросы, и эта сила действует на людей. И, конечно, хорошо организованы киноиндустрия, прокат.
– Десятилетиями нам навязывали ленинский взгляд на интеллигенцию, о которой он, как известно, отзывался невысоко. Как вам видится её роль в обществе?
– Ленин во многом ошибался, в этом тоже. Он плохо кончил, а вот интеллигенция не так уж плоха. Она всегда в меньшинстве, но именно она, а не пресловутые массы – авангард общества. Английский историк Тойнби сказал, что всегда, когда массы пробуют подражать элите, общество развивается, а когда элита следует за массой – общество разваливается. Не какие-то процессы, не экономика, а только люди, личности творят историю. Кто внимательно читал Толстого, тот это знает.
Есть известная кривая Гаусса, основанная на статистических расчетах. Если приложить её к шкале ценностей, то лучшее всегда в меньшинстве, а большинство – среднее, оно всегда неправо, это статистический вывод. Демократия основана на том, что переговоры всегда идут с большинством, и это необходимо для общественного мира. Но я очень люблю лучшее.
– Отсюда следует, что, говоря вашими словами, «всегда надо идти против мира»?
– Но с уважением к этому миру! Нельзя быть Дон Кихотом, который со всеми в конфликте. Он не победил, а мне хочется, чтобы люди что-то изменили в мире. Поэтому нельзя соглашаться со своей судьбой, надо всегда стараться ее исправить. Равно как и не следует быть довольным собой сегодняшним, потому что человек должен хотеть уже утром стать лучше: ведь это другой день и, значит, другая мера для меня вчерашнего, молодого – и повзрослевшего. Да никто и не знает своей меры, поэтому всегда надо стремиться к чему-то более высокому.
– Но как быть с модой, которая не только уравнивает вкусы, но и, говоря словами поэта, терпит сумасбродства и не любит естества?
– Я предпочитаю быть от неё на некотором расстоянии. Из неё можно что-то взять, но немного, то, что мне идёт. Элегантное не может быть модным. Я даже не тороплюсь читать модные книги – жду, когда уляжется ажиотаж.
Мода – это род оппортунизма, спасение для людей слабых, не имеющих собственного вкуса. В нашем доме всегда считалось, что она хороша разве что для служанки. Достойный человек не должен следовать моде.
– Вы знаете, что такое бедность?
– Да, мы с детства недоедали. Меня это научило двум важным вещам: ответственности и пониманию, что необходимо делиться. Когда-то я голодал, а теперь имею возможность помочь другим избежать этой участи. Это очень радует.
Деньги могут быть злым господином и хорошим слугой. Конечно, чтобы их иметь, надо много зарабатывать. К счастью, я всегда любил что-то более серьёзное, чем заработок, и ничего для него самого в жизни не делаю. Помню, как ещё молодым режиссером я гордо отказывался снимать рекламные ролики. Но один знакомый меня озадачил: оказывается, сделав такой ролик, можно оплатить три операции, каждая из которых спасёт человеческую жизнь. Вот тут-то я и усомнился, стоит ли дальше быть таким гордым. И хоть рекламных картин по-прежнему не снимаю, но сегодня уже не буду отказываться от возможности быстро заработать деньги, которые кому-то помогут.
– Чем готовы поступиться ради дела?
– Чем поступиться? Могу жертвовать свои знания, терпение, силы. Принимаю на свою голову множество унижений, участвую в неинтересных мероприятиях, улыбаюсь неприятным людям. Но я хорошо знаю границу компромисса и не позволю себе несправедливости по отношению к другому человеку, претензий на какие-то особые права. Словом, жертвую не жизненными ценностями и принципами, а временем, удобствами, нервами – но только своими.
– Что бы вы пожелали нашим читателям?
– Чтобы старались жить лучше, чем живут, и имели как можно больше надежды. Причем важно, чтобы она была не в облаках, а на земле. Этой надежды нам очень не хватает.
