Пионовый фонарь

© Перевод. А. Стругацкий, наследники, 2022

© Перевод стихов. В. Санович, наследники, 2024

© Примечания. В. Маркова, наследники, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава 1

Еще когда Токио называли Эдо, одиннадцатого апреля третьего года Кампо[1] в Юсимском храме было торжество в честь достойной памяти принца Сётоку[2]. Богомольцев сошлось к храму великое множество, и толкотня была страшная. Неподалеку, в третьем квартале Хонго, была тогда лавка оружейника по имени Фудзимурая Симбэй. Возле выставленного в лавке доброго товара остановился один самурай. По внешности было ему года двадцать два, с лица он был белый, брови красивые, взгляд прямой и смелый, как у человека с несколько запальчивым нравом, волосы уложены строго и аккуратно. Одет он был в прекрасное хаори и отличные хакама[3], а обут в кожаные сандалии. Его сопровождал слуга в голубой короткой куртке хаппи[4], подпоясанный нарядным поясом, с деревянным мечом, обшитым медью. Поглядев на выставленные мечи, самурай сел перед ними и сказал:

– А ну, хозяин, покажи-ка вон тот меч с черной рукоятью и с гардой из старого заморского железа, шнур у него не то черный, не то синий… Кажется, добрый клинок.

– Сию минуту, – с готовностью отозвался хозяин. – Эй, кто там, подать господину чай! Нынче у нас в храме торжество, народ валом валит, вы, верно, совсем замучились от пыли. – Он обтер меч. – Вот здесь отделка немного попорчена.

– Действительно попорчена, – согласился самурай.

– Зато клинок, как сами изволите видеть, хоть куда. Он вас не подведет, если будет у вас за поясом. Товар отменный, что и говорить, из хороших рук вышел. Да вот, извольте сами взглянуть.

С этими словами хозяин протянул меч самураю, и тот принялся его разглядывать. В старину, когда самурай, выбирая себе в лавке оружие, вытягивал его из ножен прямо тут же, на улице, лучше было держаться от него подальше. Что уж тут хорошего, если молодой горячий воин, распалившись душой, принимается вовсю размахивать обнаженным мечом. Но наш самурай был настоящим знатоком оружия. Ему даже не нужно было пробовать клинок на изгиб, чтобы определить, не пережжена ли сталь. Он прежде всего прикинул, как меч будет выглядеть за поясом, попробовал острие, осмотрел головку рукояти и все прочее, – словом, сразу было видно, что он из господ хатамото[5], а не из каких-нибудь простых самураев.

– Да, – сказал он, – вещь, кажется, весьма хорошая. Бидзэнской работы[6], так ведь?

– Ну и глаз у вас! – воскликнул хозяин. – Я просто в восхищении! Мы, оружейники, тоже считаем, что это меч работы Тэное Сукэсады. К великому сожалению, в те времена он не ставил своего клейма на изделиях.

– И сколько ты за него хочешь, хозяин? – спросил самурай.

– Спасибо, господин, – ответил хозяин. – Запрашивать я не буду. Цена этому мечу была бы очень большая, если бы на нем, как я только что говорил, было клеймо. Но ничего не поделаешь, клейма нет, и я уступлю вам меч за десять золотых.

– Как? – удивился самурай. – Десять рё[7]? Что-то очень уж дорого. А не уступишь ли за семь с половиной?

– Да ведь я тогда останусь в убытке! Он мне самому достался недешево.

Пока они усердно торговались, какой-то пьяница за спиной самурая вдруг сцепился с его слугой. Схватив слугу за шиворот, он заорал: «Т-ты как с-смеешь?» – пошатнулся и упал, шлепнувшись задом о землю. Затем он кое-как поднялся на ноги, исподлобья грозно уставился на слугу и, взмахнув кулаками, принялся его колотить. Слуга терпеливо сносил побои, понимая, что тот дерется спьяна. Он уперся руками в землю и нагнул голову, бормоча извинения, однако пьяница его не слушал, свирепел все больше и бил все сильнее. Самурай, видя, что избивают его слугу Тоскэ, очень удивился, вежливо поклонился пьяному и сказал:

– Я не знаю, какое невежество позволил себе мой слуга, но прошу у вас за него извинения. Простите его, пожалуйста.

