Город мастеров. Беседы по существу

Галина Хомчик: Пою для тех, кому это нужно

Она работает на телевидении, но звездой стала не с телефабрики, там такие не получаются. Ей не надо скакать по сцене, поражать туалетами и привлекать внимание скандалами – всё, что нужно, она может выразить голосом. Среди наших бардов у неё свое место, хоть сама не написала ни строчки. А ещё её называют миссионером звучащей поэзии, потому что Галина поёт, в основном, авторские песни. Для этого недостаточно хорошо петь: ведь лучше всего споёт свою песню сам бард. Но что делать, если песня пережила своего создателя? Или он далеко, а хочется послушать вживую… При этом певица никого не копирует, интонация у неё своя, но это нравится – и слушателям, и самим авторам. Как ей это удается? Наверное, так же, как и её друзьям – сочинять хорошие песни.

– Давайте начнём с определения слов. Что такое авторская песня?

– До сих пор не знаю, чёткого определения нет. Термин придумал Высоцкий, до него говорили просто: песни Окуджавы. Галича, Кукина… Главное, чтобы за песнями была личность.

– Но вот вам такой текст: «похоже на разводку: наркотики нельзя, но можно водку». Автор – личность довольно известная. Сам сочинил и сам поёт.

– Песня – это всё-таки то, что хочется петь, где есть музыка, в том числе и в стихе. Тут я никакой музыки не слышу.

– Пожалуйста, есть стихи и с музыкой: «ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже».

– Тогда уж разберёмся, что отличает авторскую песню. Некоторые говорят: это когда три аккорда и простые стихи. Да, слова могут быть простыми, но примитивизма там нет, в этой простоте – поэзия. Пусть и не всегда высокая, могут быть какие-то погрешности и рифмы, и стиля, но это всегда откровение души. А «ты целуй меня везде» – примитив, откровение не души, а некой части тела глуповатого, неразвитого подростка.

Когда-то пятнадцатилетняя девочка по имени Консуэло Веласкес написала что-то похожее – «целуй меня крепко» (кстати, по её словам, в том возрасте она ещё ни разу ни с кем не целовалась). Так вот, по-испански у нее получилось «беса ме мучо». Разница в таланте.

– С чего началось ваше увлечение песнями?

– С семьи, папы с мамой. Мама, инженер-строитель, приносила песни из походов, а папа, журналист сначала радио, а потом АПН – на своем «репортёрчике». Я на этом росла – Окуджава, Галич, Визбор, Высоцкий. Музыка меня окружала с детства, но я не была зажата в бардовские рамки. Слушала и хорошую французскую эстраду – Матье, Пиаф, Азнавура. И ещё были романсы и народные песни, которые замечательно пела моя бабушка. Они необыкновенно мелодичны, и я с удовольствием их пою, хотя там слова, может, и не несут той нагрузки, что в авторской песне.

– Это почему же? «Ты гори, гори моя лучина, догорю с тобой и я» – не несёт?

– Здесь другая поэтическая фактура, здесь больше фольклора, сюжета, да и авторов… словом, всё другое. И нет того, что отличает авторскую песню, ставшую для меня самой главной, от всего остального – неповторимой интонации, личной, доверительной.

Когда в 1979-м я впервые вышла на университетский конкурс художественной самодеятельности, то уже хорошо понимала всё, что пою. И принимала. Если бы я могла так сама выражать свои мысли и то, что меня волнует, то хотела бы делать это языком авторской песни. Спела «Почтальонку» Дмитрия Сухарева и Сергея Никитина и заняла первое место. Так, собственно, всё и началось. Потом был московский фестиваль авторской песни, всесоюзный, Грушинский…

Однажды на концерте меня спросили: кем я себя считаю среди бардов, с которыми мы часто выступаем вместе: посредником или посланником? Я впервые задумалась: ведь сама ничего не пишу, а пою чужое. И поняла, что я действительно не только некое связующее звено между песней и слушателем, но и, в какой-то степени, доверенное лицо автора. Словом, я – человек из зала, волею судьбы вышедший на сцену.

– Наверное, помните такую популярную телепередачу – «В нашу гавань заходили корабли»? Там звучало много песен, которые можно назвать авторскими, хоть автор и не известен. Но всё же на бардовские они мало похожи. Вот, к примеру: «Дайте ходу пароходу, поднимайте паруса, дайте мальчику свободу за красивые глаза».

