Фара. Путь вожака

Глава 8

Книга 2. Глава 8

Они разбили лагерь в километре от цели, на опушке, откуда, словно черные зубы доисторического чудовища, просматривались темные, молчаливые очертания Научно-исследовательского центра. Десять километров от Бухты дались тяжело, будто они несли на своих плечах не снаряжение, а свинцовые гири усталости и страха. Лера шла, как тень, без единого лишнего звука, ее шаги были беззвучным скольжением по пожухлой траве, но к концу пути и ее плечи заметно опустились под гнетом невидимой ноши. Лёня, несший основную часть груза, пыхтел, как паровоз, заставляемый идти под откос; его мощная спина была мокрой от пота, а на лбу, словно роса на широком листе, сверкали капли напряжения. Тихий же был на грани – каждый шорох, каждый скрип ветки, похожий на костяной хохоток в тишине, заставлял его вздрагивать и сжимать автомат белеющими костяшками пальцев.

«Хватит на сегодня, – Салем указал на относительно ровную площадку под прикрытием огромной, полузасохшей ели, чьи голые ветви, словно иссохшие руки, простирались к свинцовому небу. – Встанем на ночь. С рассветом – двинем к центру».

«Там тихо, слишком тихо», – прошептал Тихий, его голос сорвался в фальцет. Он беспокойно обвел взглядом лесную чащу, которая казалась затаившимся дыханием исполинского зверя.

«Всегда тихо перед бурей», – глухо проговорил Лёня, с облегчением сбрасывая на землю свой неподъемный рюкзак. Плечи его скрипнули, будто ржавые петли.

Лера без слов, с сосредоточенностью хирурга, принялась расчищать пространство, ее движения были экономными и точными. Тихий молча, с видом затравленного зверька, начал помогать ей, нервно поглядывая в сторону темнеющего леса, где стволы деревьев сливались в единую, непроглядную стену.

Салем наблюдал за ними, ощущая знакомую, тягучую, как смола, тяжесть ответственности. Они были его инструментом, его щитом и его уязвимостью одновременно, тремя нотами в тревожном аккорде его существования. Сон навалился на Салема внезапно, как тяжелое, влажное одеяло, утаскивающее на дно беззвучного омута. И с ним пришло Оно.

Не страх, не леденящий ужас, а нечто иное. Холод, да, пронизывающий до самых костей, до дрожи в глубине души, но не враждебный. Это была печаль. Бескрайняя, бездонная скорбь, от которой перехватывало дыхание и сжималось сердце. И тишина – не отсутствие звука, а его прах.

Салем стоял – или ему казалось, что стоит – в абсолютной пустоте, где само Время растянулось и истончилось, как паутина. И перед ним, или скорее вокруг него, витало, пульсировало присутствие. Он не видел его, но чувствовал каждой клеткой, каждым нервным окончанием, будто оно было самой тканью этого призрачного мира.

Он мысленно потянулся навстречу, преодолевая инстинктивный барьер страха, который годами выстраивал вокруг себя, словно крепостную стену. И барьер дрогнул. Не рухнул, нет, но в нем, с тихим звоном лопающегося хрусталя, возникла трещина.

И сквозь нее, будто вода сквозь прорванную плотину, хлынули образы. Ослепительная вспышка – испепеляющий свет «Магеллана», разрывающего ткань реальности, словно нож шелковую материю. Боль планеты, изувеченной чудовищным экспериментом, – глухой, ноющий стон, идущий из самых недр. И… понимание. Терпкий, горький привкус признания, как полынь на языке. Ты видишь. Ты начал видеть.

Оно не было врагом. Оно было стражем. Или симптомом. Последствием той самой раны, чем-то похожим на «Нечто», что кровоточила в самом сердце мира, отравляя все вокруг. И сейчас, когда Салем, оставив за спиной относительную безопасность «Фары», шагнул навстречу этой ране, страж признал его право быть здесь, его право на боль.

В этом безмолвном диалоге не было дружбы. Не могло быть. Но возникло нечто вроде хрупкого перемирия, основанного на общем знании о катастрофе. Ты на верном пути, – донеслось до него не звуком, а чистым значением, холодным и ясным, как утренний лед на черной воде. Иди дальше.