– Так этот болван – твой слуга? – вскричал пьяный. – Грубый нахал, мерзавец! Раз уж сопровождаешь самурая, должен, само собой, быть подле него и вести себя тише воды, ниже травы! А он что? Расселся тут возле этой вот пожарной бочки, загородил всю улицу – ни пройти ни проехать. Пришлось, конечно, ему всыпать.

– Я вас очень прошу, – сказал самурай, – простите этого тупицу. Я сам прошу у вас прощения вместо него.

– Иду это я себе, – продолжал пьяный, – и вдруг – бац! – натыкаюсь. Что такое, думаю, собака, что ли? А тут, оказывается, холуй этот вытянул ноги на всю улицу, а я, изволите видеть, всю одежду из-за него в пыли вывалял! Ах ты, думаю, невежа, нахал! Как ему начал давать. Может, скажешь, нельзя? А ну, подай мне его сюда, я ему еще добавлю!

– Примите во внимание, – терпеливо сказал самурай, – это же тупой и невежественный человек, все равно что собака. Пожалуйста, простите его.

– Вот тебе и на! – завопил пьяный. – Впервые такое слышу! Да где это видано, чтобы самурай разгуливал с собакой? А раз он у тебя все равно что собака, так отдай его мне, отведу его домой и накормлю крысиным ядом! Нет, как ты там ни проси, не будет ему моего прощения. Ведь как хозяин должен просить прощения за невежество своего слуги? Как положено, уперев руки в землю и низко кланяясь, и приговаривать при этом: «Признаю свою вину, очень виноват…» А ты что? Кто же просит прощения с мечом в руке? Самураи так не поступают. Ты уж не рубить ли меня собрался?

– Да нет же, – сказал самурай, – я покупаю этот меч, и как раз осматривал его, когда вы схватились со слугой, вот и все.

– А мне что до этого? – сказал пьяный. – Какое мне дело, покупаешь ты или нет?

Пьяница бранился, самурай все пытался его образумить, а в толпе зевак, что собрались вокруг них на улице, говорили:

– Ну, сейчас подерутся…

– Что, драка?

– Ух ты, оба же самураи, быть беде…

– И из-за чего это они?

– Да очень просто, ругаются, кому покупать меч, а кому не покупать… Вон тот пьяный самурай приценился первым, да цена высокая, купить не смог, а тут подходит этот молодой самурай и тоже стал прицениваться, ну пьяный и рассвирепел… Как, мол, смеешь, не спросясь меня, прицениваться к вещи, которую я сам хочу купить. Тут все и началось.

– Да совсем не так это было. Здесь ссора из-за собаки. Ты, мол, отравил крысиным ядом мою собаку, так отдавай мне свою, я ее тоже отравлю… Ссоры из-за собак исстари ведутся. Возьмите, к примеру, Сираи Гомпати[8]. С ним вся эта буча началась после драки за собаку.

– И вовсе не так. Эти самураи – родственники, дядя и племянник. Вон тот, красномордый и пьяный – это дядя, а молодой красивый самурай – его племянник. А ссорятся они потому, что племянник не дает дяде карманных денег.

– Да нет же, просто вора поймали.

– Этот пьяница живет в подворье храма Маруяма Хоммёдзи, – сказал тут один человек. – Прежде он был в вассалах князя Кондэ, но потом сбился с пути, пьянствует и развратничает. Иной раз бродит с мечом наголо по городу, пугает людей, безобразничает. А то ввалится в харчевню, нальется водкой, набьет брюхо закусками, а за деньгами, говорит, приходите ко мне в подворье Хоммёдзи. Зовут этого бесчестного самураи Курокава Кодзо, он привык всюду жрать и пить бесплатно, и к молодому самураю, видно, пристал, чтобы тот купил ему водки.