– Это близкий родственник авторской песни, потому что здесь тоже есть некий автор из народа, который однажды вот так высказался, и все это запели. Это, скорее, городской романс, хотя назвать так совсем уж какой-нибудь блатняк – тоже неправильно.

Бывает и так: некоторые графоманы считают, что пишут гениальные произведения – друзьям нравится. Что ж, и это творчество имеет право на существование – ну, человек так высказался… Во всяком случае, думаю, что такое самовыражение заслуживает большего уважения, чем нечто, сочиненное на потребу.

– А вот что скажете по поводу такого сюжета: «по этапу идет эшелон из столицы в таежные дали»?

– Это настоящая лагерная авторская песня тех лет, когда в неволе была интеллигенция. Тут нет уголовной «романтики» убийц и насильников, что звучит сегодня по радио. Эта – фольклор времён Анатолия Жигулина, Варлама Шаламова, потому и слова здесь совсем другие. А музыка заимствована из песни «Я тоскую по родине, по родной стороне своей…» И «Ванинский порт» из той же эпохи, я его с удовольствием и слушаю, и пою.

– «Мурку» – тоже?

– Это неплохая стилизация под уголовную песню. Как, например, у Глеба Горбовского: «Когда качаются фонарики ночные, когда на улицу опасно выходить». Я хорошо отношусь к талантливым стилизациям, которые не скатываются в пошлятину и откровенную уголовщину.

– Ваш репертуар не умещается в авторской песне – тут и народная «Лучина», и Окуджава, и «Песня о Тбилиси» на грузинском, и «Шар голубой» на идише, и ещё много чего. По какому принципу вы их отбираете?

– Во-первых, не шар голубой, а шарф: именно он – прототип известной нашей песни. Для меня это образец городского романса. А вообще у меня много песен из сопредельных жанров. Дело в том, что я просто люблю хорошие песни и хорошую музыку. Что значит «хорошую»? Такую, которая мне нравится. Тут критерий один – мой собственный вкус, а хорош он или плох – это рассудят слушатели и время. И ещё интуиция. Откликнулось в душе или нет. Если песня чем-то меня зацепила, то беру её в свой репертуар. А бывает – вроде всё хорошо, но есть какое-то слово, о которое спотыкаюсь – скажем, неточная рифма. Дело в том, что я окончила филфак, и у меня, наверное, обостренное чувство языка (хотя в разговорной речи порой и сама грешу…) Тогда песня у меня не получится.

– Так замените слово. С филологическим-то образованием.

– Не имею права. В лучшем случае я могу поговорить с автором и попросить его это сделать. Например, понравилась мне песня Вадима Егорова «Бабье лето». Но она мужская, там такие слова: «припорошен первой проседью, снова я иду по осени». Я к Вадику – мол, можно, спою: «снова ты идешь по осени»? И песня стала женской.

– Но не все же знакомы с Егоровым. В конце концов песня расстаётся с автором и начинает самостоятельную жизнь.

– Да, расстаётся. Вот у него есть песня: «Друзья уходят как-то невзначай, друзья уходят в прошлое, как в замять…» Однажды на каком-то конкурсе к нему подошли две девочки и попросили: можно споём вам эту песню? И запели: «Мужья уходят как-то невзначай…» Видно, они её разучивали по какой-то далеко не первой записи. Вот так песня и пошла в народ.

– Кто сегодня займет место таких мастеров, как Окуджава, Галич, Высоцкий? Что-то не видно равновеликих.

– Никто не займет, потому что личность неповторима. А вот что касается равновеликости… Если считать по количеству людей, которые слушают и поют их песни, то равных Окуджаве и Высоцкому в наше время нет. Они гениальны тем, что их язык был понятен миллионам, эти песни пела вся страна. Зато сегодня есть другие авторы, пусть и менее народные.

– Может, просто сама авторская песня занимает в нынешней жизни меньше места, чем прежде?