Элий Белютин: Искусство – это восстание
Элий Михайлович – профессор живописи и графики, кандидат искусствоведения, лауреат всевозможных международных премий. Почётный польский орден «Виртути милитари», золотая медаль Венеции, его картины – в римском музее шедевров… Это именно на него и его товарищей сильно разгневался Хрущёв в 1962 году на той памятной выставке в Манеже. Зато на второй выставке, которая состоялась там же, спустя 29 лет, когда пришло новое поколение, в адрес художников объединения «Новая реальность» звучали уже не ругательства, а слова понимания и благодарности. А ещё биография художника примечательна тем, что в 16 лет, в 1941 году, он получил первый свой орден – Красной Звезды – «за личное мужество и отвагу в спасении товарищей».
– Элий Михайлович, а почему ваш отец, человек с распространённым русским именем, назвал вас так необычно?
– Во-первых, отца звали не Михаил, а Микеле, потому что он из итальянской семьи, поселившейся когда-то в Польше. И не Белютин, а Белуччи. Это уж потом фамилию переделали на русский лад. А моё имя – воспоминание о Кракове, где дед основал оперный театр. Элигий – это средневековый святой, епископ и просветитель, которого почитают в Польше. Ему принадлежат слова «не полагайся на надежду, полагайся на собственные силы, и они удвоятся».
Потом отец приехал в Россию делать революцию. Сделал, хотел вернуться на родину, а его расстреляли.
– Как вы встретили войну?
– В июне 41-го исполнил ось 16, получил паспорт, иду гордый по Пушкинской улице. Вдруг слышу выступление Молотова: «Сегодня, в 4 часа утра…» Решил, что надо что-то делать. Я учился в экстернате, последние три класса прошел за год, и школьные будни меня особо не касались. Поехал вместе со всеми под Смоленск рыть противотанковые рвы. Ехали дня четыре, через Калугу. Больше стояли, пропускали военные эшелоны. Наконец приехали, нас выгрузили в поле. Всё было организовано очень плохо, кормить ребят никто не собирался. Зато дали лопаты.
От местных жителей помощи не было никакой. Мы выглядели слишком ухоженными, и кусок хлеба, кружка воды доставались только в обмен на «обувку» и «одежку». Люди не могли простить «Москве» годы полуголодного существования, то, что забыли вкус сахара и работали до изнеможения без оплаты.
К счастью, вскоре привезли заключенных из тюрем, у них была своя кухня, и они делились баландой. Уголовники учили нас спать на земле, подложив под себя еловые ветки, «соображать» еду и договариваться с колхозниками об обмене.
Нам, городским мальчикам, установили норму – два кубометра в день. Представляете, что это такое? Ну, конечно, мозоли, грязь, заражение крови… Но повезло: в конце августа появился приказ вернуться в Москву и продолжать занятия. Да только учиться пришлось в Центральном доме пионеров, откуда через два месяца мы вышли младшими лейтенантами. И уже учили дедушек-ополченцев ползать по-пластунски и разбирать винтовку образца позапрошлого века.
Потом меня отправили на фронт, под Рузу, командовать этими ополченцами. Винтовка – одна на пятерых, в атаку шли с бутылками с горючей смесью, а немцы нас из автоматов поливают. Бутылки бьются, люди горят… Утром смотрю на поле, где лежат убитые, а они почти голые. Экипировка у нас была такая, что приходилось снимать одежду с трупов. Немцы нас скоро окружили. И опять повезло: я знал эти места, часто ездил сюда на этюды – с 13 лет учился у художника Аристарха Лентулова. В общем, из окружения удалось выйти, а заодно и раненого командира вытащить из-под огня. За это меня и представили к ордену.
Вскоре меня контузило, так что вручили орден уже в госпитале. Но контузило так, что на этом мои боевые дела закончились. Когда в 42-м хотели послать под Сталинград, то медкомиссия забраковала. Воевал я в общей сложности три месяца, поэтому рассказывать о своих фронтовых делах просто несерьёзно – ведь многие прошли этот путь от начала до конца.
– Какими вам запомнились фронтовые будни?
– Я понял, что война превращает человека даже не в животное – животные так себя не ведут, – а в чудовище. Это ужасно, она должна быть исключена из человеческого бытия.