– Вот оно что! Ну, другой на его месте давно уже зарубил бы этого пьяницу, да молодой самурай на вид что-то немощный, где уж ему рубить!

– Что вы, просто он не умеет фехтовать. Самурай, если он не умеет фехтовать, всегда трус.

Говорилось это все вполголоса, но некоторые слова дошли до ушей молодого самурая. Он так и затрясся от ярости, лицо его покраснело, будто залитое киноварью, на лбу вспухли голубые жилы. Он подошел к пьянице вплотную и сказал:

– Итак, несмотря на все мои извинения, вы не желаете покончить дело миром?

– Заткнись! – заорал пьяный. – Напугал, тоже мне! Ай-ай-ай, как же это вы, ваша милость, такой великолепный самурай, – не знаю только, прямой ли вы вассал дома сёгуна или изволите принадлежать к какому-нибудь иному могучему клану, – как же это вы унизились до презрения к бедному ронину? Ну а если я и не желаю покончить дело миром, что ты сделаешь? – И с этими словами он харкнул молодому самураю прямо в лицо.

Тут уж терпение молодого самурая окончательно лопнуло. Лицо его исказилось гневом.

– Подлая тварь! – закричал он. – Ты посмел плюнуть в лицо самураю?! Ну ладно, я был с тобой учтив, я хотел разойтись с тобой по-хорошему. Не хочешь? Получай!

Рука его рванулась к рукоятке бидзэнского меча. Миг – и блестящее лезвие сверкнуло перед самым носом пьяницы. Толпа зевак испуганно раздалась. Никто не ожидал, что этот слабый на вид юноша обнажит меч. Словно осенние листья под ветром, все бросились врассыпную, вопя и причитая, спеша укрыться в домах и переулках. Торговцы поспешно позакрывали свои лавки, и кругом воцарилась тишина. Один лишь оружейник Фудзимурая, которому бежать было некуда, ни жив ни мертв остался сидеть на месте.

Курокава Кодзо был пьян, да ведь всем известно, что вино обнажает суть человека. Устрашенный блеском меча, он повернулся и, пошатываясь, побежал. Самурай бросился его догонять, шлепая по пыли кожаными сандалиями. «Стой! – кричал он. – Трус! Хвастун! Позор воину, который показывает противнику спину! Стой! Вернись!» Тогда Кодзо понял, что ему не убежать. Он остановился, ноги его тряслись. Он схватился за облезлую рукоять своего меча и обернулся. В то же мгновение молодой самурай набежал на него и, пронзительно вскрикнув, глубоко погрузил меч в его плечо. Кодзо со сдавленным воплем упал на одно колено. Стоя над ним, молодой самурай вновь ударил его, разрубив левое плечо до самой груди. Двумя косыми ударами Кодзо был разрублен на три части, словно рисовая лепешка. Молодой самурай быстро нанес точный завершающий удар и, помахивая окровавленным мечом, вернулся к лавке Фудзимураи. Он был совершенно спокоен – ведь противник сам накликал на себя гибель.

– Возьми меч, Тоскэ, – сказал он слуге, – и смой с него кровь водой из этой бочки.

Тоскэ, который все это время трясся возле лавки, проговорил с помертвелым от страха лицом:

– Вот ведь беда какая, и все из-за меня… Что, если при расследовании этого дела выплывет ваше имя, господин? Что мне тогда делать, как оправдаться?

– Пустяки, – сказал самурай ласково, – не волнуйся, бояться нечего. Что с того, что я зарубил негодяя, державшего в страхе весь город!

Затем он подозвал ошеломленного Фудзимураю и приветливо сказал ему:

– А знаешь, хозяин, я и не думал, что меч так хорош. Рубит превосходно. Более чем превосходно.