Салем очнулся от резкого толчка. Его голова была тяжелой, затуманенной, будто он провел ночь не во сне, а в изнурительной работе, перемалывая камни в песок. Рот пересох и горчил. Рядом стоял Таум, упираясь холодным, влажным носом в его щеку. В золотистых, умных глазах волка читалась тревога, смешанная с немым вопросом, и казалось, само лесное эхо затаилось в их глубине.

«Видел?» – прохрипел Салем, но вопрос был обращен больше к самому себе.

Таум лишь глухо вздохнул, и его горячее дыхание облаком вырвалось в холодный воздух.

Салем сел, потирая виски, в которых отдавался мерный, как молот по наковальне, стук собственной крови. Лагерь был погружен в предрассветную серую мглу, окутанную саваном тишины. Костер догорал, оставляя горстку багровых тлеющих угольков.

И тут он понял, что не слышит храпа Лёни. Не видит сидящей у дерева Леры с вечным, словно продолжением ее руки, биноклем. Не слышит нервного, как трепет крыльев мотылька, перешептывания Тихого.

Он резко вскочил на ноги, сердце заколотилось в груди, словно птица, бьющаяся о решетку клетки.

Место Лёни было пустым. Его огромный рюкзак стоял нетронутый, немой свидетель исчезновения. На месте Леры валялся только свернутый в кольцо спальник, напоминающий сброшенную змеиную кожу. Тихого тоже нигде не было видно.

«Лера! Лёня! Тихий!» – крикнул Салем, и его голос, грубый от невысказанного ночного диалога, гулко раскатился по спящему, безразличному лесу, не найдя отклика.

В ответ – тишина. Гробовая, неестественная, всепоглощающая тишина. Даже птицы, эти вечные сплетники леса, не пели, будто сама смерть накрыла это место своим крылом.

Таум глухо зарычал, ощетинившись и повернув голову вглубь леса, по направлению к НИИ, чьи силуэты теперь казались зловещим ребристым черепом.

Мысленный контакт с Таумом был похож на попытку поймать слабую радиоволну в разгар грозы. Обрывки образов, чужие воспоминания: холодная, влажная земля, первый вдох, острое, режущее чувство голода, свет… искаженный, неестественный, как крик в пустоте. Волк не видел, как ушли люди. Он и сам провел ночь в лихорадочном полусне, его сознание, обычно ясное и острое, как клинок, мутилось под тем же давлением, что и разум Салема, только выражалось это иначе – древними инстинктами, смутными картинами «рождения» из первозданного хаоса.

Но сейчас Таум был здесь. И его чутье, этот древний компас души, не подводило. Он тыкался носом в землю, глухо ворча, и его тревога, передающаяся по едва ощутимой, тонкой как паутина связи, была красноречивее любых слов. Запах троих людей, наполненный страхом, словно ядовитый нектар, вел в одну сторону: прямо к молчаливому, темному комплексу зданий впереди.

«Веди», – мысленно приказал Салем, и они двинулись, два одиноких силуэта на фоне сереющего, словно пепел, неба, затерянные в гигантской пасти пробуждающегося леса.

Сначала это было едва заметное покалывание в затылке, знакомое по прошлым вылазкам, похожее на прикосновение невидимой ледяной иглы. Салем даже замедлил шаг, ожидая предупреждающего рыка Таума или его настороженной позы. Но волк шел вперед, лишь уши его были плотно прижаты, а шерсть на холке стояла дыбом ощетинившимся гребнем. И тут Салем осознал: он почувствовал зону раньше Таума. Его собственное восприятие, отточенное встречами с Нечто и прорывами через психологические барьеры, начало меняться. Эволюционировать. Внутри него, в самых потаенных глубинах, зарождался собственный, смутный и неприрученный, детектор зон, чей колокол бил тревогу в его душе.

Но то, что ждало их дальше, не было похоже ни на одну из известных ему зон.