Тогда, под Москвой, у меня появилось непреодолимое желание рисовать. Нашёл в одной из брошенных изб чернильницу, у двери сельпо – кусок обёрточной бумаги, а кистью стала щепка. Получилась серия рисунков. В 1957-м их опубликовали в Польше, отметили почётным дипломом. У нас они увидели свет лишь в новом веке.
– Когда вы решили стать художником?
– Вообще-то я мечтал стать музыкантом, композитором, учился в музыкальной школе, поклонялся Стравинскому. Но после контузии левая рука не действовала, и я пошел в художественно-педагогический институт. К нам приходили рисовать такие маститые художники, как Кончаловский, Кузнецов… Дело в том, что у нас в помещениях топили, и натурщица могла раздеваться и позировать.
– Ваши картины были на выставке в Манеже почти полвека назад. Что там случилось?
– В 1962 году тогдашний глава страны Хрущев посетил выставку 30-летия МОСХА, где среди прочих были представлены и две сотни работ наших художников из объединения «Новая реальность». Хрущёв в искусстве разбирался слабо, партийная челядь решила этим воспользоваться для идеологического погрома. Например, попалась ему на глаза картина «Спасские ворота». Вождь расшумелся: «Это издевательство! Где тут зубцы на стенах? Почему их не видно?»
Мои объяснения не помогли, и я услышал: «Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета Министров, что это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»
Началась травля. Из института, где я преподавал, выгнали.
В 1991 году, на нашей второй выставке в том же Манеже, мы беседовали с одним известным партийным деятелем. Он меня спросил: «Элий Михайлович, вы знаете, почему партия всегда выступает против непривычной живописи и музыки?» И пояснил: «Живопись, как и музыка, – выражение духовной свободы человека. А это опасно, потому что духовно свободный человек неуправляем». Я возразил: мол, вы же разрушаете творческую личность… На что получил ответ: «Лучше разрушить личность, чем дать ей свободу».
Так вот, на этой второй выставке, после многих лет гонений, больше сотни наших картин были отобраны для Третьяковки, а газета «Правда», поливавшая нас когда-то грязью, хоть и запоздало, но извинилась. Наши картины появились во многих музеях страны, несмотря на отчаянное сопротивление Минкульта. Словом, пришло официальное признание и в России, а меня даже наградили орденом Почёта. Вот такая история.
– Что такое «Новая реальность»?
– Это студия, которую мы создали с товарищами в 1947 году, сразу же после ждановского постановления о формализме в искусстве. Сегодня она объединяет сотни независимых художников, а тогда нас было всего шестеро. Смысл наших новаций в том, что художник не должен соревноваться с натурой, это невозможно. Она настолько хороша, что смешно надеяться её повторить. Поэтому мы отказываемся не от реальности, а от фотографии, предпочитая реальность нашей жизни, нашей души. Ведь самое главное – как мы воспринимаем мир.
Глядя на фотографию, человек вспоминает нечто похожее, и это что-то даёт. Но ему нужно большее, нужно заряжаться, глядя на картину. Современный человек обязательно должен участвовать в процессе восприятия. Иначе что? Поглядел и ушёл. А тут картина становится частью его самого – ведь он же увидел самого себя, свои переживания. Это и есть новое искусство. Зритель обязательно должен почувствовать волнение художника, понять, что он выражает, и тогда картина станет его духовной собственностью, частью его жизни. Сегодня нужна живопись, которая передает не натуру, а твои чувства, переживания, и поэтому не обойтись без абстракции.
– Вот об этом – чуть подробнее. Абстракционистов традиционно обвиняют в непонятности. Одно дело – Шишкин, «Утро в сосновом бору»: деревья, медведи – все как настоящие, и совсем другое – Малевич со своим черным квадратом.