Хозяин, дрожа всем телом, отозвался:

– Да нет, дело тут не в мече, это все ваше мастерство.

– Мастерство мастерством, – возразил самурай, – а меч замечательный. Ну что ж, если уступишь мне его за семь рё и два бу[9], мы поладим.

– Уступаю, пожалуйста, – с готовностью согласился Фудзимурая, который страсть как не хотел быть замешанным в эту историю.

– Не бойся, – сказал самурай, – твою лавку не потревожат. Но сообщить обо всем городской страже необходимо как можно скорее. Подай мне тушечницу, я напишу тебе мое имя.

Тушечница стояла тут же, рядом с хозяином, но хозяин, в смятении своем не замечая ее, дрожащим голосом закричал: «Эй, мальчик, принеси тушь!» Никто, однако, не отозвался, в лавке было тихо, потому что все домочадцы с самого начала разбежались и попрятались кто куда. Самурай заметил:

– А ты, хозяин, молодец, вел себя достойно, остался, лавку не бросил.

– Напрасно изволите хвалить, – пробормотал хозяин. – Как мне было сбежать, когда у меня ноги со страху отнялись…

– А тушечница ведь подле тебя, – сказал самурай.

Тогда хозяин заметил наконец тушечницу и поставил ее перед самураем. Самурай открыл крышку, взял кисть и бегло написал иероглифы своего имени: «Иидзима Хэйтаро». Сообщив затем о случившемся городской страже, он направился к себе домой в особняк на Усигомэ[10], где подробно рассказал все почтенному отцу своему господину Иидзиме Хэйдзаэмону.

– Ты поступил правильно, – сказал господин Хэйдзаэмон и сейчас же пошел доложить об этом деле начальнику хатамото превосходительному Кобояси Гондаю.

Дело было оставлено без последствий, победитель был объявлен правым, а побежденный признан виноватым.

Глава 2

Итак, Иидзима Хэйтаро, двадцати двух лет от роду, зарубил наглого негодяя, выказав при этом отменную смелость и присутствие духа. Шли годы, он набирался знаний и мудрости, а когда скончался почтенный отец его, к Хэйтаро перешел по праву наследования родительский дом, и он принял родительское имя, став отныне Иидзимой Хэйдзаэмоном. Потом он женился, взяв за себя дочь хатамото из Суйдобата, по имени Миякэ, и вскоре у него родилась девочка, которую нарекли О-Цую. Была она на диво хороша собой, и родители души в ней не чаяли, тем более что больше детей у них не случилось, холили и нежили ее всячески.

Дни и месяцы бегут, не зная застав, и вот уже О-Цую встречает свою шестнадцатую весну, а дом Иидзимы стал полная чаша.

Но так уж повелось в этом мире, что где прибавляется, там и убавляется. Супруга Иидзимы вдруг захворала и отправилась в путешествие, из которого не возвращаются. Между тем в свое время она привела с собой в дом мужа служанку по имени О-Куни, девушку красивую и весьма расторопную, и вот после смерти супруги господин, наскучив одиночеством в постели, однажды приблизил эту О-Куни к себе, и кончилось дело тем, что стала она его наложницей. Наложница господина в доме, где нет законной супруги, – персона видная. Барышня же О-Цую возненавидела ее, и между ними пошли раздоры. Барышня пренебрежительно звала бывшую служанку просто Куни[11], а та со злости нашептывала господину про его дочь всякие гадости. Не было конца этой вражде, и тогда раздосадованный господин Иидзима купил неподалеку от Янагисимы небольшое поместье и переселил туда барышню на отдельное жительство со служанкой О-Юнэ.

Так он совершил ошибку, с которой началось падение его дома. Минул еще один год, и барышне исполнилось семнадцать лет.