Связь с Таумом внезапно дрогнула, ещё сильнее прерывая и без того нестабильную, тонкую как паутинка нить. Мысленный образ волка расплылся, будто его окутал густой, ядовитый туман. Салем почувствовал головокружение, земля поплыла у него под ногами, уплывая из-под ног, как утлое суденышко. Он остановился, опершись на шершавый ствол сосны, и судорожно, жадно глотнул воздух, который казался густым и тяжелым.

В ушах зазвучали голоса. Не громкие, не четкие. Обрывки фраз, обрывки мыслей, чужих и своих, сплетающиеся в невнятный, навязчивый, как зубная боль, хор.

«…не должен был светиться…» – бормотал чей-то испуганный шепот.

«…мама, я боюсь…» – тонкий, детский голосок, которого здесь, в этом гиблом месте, не могло быть, призрачное эхо давно утраченного детства.

«…Лев, черт возьми, где же…» – его собственный, затаенный страх, вырвавшийся на свободу, как джинн из бутылки.

«…код доступа… температура критическая…» – судорожно твердил безумный компьютер.

Это был не просто шум. Это было излучение, исходящее от самого центра, из самой его гноящейся сердцевины. Волнами. Салем буквально чувствовал их кожей – каждая новая волна накатывала, как горячий, липкий ветер из преисподней, затуманивая зрение и сбивая дыхание. Она не обжигала, как «Морозные Иглы», не давила, как «Тяжелый Перевал». Она проникала внутрь, под кожу, в кости, в душу, выворачивая наружу все потаенное, все слабое, все спрятанное, как старьевщик, вытряхивающий содержимое поношенного чемодана.

И в эпицентре этого психического шторма, в сердцевине этого кошмара, пульсировало, как гнойный нарыв, Оно. Та самая сущность, что являлась ему ночью. Только сейчас она не была сконцентрированной, осознанной. Она была разлита по всему комплексу, пропитав собой каждый камень, каждую пылинку. Это было не просто Ядро Зоны. Это была ее сущность, ее проявленная воля – гигантская, незаживающая рана, источающая боль, страх и безумие всех, кто когда-либо оказался в ее эпицентре.

Таум выл. Тихий, протяжный, леденящий душу вой, полный такой же животной, первобытной агонии, что клубилась в воздухе, словно смрадное облако. Он вертел головой из стороны в сторону, пытаясь выгнать из себя чужие голоса, чужие кошмары, что впивались в его сознание, как осы.

Салем стоял, сжимая винтовку до хруста в костяшках, до белизны в пальцах. Его тошнило пустотой. В висках стучали молоточки паники. Мир плыл и двоился, распадаясь на кусочки сломанного зеркала. Но сквозь этот адский хаос в его сознании, закаленном в боях родилась холодная, как лезвие, отточенная до бритвенной остроты уверенность. Он знал, что здесь. Он чувствовал это каждой фиброй своего существа, каждым ударом сердца, кричащим об опасности. И он знал, что его люди – Лера, Лёня, Тихий – там, внутри. В пасти этого безумия. И их тихие, личные страхи, усиленные и искаженные этой силой, превратились в невидимые, но прочнейшие капканы, что увлекли их прямиком в логово зверя.

«Держись, – прошептал он сам себе, и слова затерялись в гудящем хаосе. – Держись…»

Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Противясь не физической силе, а самому воздуху, густому, как кисель, от отчаяния и чужой боли.

Идти вперед было все равно, что плыть против течения из расплавленного свинца. Каждый шаг давался с нечеловеческим усилием, будто ноги были отлиты из чугуна. Воздух гудел, звенел, выл от чужих страхов и того всепроникающего, чужеродного горя, что исходило из центра комплекса. Таум отстал, забившись под корни поваленной сосны, скуля и царапая лапами землю – его животное, прямое сознание не могло противостоять этому тонкому, изощренному натиску. Он остался там, во тьме, его золотистые глаза были наполнены немой мукой.

Салем был один. Совершенно один в этом царстве безумия.