– Знаете, я был ещё подростком, когда увидел эскиз Иванова к его картине «Явление Христа народу». Это была обыкновенная ветка, реалистически написанная, но она давала такое ощущение полноты свободы, которая не снилась ни Матиссу, ни Малевичу… хлёстче любого абстракционизма. Художник как-то сказал, что в мундирном воротничке очень трудно чувствовать себя свободным. Но, глядя на его «Ветку», было впечатление, что человек дышит полной грудью. И тогда я понял, что в искусстве это главное. Если вы чувствуете, что у вас есть это дыхание, то можете стать художником, писателем, инженером – вообще можете кем-то стать, потому что для индивидуальности самое важное – внутренняя духовная свобода. Вы можете лишиться всего, жить в ужасных условиях, но это не важно, если вы свободны.
Ведь Тициан тоже сначала писал на религиозные сюжеты – иконы, но потом отказался от прежних традиций, потому что всё искусство – это восстание. Это не я говорю, а художники Средневековья.
– Почему восстание?
– Потому что человек развивается, растёт. Ван Гог, Пикассо, Кандинский… Что они – сумасшедшие, что ли? Они прекрасно понимали, что делают, и формировали новые способы восприятия мира. Нас не удивляет, что можем из квартиры позвонить в Америку – потому что мы подготовлены к тому, чтобы это воспринимать. Так и художник готовит человека к новой жизни, к новой грани бытия.
Один наш московский мэтр говорит: мол, главное для художника – зарабатывать деньги. Нет, главное – быть художником, писать то, что у тебя внутри, пусть и голодая при этом. А если деньги зарабатывать – то ты просто ремесленник.
– В своё время были популярны слова, что искусство принадлежит народу. Их вспоминали, если народ чего-то не понимал. Какие у вас в этом смысле отношения с соотечественниками?
– Маркс однажды сказал, что для немузыкального уха музыка – это простой шум. Но у меня есть на этот счёт своя теория, я думаю, что дело тут не в подготовленности, а в контакте. Чтобы воспринимать искусство, мало ходить в музеи или консерватории. Иногда деревенский житель очень остро чувствует искусство, в то время как иной академик, крупный ученый, совершенно его не воспринимает. Что ж, это вполне нормально. Если человек не понимает сложные формы – он идет смотреть шоу или стриптиз. Говорят, внутренне это благотворно на него действует. То же самое в известной мере делает и бетховенская симфония, разница лишь в уровне.
Что такое, например, древнеегипетские барельефы или музыка некоторых народов Севера – блим-блим на одной ноте? Тоже искусство. Здесь важно, как оформляются и проявляются человеческие чувства, каким образом происходит контакт со зрителем или слушателем.
Нельзя подходить к этому так, как Гитлер: мол, любой ефрейтор должен понимать живопись. Тогда получится низведение человека до уровня животного. Не случайно же искусство Третьего рейха и нашего сталинского рейха одинаковы. А ведь до Сталина развивались революционные принципы начала ХХ века, где были Кандинский, Малевич и другие. В обществе зрел бунт, и художники его выразили. Но потом этот кипящий котел накрыли крышкой соцреализма, придуманного метода для представления несуществующей жизни, что неизбежно привело к новому взрыву.
Не надо унижать людей. В них заложен огромный потенциал творческого роста, совершенствования, поиска. Искусство должно поднимать человека, наполнять его какими-то идеями, побуждать к совершенству.
Сегодняшнее искусство только создаётся и, безусловно, будет восприниматься всеми. Оно может быть совсем не таким, как видится мне и моим товарищам, но оно будет. Оно должно задевать человека, чтобы тот обязательно сопереживал художнику. Мы ищем пути к нему.
– Находите?
– Судя по отзывам, порой что-то удаётся. Когда сделали вторую выставку в Манеже, посетители нам говорили, что приходили туда отдыхать. Живопись настраивает людей на совершенно новый лад. Недаром в православных храмах повсюду иконы, в католических – скульптуры. А цель одна – воздействие. И современные художники ищут пути к этому. Пусть порой смешно и глупо, но это же нормальное развитие искусства. Мы обязаны искать, а уж Бог поможет найти средства сделать наше искусство всеобщим.
Нередко и ошибаемся. Один мой ученик, например, взял дверь и к ней приделал двенадцать звонков. Так он хотел передать дух коммунальной квартиры. Но это натурализм, всё равно, что картины Шилова. Только вместо того чтобы выписывать детали, он берёт готовую дверь. И зритель соприкасается всего лишь с бытом, с мелочёвкой. Но если вы хотите быть Шекспиром, зарядить человека на большее, то ваше искусство должно вывернуть человека наизнанку и показать его суть.