– Я не понимаю таких обобщений. В чьей жизни? У всех жизнь разная. Люди, которым были нужны такие песни в 60-х – им надо это и сейчас, для них это и сегодня отдушина – посмотрите, что вокруг творится!.. У кого духовное преобладает над материальным, те по-прежнему ходят на наши концерты, всё так же нуждаются в духовной подпитке и нормальных человеческих ценностях. Бардовская песня позиций не сдала.

Другое дело, что телевидение, печать навязывают народу некоего монстра под названием массовая культура. Раньше человек мог выбирать: либо послушать эстрадный концерт (замечу, что в те времена эстрада была качественной, не в пример нынешней), либо сходить в кино и посмотреть неплохой трофейный фильм, либо послушать песни – не те, которые звучат по радио. Телевизор тогда не влиял на нас так, как сейчас, да и интернет ещё не появился. Возможно, потому и поклонников авторской песни было больше. И не лезла отовсюду эта назойливая, раскрученная попса.

– Но раскручивает-то её телевидение, на котором вы, кстати, работаете… Телевизионщики почему-то пытаются на своей фабрике зажигать новые звезды, но свету от них получается мало. А вот многих действительно талантливых людей на экране не увидишь. В Останкино, конечно, вход по пропускам, но по какому, интересно, принципу их выдают?

– Нынешнее телевидение – это бизнес, рассчитанный на толпу, которая готова платить. А сегодня с деньгами, как правило, люди, далекие от культуры, – той, которая с большой буквы. Поэтому телевизионщикам неинтересно, что хотят смотреть три – пять процентов интеллигенции, которая не реагирует на рекламу: ведь у нас на руководящих должностях не романтики, а прагматики. Они понимают: страна обыдлена, и чтобы удивить массового зрителя достаточно раздеться прилюдно. Я работаю в Останкине двадцать лет, это на моих глазах всё происходило – развал, изгнание профессионалов, приход мальчиков-девочек, даже не научившихся говорить… Телевидение – отражение того, что происходит с нашим обществом.

– А что, вас это никак не касается? Приходится, наверное, учитывать вкусы людей, которые вас слушают?

– Меня трудно заставить петь то, что мне не нравится. Кстати, когда я была еще студенткой, меня приглашали на работу и в Москонцерт, и в Росконцерт. Но я отказалась, потому что поняла: придется петь там, где скажут, причём перед теми людьми, перед которыми скажут. И, наконец, петь то, что скажут. А я хотела петь для тех, кому это нужно, то, что мне нравится и там, где мне хочется.

– Выходит, доперестроечной цензуры не почувствовали?

– Почти нет. Ведь я никогда не пела остросоциальных песен. На своих сольных концертах репертуар ни с кем не согласовывала, зато когда приходилось выступать в концертных программах за рубежом, на отборочных просмотрах в ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ и тому подобных организациях всё очень строго выверялось – комиссия, печати, подписи… Например, песню Высоцкого «Мужчины ушли…» мне разрешили исполнять только в начале перестройки.

«Идеологи» бесцеремонно влезали и в тексты. У моих друзей Иващенко и Васильева была песня с такими словами: «С доброй подружкой и с кружкой в руке…» Им объяснили: мол, с кружкой – это не очень, вы лучше пойте так: «с доброй подружкой, с гитарой в руке». Не помню уже, чем это кончилось.

– А вы бы спели?

– Думаю, что нет. Скорее, песню бы заменила. Я принципиально не люблю менять слова без согласия автора.

– Часто бывает, что строчка из песни выражает жизненную позицию, а то и философию на каждый день: «есть только миг – за него и держись», «мой адрес – Советский Союз». Или: «партия сказала: надо – комсомол ответил – есть»… А вам какие строчки близки?

– Есть разные песни, под словами которых я могла бы подписаться как под своим отношением к жизни. Такие строчки я очень часто нахожу у Окуджавы. Например, «давайте восклицать, друг другом восхищаться» – вся эта песня, от начала до конца, для меня – непреходящая мудрость. Я так сказать не могу, а поэт дает мне слова, помогает понять, что я чувствую. Любимые песни мне очень часто дают своего рода цитатник, который сидит в голове и помогает ориентироваться в жизни.

У Ольги Качановой, например, есть чудесная песня «Льдинка»:

С этими словами я сверяю свои поступки. И когда делаю что-то не так, мне потом очень плохо от этого становится.