Он уже не видел зданий – перед ним стояла стена из света и тени, мерцающая, как мираж в пустыне, переливающаяся ядовитыми цветами. Сквозь нее проступали, словно клубки змей, обрывки образов: искривленные лица бывших сотрудников в лабораторных халатах, танцующие, как дьяволята, языки пламени, искаженные гримасой ужаса черты Льва, Ники, Алисы… Его разум, его память пытались разорвать на части, превратить в лоскутья.

«Остановись…» – шептал ему изнутри голос, похожий на его собственный, но пропитанный сладостной, обволакивающей усталостью. «Здесь нет спасения. Ты принесешь им только смерть. Все, кого ты любишь, умрут из-за тебя… Все твои усилия – прах…»

Это была не просто иллюзия. Это была точечная атака, направленная в самую суть его страхов, в самый корень его души. Ядро не имело физической формы – оно было сгустком коллективной боли, усиленной и вывернутой наизнанку тем самым чудовищным выбросом энергии «Магеллана». Его нельзя было расстрелять или взорвать. Его можно было только… пережить. Переварить. И перебороть силой духа, который отказывается сгибаться.

Салем рухнул на колени, упершись лбом в холодную, безразличную землю. Он сжал виски, пытаясь выдавить из себя этот навязчивый, многоголосый хор, этот адский водоворот. И в этот момент, сквозь вой и шепот, до него донеслось нечто иное. Глухая, тупая, животная ярость Лёни, смешанная с паникой, будто раненый медведь в капкане. Чуть дальше – холодный, расчетливый, как скальпель, ужас Леры, парализующий и безмолвный. И совсем рядом, почти у самого уха – исступленный, бессвязный шепот Тихого, молящего о пощаде у безжалостных теней.

Они были здесь. Их разумы, попавшие в ловушку собственных кошмаров, стали топливом, живительным соком для этой зоны, усиливая ее мощь, раскручивая маховик безумия. Ядро питалось их страхами, как вампир – кровью.

И это дало Салему ключ. Холодный, тяжелый, как свинец, ключ отчаяния.

Он не мог уничтожить Ядро силой. Но он мог лишить его энергии. Он мог стать громоотводом, принять в себя всю эту боль, весь этот ужас.

Собрав всю свою волю, все самые светлые воспоминания о «Фаре» – островке тепла в ледяном океане смерти, о тепле костра, отбрасывающего танцующие тени, о вкусе горького лесного чая, о верности Реи, о силе Льва, – он выстроил вокруг себя хрупкий, сияющий, как паутинка в росу, щит. Это была не защита, а скорее… приманка. Яркий огонек в темноте, на который должна была клюнуть вся тьма. Он мысленно, изо всех сил, крикнул, обращаясь к самой сущности боли, к этому сгустку вселенской скорби:

«Я ЗДЕСЬ! СМОТРИ НА МЕНЯ!»

Он раскрыл себя. Без остатка. Все свои потери. Свое гнетущее одиночество. Свой вечный страх не успеть, не сберечь, не понять, оказаться недостаточно сильным. Он выплеснул наружу все, что месяцами прятал за маской холодного рационализма, за броней командира.

Волна психической атаки обрушилась на него с удесятеренной, сокрушительной силой. Ему показалось, что кости трещат, словно сухие ветки, а разум вот-вот расплавится и вытечет из ушей раскаленным металлом. Он видел, как снова и снова умирает Лев. Как «Фара» поглощается ослепительным, жадным пламенем. Как Рея смотрит на него пустыми, стеклянными глазами, в которых не осталось ни капли узнавания. Это была пытка, превосходящая любую физическую боль.

Но он не сопротивлялся. Он принимал удар на себя, поглощая, всасывая в себя, как губка, ту энергию отчаяния, что питала Ядро. Он стал черной дырой, бездной, всасывающей в себя весь ядовитый смрад, всю грязь и боль этой зоны.

И оно дрогнуло.

Давящая, всесокрушающая мощь колебалась, заблудившись в его бездне. Шепот стих, превратившись в отдаленный, затухающий гул. Светобоязненные миражи поплыли, потеряв четкость, тая, как дым на ветру. Ядро, лишенное постоянной, свежей подпитки от его команды и вынужденное тратить всю свою сконцентрированную мощь на одного-единственного, не сломленного, а принявшего его удар человека, начало терять концентрацию. Его бесформенная воля дрогнула, обнаружив пустоту там, где ожидала найти жертву.