К господину Иидзиме часто захаживал лекарь по имени Ямамото Сидзё. Считался он знатоком древней китайской медицины, на деле же был из тех лекарей-болтунов, что ни разу в жизни своей не подали болящему ложки с лекарством. У других лекарей в сумках пилюли и порошки, а у этого только костяшки для фокусов да бумажные шутовские маски. И был у него знакомый, ронин Хагивара Синдзабуро, живший на доходы с рисовых полей в Нэдзу и домов, которые он сдавал внаем. Природа наделила его прекрасной наружностью, но в свои двадцать с лишним лет он еще не был женат и, не в пример всем прочим холостым мужчинам, был крайне застенчив и робок. По этой причине он никуда не выходил, а целыми днями сидел взаперти у себя дома над книгой, погруженный в меланхолию. В один прекрасный день Сидзё явился к нему и объявил:

– Погода сегодня прекрасная, предлагаю прогуляться по сливовым садам в Камэидо. На обратном пути заглянем в усадьбу одного моего знакомого, Иидзимы Хэйдзаэмона. Нет-нет, не отказывайся. Я знаю, ты застенчив и сторонишься женщин, но ведь нет для мужчины большей радости, нежели женщина! А в этой усадьбе, о которой я говорю, одни только женщины: миленькая барышня да ее добрая верная служанка, больше никого нет. Зайдем хоть шутки ради! Знаешь, на девичью красоту полюбоваться просто – и то уже утешительно. Хороша цветущая слива, спору нет, но она неподвижна и молчит, а женщина пленяет нас и речью, и движениями. Я вот человек легкомысленный, мне подавай женщину… В общем, собирайся, пошли.

Так или иначе, лекарю удалось уговорить Хагивару. Они отправились в Камэидо, погуляли по сливовым садам, а на обратном пути завернули в усадьбу Иидзимы.

– А вот и мы! – крикнул у калитки Сидзё. – Разрешите!

– Кто это? – отозвалась из дома Юнэ. – Ой, да это господин Сидзё! Добро пожаловать!

– Здравствуйте, госпожа О-Юнэ, – сказал Сидзё. – Нижайше прошу прощения, что столь долго не навещал вас. Барышня, надеюсь, здорова? Превосходно. Нелегко, однако, стало добираться до вас, с тех пор как вы переселились сюда из Усигомэ! Но все равно это непростительная небрежность с моей стороны.

– Вы у нас так давно не были, – сказала Юнэ. – Мы уж решили было, что с вами что-нибудь стряслось. Мы ведь вас частенько вспоминаем. А куда это вы сегодня ходили?

– Поглядеть на цветущие сливы в Камэидо, – ответил Сидзё. – Но, знаете ли, недаром говорят, что любоваться цветущей сливой можно без конца. Мы так и не нагляделись и просим разрешения побыть среди цветущих слив в вашем саду.

– Пожалуйста, сколько угодно! – воскликнула Юнэ, отворяя калитку в садик. – Мы будем только рады. Проходите, пожалуйста.

– Вы очень добры.

Приятели прошли в садик. Юнэ, нисколько не стесняясь, заметила:

– Можете и покурить здесь… Право, как приятно, что вы вздумали сегодня навестить нас. Мы с барышней совсем истомились от скуки. А теперь простите, я на минутку оставлю вас.

– Превосходный дом… – сказал Сидзё, когда Юнэ ушла. – Кстати, мой благородный друг Хагивара, меня поразил тот изысканный стих, который ты сложил сегодня. Как это там у тебя… Э-э…

Очаровательно! А у грешников вроде меня и стишки получаются грешные:

– Каково? Нет, ты просто невозможен. Ну куда это годится – пребывать в постоянной меланхолии и ничего, кроме книг, не замечать? – Тут Сидзё извлек тыквенную бутылку. – Здесь осталось еще немного водки, глотни… Что? Не хочешь? Ну, как хочешь, тогда я сам.

Но в это время появилась Юнэ с угощением.

– Извините, я оставила вас одних, – сказала она.

– Госпожа О-Юнэ! – провозгласил Сидзё. – Мы просим разрешения лицезреть барышню! Это мой ближайший друг, рекомендую. Мы к вам сегодня запросто, без гостинцев, так что… О, сладости! Какая прелесть. Благодарю от души. Хагивара, отведай. Бобовая пастила просто превосходна!