Беда в том, что сегодня мы – жертвы позапрошлого века, когда искусство было визуально-познавательным. На смену ему идёт другое, искусство воздействия, дающее эмоциональную информацию, которая задевает любого. Может быть, лишь в будущем столетии искусство станет таким, что не останется человека, равнодушного к нему. Во всяком случае, мы в это очень верим.
Она умела видеть невидимое
Художнице Наде РУШЕВОЙ исполнилось 50. Из них она успела прожить всего 17 лет, оставив нам десять тысяч рисунков. Последние три года училась в 470-й школе, которая теперь носит её имя, на Ереванской улице. С тех пор эту школу навещают люди не только с окрестных улиц, но и со всего мира. Там теперь её музей.
Рисовать она нигде не училась, потому что умела это делать от рождения. О ней никогда не говорили – самоучка, любительница и тому подобные слова, которыми обычно хотят извинить таланту некоторую нетвердость в профессиональных азах. Зато говорили другое. «То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка» – слова писателя Ираклия Андроникова. «Да, гениальная, – теперь нечего бояться преждевременной оценки» – это уже мнение известного скульптора и графика Василия Ватагина, Надиного наставника в искусстве.
ОТСТУПЛЕНИЕ НА ТЕМУ О ГЕНИЯХ
Гениальная? А что такое гений? «Гений – это 1 процент вдохновения и 99 процентов пота», – сказал когда-то Эдисон, изобретатель электролампочки. Его слова многим понравились, и их часто повторяют, потому что получается, будто при известном трудолюбии всем открыта дорога в гении. Только надо учесть, что Эдисону после начальной школы пришлось торговать газетами, да и в школе-то он усвоил немного: «Я никогда не был способен хорошо учиться и всегда был в числе последних в классе». Это он о себе. Поэтому лично мне ближе слова одного француза на ту же тему: «Гений – это способность видеть невидимое». Вот это уже точнее. Сама Рушева о своих рисунках говорила так: «Я их заранее вижу. Они проступают на бумаге как водяные знаки, и мне остается их чем-нибудь обвести».
А на бумаге, между прочим, порой проступали откровения. Вот, к примеру, какая история была с её иллюстрациями к Булгакову. В 60-е годы, когда круг чтения определяли не читатели, а специально на то уполномоченные люди, роман «Мастер и Маргарита» ходил в самиздате. Попал и к Наде. Отец засомневался: «А не рано тебе его читать? Ведь не поймешь». Но 15-летняя дочь ответила: «А мне кажется, я поняла». И показала папку с иллюстрациями.
Когда Нади уже не стало, решили показать рисунки вдове писателя, Елене Сергеевне. Та посмотрела, и один рисунок – женский портрет – её поразил. Она молча встала и принесла свою старую фотографию со словами: «Где она меня видела?» Это было одно и то же лицо (кстати, рисунок хранится сейчас в школьном музее).
Такое прозрение – не единственное. Вот, например, из той же булгаковской папки – портрет Мастера с перстнем на пальце. Действительно, у писателя был фамильный перстень, который он надевал, садясь за письменный стол. Знакомые знали об этом, но откуда знала Надя? «Мне так показалось» – вот и всё объяснение. Она попросту видела то, что скрыто от других.