– Помнится, вы очень тепло спели про кота – такого, себе на уме, который «греет свой зад, а вам кажется – вы им согреты». Видел даже ваше фото с этим зверем на обложке журнала. У вас к нему особые чувства?

– Я котов обожаю. У меня кот Василий, подобранный во дворе. Я вообще в детстве часто приносила домой разных зверюшек, а потом, когда выяснилось, что у меня к ним аллергия, которая уже переросла в астму, они переселились к моим родителям. Но по-прежнему традиция подбирать на улице зверье сохраняется. Вот и сейчас у нас замечательно живут все втроём – кот Василий, кошка Леся и собака Ричи.

– Когда мы договаривались о встрече, я понял, что ритм вашей жизни очень напряжённый. Не мечтаете уехать куда-нибудь, чтобы потише и поспокойнее?

– Нет, хотя изредка делаю и это. Для меня жизнь – движение, и мне хорошо, когда каждая минута расписана. Такой ритм дисциплинирует и не дает расслабиться. Это тяжело, я иногда устаю от неустроенности, постоянной смены городов, гостиниц, душных поездов, самолетов, которых я боюсь… Зато чувствую, что время движется, и я двигаюсь вместе с ним. Как только расслабишься – начинаешь лениться, стариться, и жизнь проходит впустую.

Марыля Родович: Не надо тратить время на враньё

Марылю Родович называют лучшей эстрадной певицей Польши двадцатого века. Пани Марыля – одна из самых известных в мире полек, она уже более трёх десятилетий на сцене, обладательница многочисленных международных призов, государственных наград, почетных званий. Её знаменитые «Разноцветные ярмарки», которые принесли Гран-при на фестивале в Сопоте, слушают до сих пор. На концертах певицы мирно разрешается конфликт поколений, потому что ей аплодируют не только дедушки, помнящие первые её выступления, но и их внуки. Между тем российским дедушкам есть что вспомнить. Например, дни польской культуры в конце семидесятых, когда Польша воспринималась у нас как окно в Европу, откуда дули свежие ветры. Именно в те дни Марыле показали перед концертом письмо с многочисленными подписями наших трудящихся, адресованное в инстанции. Трудящиеся требовали запретить выступления певицы Родович: «Мы отказываемся слушать эти буржуазные песни в агрессивной манере!» Певица требованием пренебрегла и спела, как привыкла, от души. А зрители устроили ей овацию, тоже от души.

Недавно певица в очередной раз приехала в Москву и пела для россиян, к которым явно неравнодушна.

– Пани Марыля, ваша манера пения не изменилась. Однажды вы сказали, что рок – это бунт, и, похоже, продолжаете бунтовать. Против чего?

– В шестидесятые годы я начинала с биг-бита (так тогда назывался рок). Это бунт, голос тех, кто не согласен с существующими канонами и стереотипами. Мода тут ни при чем, она меняется, а мои концерты всегда те же. Я очень люблю энергичную музыку – эти звуки дают мне силу, экспрессию, очень важную для больших залов, К тому же такая музыка соответствует моей натуре. Не представляю, что смогла бы спеть под фонограмму, – это не моя энергия. Дело в том, что у меня есть своё мнение, я непокорна и делаю то, что хочу.

– Но если вы делаете что хотите, то как вам удавалось в прежние времена ладить с властями, которые этого не любят?

– Знаете, у нас социализм никогда не был серьёзным. Люди, которые пытались это устроить, говорили одно, а думали другое. Коммунисты и дома молились, и в костёл ходили. В общем, это была такая игра.

– Сейчас другое время, другие песни. Но молодежь по-прежнему вас слушает. Как вы думаете, почему?

– Дело не в песнях. «Роллинг стоунз» всю жизнь поют одно и то же, и люди слушают, потому что Мик Джаггер имеет внутреннюю энергию. Я играю другое, но это не имеет значения. Самое главное – энергия и харизма. Если этого нет, можно играть современную, модную музыку – ничего не получится. Главное в том, что зритель мне верит.

– А собственные дети – верят, прислушиваются к советам?

– У них свой путь. Но они всегда говорят, что я очень терпима, и всегда делали то, что хотели. Я за то, чтобы каждый решал свои вопросы сам.