Когда Юнэ разлила чай и снова удалилась, Сидзё сказал:

– Ты угощайся, ешь больше. Этим ты только окажешь им услугу. Их в доме всего двое, а сладостей и всяких других гостинцев им приносят столько, что съесть они все равно не в состоянии. Добро портится, заводится плесень, хоть выбрасывай. А барышня здешняя такая красавица, какой нигде в мире не найдешь. Вот она сейчас выйдет, сам убедишься.

Пока Сидзё разглагольствовал, О-Цую, дочь Иидзимы, томимая любопытством, выглянула из своей маленькой комнатки в щелку между раздвинутыми сёдзи и увидела прекрасного Хагивару Синдзабуро. Он сидел рядом с Сидзё, мужественный и изящный, лицом подобный цветку, с бровями, как месяц, красавец мужчина, от которого глаз не оторвать, и сердце О-Цую затрепетало. «Да каким же ветром занесло его к нам сюда на мою погибель?» – подумала она. У нее закружилась голова, и мочки ушей вспыхнули алым пламенем. Ни с того ни с сего ею овладел страх, она быстро захлопнула сёдзи, как бы желая спрятаться, но так ей не было видно его лица, и она снова раздвинула сёдзи; притворяясь, будто любуется цветущими сливами в садике, бросила украдкой взгляд на Хагивару, снова застыдилась и спряталась, и снова выглянула. Так она выглядывала и пряталась, пряталась и выглядывала, – не зная, на что решиться.

– Послушай, Хагивара, – сказал Сидзё, – ведь барышня с тебя глаз не сводит! Посмотри, притворяется, будто смотрит на сливы, а глядит все время сюда! Ну, друг мой, сегодня ты меня обскакал, ничего не попишешь. Вот опять спряталась… Опять выглянула… То спрячется, то выглянет, то выглянет, то спрячется, ну ни дать ни взять баклан на воде – то нырнет, то вынырнет!

Сидзё уже орал во весь голос. Юнэ принесла вино и закуски.

– Барышня просит вас принять угощение, – сказала она. – У нас, правда, все простое, без разносолов, но барышня надеется, что вы останетесь довольны и, как всегда, потешите ее своими шутками.

– Помилуйте, сколько беспокойства… – сказал Сидзё. – Что это, суп? Замечательно. И подогретая водка? Отлично. Холодная у нас еще осталась, но подогретая куда лучше. А нельзя ли попросить к нам барышню? Ведь, говоря по правде, мы к вам сегодня не из-за цветущей сливы вовсе, а из-за барышни. Что? Нет-нет, я ничего.

Юнэ расхохоталась.

– Я ее уже звала выйти, а она сказала: «Я не знакома с приятелем господина Сидзё, и мне неловко». Я ей говорю: «Тогда, конечно, не выходите». А она и говорит: «Выйти все-таки хочется».

– Да что вы! – воскликнул Сидзё. – Это же мой самый близкий приятель, друг детства, можно сказать, мы с ним чуть ли не в лошадки вместе играли. Зачем же его стесняться? Мы ведь и пришли, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее!

После долгих уговоров Юнэ все-таки вывела барышню к гостям. Барышня О-Цую едва слышно поздоровалась с Сидзё и, застыдившись, присела позади служанки. Она словно прилипла к Юнэ и всюду ходила за ней по пятам.

– Простите, что так долго не был у вас, – обратился к ней Сидзё. – Приятно видеть вас в добром здравии. Разрешите представить вам моего приятеля. Он холост, и зовут его Хагивара Синдзабуро. А теперь давайте в честь нового знакомства обменяемся чарками… Вот так. Ого! Ни дать ни взять брачная церемония! Только там обмениваются трижды три раза.