УЧЁНЫХ УЧИТЬ – ТОЛЬКО ПОРТИТЬ
Имя Надежда монголы произносят как Найдан, что означает «вечно живущая». А монголы здесь при том, что родилась Надя в Улан-Баторе, где в то время работали её родители, проникаясь культурой братской страны. Николай Константинович, художник-декоратор, преподавал в художественном училище, а Наталья Дайдаловна, одна из первых балерин Тувы, после рождения дочери оставила сцену и работала педагогом-балетмейстером. Когда командировка закончилась, переехали на родину отца, и полуторагодовалая Надя стала москвичкой. Ходила в детсад при «Шарикоподшипнике», пела в хоре, танцевала. Мама показывала несложные балетные па, дедушка немного учил играть на фортепьяно. Но больше всего она любила слушать сказки и рисовать. Ей было семь лет, когда отец в который раз читал любимую «Сказку о царе Салтане». За это время она успела набросать в альбомчике больше трех десятков скупых на детали, но занятных иллюстраций. Рисовала легко, играючи, давая волю воображению и фантазии. Ластиком не пользовалась, если что не нравится – комкает листок и выбрасывает. Ясно, что тут никаких альбомов не напасешься. К тому же в те времена с ними был некоторый напряг, но девочка готова была рисовать на чём угодно – в тетрадке, на обоях, на песке у Царицынских прудов, на снегу… Родители, конечно, заметили и оценили способности ребёнка. И тут же бросились изо всех сил развивать юное дарование? Ничего подобного. Отец не только не добавил к её рисункам ни штриха, но даже избегал критиковать, чтобы не давить авторитетом. Зато собирал и хранил рисунки, которыми дочка совсем не дорожила.
К восьми годам у неё было больше двухсот композиций на античные темы – гомеровские герои, подвиги Геракла… Когда исполнилось десять, начала ходить в изостудию дворца пионеров. Там её и заметил академик Ватагин, седобородый старец в тюбетейке. Но заметил не только незаурядные способности. Оказалось, что года учебы в студии вполне хватило, чтобы талант начал усредняться, а самобытность – исчезать, уступая место расхожим штампам. Ватагин поговорил с родителями («её не учить, а осторожно воспитывать надо. Берегите дар воображения»), и Надю из студии забрали. Вместо этого начались регулярные встречи с мастером. А рисовать её никто не заставлял, она занималась этим только в своё удовольствие. Приходила из школы и на полчасика брала в руки карандаш. Но зато эта забава стала ежедневной потребностью на всю жизнь.
Пробовала себя в разных техниках – акварель, пастель… Но всё – легко, с первого раза. «Рисовать? Да просто охота такая, забросить все и рисовать, рисовать, рисовать… Сколько хочешь и что хочешь. Когда начинаешь рисовать по заданию, всегда что-нибудь не так», – объясняла она. Ведь рисовать можно совсем другую жизнь. Скажем, одеть подружек в самые модные платья. Себя изобразить в джинсах, которые тогда только входили в моду, и в умопомрачительных очках, и чуть постарше, чем на самом деле, уже студенткой ВГИКа – Надя мечтала стать мультипликатором.
Так что же, спасибо природе за её щедрый дар? Кому повезло, тому остаётся, резвясь и играя, создавать шедевры, чтобы занять своё место на Олимпе? Нет, у великих свои проблемы. «С рисунками – кризис! Нет той прежней уверенности, точности, все выходят измождёнными, как из концлагеря» – Надины слова. Или: «Во многих вещах разочаровались. Надо как-то перестраиваться». И ещё обострилось чувство времени, словно включился какой-то счётчик. Ничего нельзя откладывать на потом. Рисунок – сразу набело, жить – сегодня, сейчас, не ожидая грядущих радостей: «…А день был такой чудесный. Отвратительно сознание, что теряю его с утра», «Как глупо прошло воскресенье»…
Всё-таки прав был Эдисон: ленивых гениев не бывает.
ЗА ПУШКИНА – ДВОЙКА
Она умела перевоплощаться в своих героев («Я живу жизнью тех, кого рисую»). В 14 лет начала работать над иллюстрациями к «Войне и миру» и за три года сделала более четырёхсот рисунков. А ещё были Шекспир и Рабле, Марк Твен и Лермонтов… всего около полусотни авторов. Но с Пушкиным у неё сложились совершенно особые отношения. Казалось, Надя знала до мелочей не только произведения поэта, но и его жизнь. Вот он с няней Ариной Родионовной в Летнем саду. Саше – полтора года. Навстречу им – сам император, причем один, без охраны – такие уж были времена. Но зато требования к протоколу были жёсткие. А няня, как на грех, забыла снять с малыша головной убор по случаю такой встречи. За что, конечно, и получила высочайший разнос.