В этот миг пронзительного, звенящего затишья, будто после взрыва, Салем услышал слабый, но чистый, как горный родник, мысленный импульс. «Связь! Держись!»

Это был Таум. Волк, преодолев собственный парализующий ужас, просунул в брешь его разума свой ясный, дикий инстинкт.

Салем понял. Он не мог уничтожить Ядро. Но он мог его… погасить! Лишить силы, перекрыв источник его питания.

Он мысленно ухватился за тонкие, дрожащие нити сознания своих людей, за их страх, и использовал их как проводники. Он не стал их успокаивать, не стал кричать «все хорошо» – ибо это была бы ложь. Он сделал обратное. Он силой своей воли заставил их страхи столкнуться, переплестись, ощутить друг друга.

Он послал Лёне – не слова, а жгучий образ Леры, попавшей в ловушку, зовущей на помощь. Послал Лере – леденящий образ Тихого, сломленного, беспомощного, гибнущего в одиночестве. А Тихий вдруг, сквозь гущу собственного кошмара, с невероятной ясностью увидел образ двоих своих товарищей, не убегающих, а ищущих его, ставший ему якорем и опорой.

Их разрозненные, изолированные страхи, столкнувшись и переплетясь в принудительном объятии, создали короткое замыкание в самой энергетической матрице Ядра. Оно питалось изолированным страхом. Страхом одиночества, брошенности. А Салем силой своей воли, своего собственного, выстраданного понимания, заставил их почувствовать друг друга.

Раздался звук, не существующий в природе, – тихий, высокочастотный хруст ломающегося хрусталя, будто треснула сама реальность. Давящее присутствие, этот мысленный ураган, схлопнулось, как мыльный пузырь, исчезнувший с едва слышным вздохом.

Тишина, которая воцарилась после, была оглушительной. Давящая, серая пелена спала с глаз. Салем, весь мокрый от холодного, липкого пота, стоял на коленях, тяжело и прерывисто дыша, как человек, чудом выбравшийся из-под завала. Голова была пустой и чистой, выжженной, будто после долгой, изматывающей болезни. Силы, державшие его на ногах ценою невероятного, запредельного усилия, иссякли разом, словно обрубленные. Он едва, с трудом поднял голову.

Впереди, у зияющих, словно черная пасть, открытых дверей здания НИИ, лежали его бойцы. Лёня, раскинув свои мощные руки-дубины, Лера, свернувшись калачиком, словно ребенок, и Тихий, прижавшись бледной щекой к холодной земле. Без сознания, бледные, как полотно, но живые – он видел, как поднимаются и опускаются их плечи в неспешном ритме дыхания.

Он сделал это. Они живы.

Салем перевернулся на спину, глядя в серое, безразличное, безучастное небо. Последние капли воли, последние искорки сознания утекали сквозь пальцы, уносясь в пустоту. Тень, теплая и живая, наклонилась над ним – это был Таум. Волк подошел, его шерсть была взъерошена, в комьях грязи, но в золотистых, преданных глазах светилось понимание, древнее, как сам мир.

Салем собрал последнюю, крошечную искру сознания, послал ее по уцелевшей, тонкой связи, простой и ясной, как последний выдох:

«Молодец… Охраняй…»

И погрузился в бездну, где не было ни боли, ни голосов, ни образов, никого. Только тишина. Благословенная, цельная, исцеляющая тишина.

Глава 9

Книга 2. Глава 9. Рудник

Тепло разлилось по телу тяжелой, вязкой волной, будто свежий мед, и Салем понял, что приходит в себя, еще не открывая глаз. Он лежал на спине, и сквозь тонкую кожу век чувствовал не бархатную тьму, а слабую, настойчивую вибрацию света, словно кто-то водил по его лицу фонарем сквозь толщу мутной воды. Когда он наконец заставил себя поднять свинцовые веки, над ним открылась картина, от которой на мгновение сердце сжалось в ледяной комок и перехватило дыхание. Сквозь гигантские, рваные прорехи в ржавой, истерзанной кровле ангара смотрело ночное небо – не знакомый купол, а бездонная, густо-фиолетовая пустошь, усыпанная миллиардами незнакомых, холодных и ярких звезд. Они не мигали, а горели ровным, безжалостным светом чужих солнц. Млечный Путь раскинулся по этому черному полотну ослепительной, сияющей рекой, затягивающей в свои глубины, и Салем, завороженный, несколько секунд просто лежал и смотрел вверх, чувствуя, как ничтожен и мал он под этим бескрайним, равнодушным космосом, песчинкой затерянной на краю вселенной.