Сидзё сыпал словами без передышки. Между тем барышня, стыдясь и радуясь одновременно, то и дело незаметно поглядывала на Хагивару Синдзабуро. Известно, однако, что любовь говорит глазами не хуже, чем языком, и вот Синдзабуро, глядевший как завороженный на прелестную девушку, ощутил, будто душа его вырвалась из тела и уносится в небеса. Так они сидели, а тем временем спустились сумерки, настало время зажигать огни, но Синдзабуро и не заикался о возвращении домой. Наконец Сидзё спохватился:

– А мы изрядно засиделись, пора и честь знать.

– Ну что вы, господин Сидзё, – возразила Юнэ. – Может быть, ваш товарищ еще не собирается уходить, почем вы знаете? И вообще, оставайтесь у нас ночевать!

– Я с удовольствием, – поспешно сказал Синдзабуро. – Я могу остаться.

– Итак, – вздохнул Сидзё, – я навлекаю на себя всеобщее осуждение. Впрочем, как знать, истинная доброта, возможно, в этом и состоит! Все-таки на сегодня довольно, давайте прощаться.

– Простите, – сказал Синдзабуро, – нельзя ли мне в уборную?

– Пожалуйста, – сказала Юнэ и повела его в дом. Когда они проходили коридор, она показала: – Здесь комната барышни, можете потом зайти и покурить.

Синдзабуро поблагодарил. Вернувшись в садик, Юнэ шепнула О-Цую:

– Когда он выйдет, полейте ему воды, пусть помоет руки. Вот вам полотенце.

Она протянула барышне чистое полотенце. «Это доставит ей удовольствие, – сказала она про себя, – кажется, он очень ей понравился». Так верность, не знающая меры, оборачивается подчас предательством. Юнэ в голову никогда бы не пришло подбить свою молодую хозяйку на беспутный поступок, она думала только о том, чтобы угодить хозяйке, развлечь ее немного, – ведь барышня не знала в жизни никаких удовольствий и проводила дни в грусти и унынии.

А Хагивара, выйдя из уборной, увидел перед собой барышню, державшую в руках ковшик с теплой водой. Она была так смущена, что не в силах была выговорить ни слова. «Спасибо большое, – пробормотал Синдзабуро, – вы очень любезны». Он протянул к ней ладони, и барышня, у которой от стыда потемнело в глазах, принялась лить воду мимо его рук. Гоняясь за струей воды, он кое-как обмыл руки, но теперь барышня, оробев, нипочем не хотела расстаться с полотенцем. Синдзабуро, не спуская глаз с прекрасной девицы, потянул полотенце к себе. Она в смятении не отпускала. Тогда он с превеликой робостью пожал через полотенце ее руку. Знали бы вы, какая нежность была заключена в этом пожатии! Барышня, покраснев как маков цвет, ответила ему.

Между тем Ямамото Сидзё, обеспокоенный долгим отсутствием приятеля, заподозрил неладное.

– Куда это запропастился Синдзабуро? – сказал он сердито и поднялся. – Ведь нам пора идти.

– Ой, что это? – воскликнула Юнэ, чтобы отвлечь его внимание. – Да у вас голова блестит!

– Это потому, что вы смотрите на нее при свете фонаря, – объяснил Сидзё. – Хагивара! – заорал он. – Эй, Хагивара!

– Перестаньте, – укоризненно сказала Юнэ. – Ничего дурного не случится. Вам же известен характер нашей барышни, она у нас нрава строгого…

Тут наконец появился Синдзабуро.

– Где это ты пропадал? – сказал Сидзё и повернулся к Юнэ. – Нам пора, разрешите откланяться. Сердечно благодарим за угощение.

– Что ж, до свидания, – сказала Юнэ. – Жаль, конечно, что вы так торопитесь…

Сидзё и Синдзабуро пошли домой. В ушах Синдзабуро ни на минуту не смолкали слова, которые с большим чувством прошептала ему при расставании О-Цую: «Если вы не вернетесь ко мне, я умру».