Дочка Казя учится в ветеринарной академии, влюблена в животных. Старший, Ян, три раза оказывался на первом курсе, всё ищет себя. Поступал на разные факультеты, прекрасно сдавал экзамены, но через год говорил – нет, это не для меня. Сейчас изучает философию. А младший, Анджей, очень любит ездить со мной на гастроли. Муж мечтал, чтобы он учился экономике, сын согласился, но недавно твердо сказал: нет, хочу быть музыкальным продюсером. Муж меня упрекает: а… это ты его испортила!.. Но я всегда хотела, чтобы у детей был свой ум, и многое разрешала, остальное зависело уже от них. Может быть, это была ошибка, жизнь покажет.

– Ваша родина – Вильнюс?

– Да, мой отец – профессор биологии, преподавал в Вильнюсском университете. Когда Вильно стал советским городом, родители собрались в Польшу. Отец с маленьким братом успели сбежать в Зелену Гуру, а 19-летнюю мать, беременную мною, арестовали энкавэдэшники. Обвиняли в подрывной деятельности, грозили выслать в Сибирь. Она чудом сохранила ребенка. Через месяц дознаний и пыток некий майор, как ни странно, сжалился и отпустил: мол, куда тебе в Сибирь в таком платьице? Замёрзнешь!

– Те давние события не испортили вашего отношения к нам?

– Нисколько. У меня много тёплых чувств к России. Ведь во мне и русская кровь: моя бабушка по отцу родом из Тулы. Я чувствую, что русские мне гораздо ближе, чем, например, американцы. Если нахожусь где-то на Западе и слышу русский язык, то думаю: вот, наши люди…

– Откуда так хорошо знаете русский?

– В наших школах его когда-то изучали все. А потом я много раз приезжала сюда на гастроли. Первый раз – в Сочи, на фестиваль политической песни. Пела «Эх, дороги» под гитару и даже получила там приз – фотоаппарат. А в 1971-м состоялись мои первые гастроли с польской эстрадной группой. В Одессе был такой случай: ко мне подошел организатор и предупредил: мол, вы вчера пели песню на английском языке, и если сегодня снова будете петь на английском, то опустим занавес. Я, конечно, пела что наметила, и занавес опустили. А вообще-то я очень мало пою западные песни.

В том же году впервые увидела Москву. Помню, гуляю по городу в замшевой миниюбке с бахромой, а вслед – голоса старушек: ишь, вырядилась… Срамота!

– Когда приезжаете сейчас – чувствуете, что вас здесь помнят?

– Конечно. Я вот сегодня была на «Русском радио», и там провели опрос на улицах, кто такая Родович. Меня удивило, что все знают. Лишь один сказал, что это актриса, но всё равно слышал. А ведь последние мои активные концерты здесь были 17 лет назад. Многое изменилось, но живы те, кто меня помнит.

– Какую из русских песен чаще всего исполняете?

– «Кони» Высоцкого. Я её записала на моей первой и последней пластинке, которая вышла здесь в 198З году огромным тиражом. Конечно, не получила за это ни копейки, но это не важно.

– У вас особые чувства к этой песне?

– Да, я знала Володю Высоцкого, бывала у него дома. И он приезжал в Польшу, стал там легендой: повсюду в домах крутились его плёнки. Эту песню я сделала, когда он был ещё жив. А когда умер, она зазвучала по-другому, особенно здесь, в России.

– Поляки поют русские песни?

– Ну конечно! «Подмосковные вечера», «Рябина кудрявая», «Синий платочек»… Очень популярны фронтовые. В последнее время к нам часто приезжает хор Александрова, и залы всегда полные.

– Наши «звезды», даже небольшой величины, на публике появляются с охраной, а вы, я вижу, обходитесь без неё. Что, в Польше другие зрители?

– А зачем мне охрана? Когда люди встречают меня на улице, то просто улыбаются. Ведут себя тактично, без истерик и отрывания пуговиц. Это касается не только меня, но и вообще популярных людей. Никто из артистов у нас с охраной не ходит, это было бы смешно. Ну, конечно, если я играю большой концерт, зал переполнен и многие хотели бы со мной поговорить, а времени нет – то без охраны не обойтись. Но в личной жизни это не нужно вообще. Я не представляю себя весь день в таком окружении.