Воздух был холодным, острым и чистым. Он пах дымом от костра – сладковатым, древесным, – смолистой хвоей и влажной, промерзлой землей, от которой студило спину. Где-то вдали, в ночном лесу, печально и протяжно, будто выплакивая свою вековую тоску, ухал филин. Каждый его крик был похож на падение капли в глубокий колодец.

«…а потом я просто увидел обыкновенную сосну», – донесся до него тихий, надтреснутый, как сухая ветка, голос Лёни.

Салем медленно, с трудом, будто голова была выточена из гранита, повернул голову на звук. У небольшого, но яростно пылающего костра, отбрасывающего гигантские, пляшущие тени-призраки на покрытые копотью и ржавчиной стены ангара, сидели трое. Лёня сидел, сгорбившись, его могучие плечи были поджаты, словно придавлены невидимой тяжестью, а большие, сильные, привыкшие к труду руки беспомощно висели между колен, как побитые птицы. Он не смотрел на живой, веселый огонь, а уставился куда-то в пустоту перед собой, в прошлое, что осталось за гранью.

«Сквозь ее ветви пробивался свет, – продолжал он, и его голос дрогнул, задрожал, как натянутая струна. – Обычный, солнечный, теплый. И в этот момент… всё это безумие, эти шепчущие, дышащие в спину стены… просто перестало иметь значение. Словно нарисованный на стекле узор, который стерли рукой».

Напротив него, скрестив ноги и обхватив колени тонкими, но цепкими пальцами, сидела Лера. Ее лицо, обычно такое собранное и невозмутимое, как озерная гладь, было бледным и размытым от усталости; тени под глазами легли фиолетовыми полумесяцами. В руках она вертела сухую сосновую веточку, ободранную догола, и Салем видел, как тонкие, изящные пальцы девушки мелко дрожат, выбивая немую барабанную дробь отчаяния.

«У меня… были чертежи, – тихо, почти шепотом, призналась она, и слова ее были похожи на паутину. – Но они были живыми. Линии начинали двигаться, извиваться, сплетаться в паутину, которая тянулась прямо к моим глазам, пытаясь опутать сознание. Аксиомы и теоремы кричали, визжали на неслышном языке, что любая моя мысль, любой расчет ведет только к гибели, к гибели всех вас. Я пыталась найти выход, логический мостик, но все мои алгоритмы заводили в тупик, в глухую, беспросветную стену. А потом…» она замолчала, сглотнув ком горькой правды. «А потом я увидела, как по этим кричащим, искаженным формулам медленно, неотвратимо, как время, пополз самый обыкновенный зеленый мох. Он затягивал их, поглощал, превращая в бессмысленный, тихий узор на камне. И голоса… голоса стихли».

Тихий не сидел, а буквально съежился в тени, за спиной у Лёни, словно пытаясь стать невидимым. Он обхватил себя за колени, вжав голову в плечи, и тихо, почти неслышно покачивался, как маятник сломанных часов. Казалось, он даже не слышал их, уйдя вглубь себя, в ту крепость, что едва устояла.

Скрип гравия под карематом, когда Салем попытался приподняться на локте, прозвучал в звенящей тишине, как выстрел. Трое мгновенно обернулись, и в их глазах, поймавших отблески костра – золотые искры на фоне ночной глубины, – не было прежнего, дикого ужаса. Была глубокая, выстраданная усталость, выжженная пустота, растерянность и то самое «после», которое наступает, когда ад уже позади, но его отголоски еще звонят в костях, отдаваясь ледяной дрожью.